Но если ты все же уверен, то говори и ничего не бойся.
— Я уверен, — промолвил мальчик, сдерживая дрожь, но без колебаний, — я видел именно его.
Король откинулся в своем большом кресле, с силой ударил кулаками по подлокотникам и призадумался, а потом бросил мрачный, недовольный взгляд на Хью Берингара.
— Похоже, теперь, когда мне больше всего нужна свобода действий и скорость, ты повесил мне камень на шею. Я не могу отмахнуться от того, что услышал, и должен докопаться до истины. Но закон решает такие дела неспешно, а я не могу тратить время на судебные процедуры. Ничто не заставит меня выступить позже, чем через два дня! У меня свои планы, и я не позволю их менять.
— Задержки не будет, — сказал Берингар, — если ваша милость разрешит судебный поединок. Я обвинил Адама Курселя в убийстве и стою на своем. Если он примет вызов, я готов сразиться с ним без лишних церемоний, не тратя время на подготовку. Тогда ваша милость получит результат уже завтра, а послезавтра вы сможете выступить в поход, избавившись от этого бремени.
Во время этого разговора Кадфаэль не отводил глаз от лица Курселя и с тревогой отметил на нем признаки возвращавшейся уверенности. Испарина, выступившая на лице Адама, уже исчезла, а затравленный взгляд сменился улыбкой. Теперь, когда он был загнан в угол, у него оставалось только два выхода: долгая судебная волокита с бесконечными расспросами или поединок — и в нем Курсель усмотрел свое спасение.
Кадфаэль заметил, как он окинул Берингара с головы до пят пристальным, оценивающим взглядом, и понял, какие мысли роились в голове Курселя. Противник молод, с виду не слишком силен, на полголовы ниже, чем он, неопытен и самоуверен — он будет легкой добычей. Отправить обвинителя на тот свет будет совсем несложно, а на этом все и кончится — опасаться будет нечего. Небеса укажут правого, и никто не посмеет усомниться в справедливости Божьего суда, даже Элин, не подозревающая о том, что он причастен к гибели ее брата. Он отделается и от слишком настойчивого соперника, и от обвинения, которое будет признано ложным. В конце концов, все складывается для него не так уж плохо, и может завершиться наилучшим образом.
Курсель прошел вдоль стола, взял в руку топаз и с презрением отшвырнул его, так что камень покатился в сторону Берингара.
— Пусть будет так, ваша милость. Я принимаю вызов. Сразимся завтра, без лишних формальностей и без подготовки. Ваша милость выступит на следующий день, — промолвил он вслух, а на лице его читалось: и я с вами.
— Быть по сему, — хмуро провозгласил король. — Раз уж мне суждено потерять одного хорошего слугу, пусть это будет худший из двоих, а кто из вас лучший, вы сами между собой разберетесь. Итак, завтра, в девять утра, после мессы. И не здесь, в помещении, а на свежем воздухе — луг за городскими воротами, между рекой и дорогой, как раз подойдет. Прескот, вы с Виллемом проследите, чтобы все было как положено. И лошадьми мы рисковать не станем, — рассудительно добавил Стефан. — Драться будете пешими и на мечах!
Хью Берингар послушно склонил голову.
— Согласен! — сказал Курсель и улыбнулся, подумав о том, какое преимущество дают ему при схватке на мечах более длинные руки.
— Не на жизнь, а на смерть! — воскликнул король и рывком поднялся из-за стола, положив тем самым конец омраченному пиру.
Глава двенадцатая
Гости короля возвращались из замка по темным, но отнюдь не тихим улочкам города: повсюду ощущались напряженность и беспокойство, напоминавшие крысиную возню в покинутом доме. Хью Берингар трусил на своем костлявом сером жеребце рядом с Кадфаэлем. Он намеренно слегка попридержал коня и пустил его шагом. Близкое соседство насторожившего уши брата Жерома его ничуть не смущало — он держался так, будто любопытного монаха вовсе не существовало. Впереди, приглушенно переговариваясь, ехали аббат Хериберт и приор Роберт. Их печалило то, что должна пролиться человеческая кровь, а они, служители церкви, не в силах этому помешать. Как горько, что эти два молодых человека желают друг другу смерти. Согласившись с условиями поединка, оба противника уже не могли отступить: им предстоял Божий суд, и потерпевший поражение считался осужденным самими небесами. И даже если он избежит меча, его все равно ждет виселица.
— Ну назови меня первейшим болваном на всем белом свете, если тебе от этого легче станет, — сговорчиво заявил Берингар. В голосе его слышались поддразнивающие нотки, но Кадфаэля это не обмануло.
— Я меньше других вправе судить тебя, — отозвался монах, — или даже сожалеть о том, что ты натворил.
— Как монах? — вопросил вкрадчивый голос, в звучании которого чуткое ухо могло уловить усмешку.
— Как человек! Черт бы тебя побрал!
— Брат Кадфаэль, — сердечно промолвил Хью, — я тебя очень люблю. И ты прекрасно знаешь, что на моем месте сам поступил бы точно так же.
— Ничего подобного! А если даже и так, то вовсе не потому, что одного старого дурака, видишь ли, осенило. А если бы я ошибся?
— Но ведь ты не ошибся! Он и есть убийца — и убийца вдвойне, ибо обрек на смерть ее малодушного брата столь же подло, как прикончил Николаса Фэнтри. Об одном тебя прошу: ни слова Элин, пока все не кончится — так или иначе.
— Буду молчать, если только она не заговорит первой. Ты что, думаешь, эта новость еще не разнеслась по всему городу?
— Знаю, что так, но надеюсь, что она уже легла спать, и стало быть, узнает об этом не раньше завтрашнего утра, когда закончится месса, а к тому времени, вероятно, все уже решится.
— А ты, — заметил Кадфаэль язвительно, поскольку терзавшая его душевная боль требовала какого-то выхода, — небось всю ночь проведешь на коленях, не сомкнув глаз, умерщвляя плоть накануне поединка?
— Не такой уж я дурак, — укоризненно возразил Хью и погрозил старшему другу пальцем. — Стыдно, Кадфаэль! Ты, монах, не веришь, что Господь на стороне правого. Я лягу спать и высплюсь как следует, чтобы встретить испытание свежим и бодрым. А вот ты, наверное, возьмешься быть моим ходатаем и заступником перед небесами?
— Ну уж нет, — буркнул Кадфаэль, — я тоже завалюсь на боковую и поднимусь не раньше, чем меня разбудит колокол. Неужто у меня меньше веры, чем у нахального молодого язычника, вроде тебя?
— Узнаю брата Кадфаэля! — уступчиво промолвил Берингар. — Но все-таки будь добр, замолви за меня словечко на заутрене. А уж если Он тебя не услышит, то мне протирать колени тем более ни к чему.
И Берингар, склонившись с седла, коснулся рукой широкой тонзуры Кадфаэля, как бы шутя благословляя его, а потом пришпорил коня и припустил рысью. Обогнав аббата, он почтительно поклонился ему и исчез за излучиной Вайля.
Брат Кадфаэль предстал перед аббатом сразу же после заутрени. Похоже, Хериберт не слишком удивился ни его появлению, ни его просьбе.
— Отец аббат, в этом деле я поддерживаю того юношу, Хью Берингара. Это я раздобыл улики, на которых держится обвинение. И несмотря на то, что он предпочел взять все на себя и избавить меня от какого бы то ни было риска, я не могу оставаться в стороне. Я прошу позволить мне пойти и разделить с ним это испытание. Сумею я помочь ему или нет, но я должен быть там. В таких обстоятельствах я не могу покинуть друга, тем более, что, обвиняя, он говорил и от моего лица.
— Меня и самого все это взволновало, — тяжело вздохнув, признался аббат. — Что бы ни решил король, я буду молиться о том, чтобы этот поединок не завершился ничьей смертью.
«А я, — с грустью подумал Кадфаэль, — даже не смею молиться об этом, ибо оба соперника стремятся к тому, чтобы один из них замолчал навеки».
— Скажи мне, — попросил Хериберт, — это правда, что этот человек, Курсель, убил того бедного паренька, которого мы похоронили в церкви?
— Увы, отче, в этом нет сомнения. Именно у него был тот кинжал, и только он мог обронить камень на месте схватки. Здесь все ясно — в этом поединке добро сразится со злом.
— Тогда ступай, — разрешил аббат, — я освобождаю тебя от всех обязанностей до завершения этого дела.
Ибо бывало, что подобные поединки длились целый день — до тех пор, пока участники были уже не в состоянии не только наносить удары, но даже держаться на ногах и видеть друг друга. В конце концов кто-то валился с ног от изнеможения и истекал кровью там, где упал, не в силах подняться. Если ломалось оружие, противники обязаны были продолжать бой руками, ногами и зубами. Случалось, что кто-то не выдерживал и молил о пощаде, но такое происходило нечасто, ибо означало поражение, обвинительный приговор Божьего суда и позорную смерть на виселице.
«Горькая участь, — подумал Кадфаэль, подоткнув рясу и выходя из ворот, — быть осужденным самим Господом и лишиться благодати. Однако, пожалуй, в этом можно усмотреть Божий промысел — само Провидение дает надежду правому. Имею ли я, — размышлял монах, — столько же веры, сколько и он? Интересно, неужто он и вправду хорошо спал?»
Как ни странно, Кадфаэль готов был в это поверить. Правда, сам он в эту ночь не сомкнул глаз.
Кинжал Жиля Сиварда вместе с обломанным топазом монах унес из замка с собой и оставил в келье, пообещав обеспокоенному мальчугану либо вернуть его, либо выдать взамен приличную награду. Но говорить об этом с Элин было еще рано: придется подождать до исхода дня. Если все обойдется, Хью Берингар сам вернет ей кинжал, ну а в противном случае... нет, о такой возможности он и думать не станет.
«Беда моя в том, — удрученно размышлял монах, — что, изрядно помотавшись по свету, я уразумел: сколь бы безупречно хороши ни были намерения Создателя в отношении нас, грешных, они порой не совпадают с нашими желаниями и чаяниями. И даже мое старое сердце может возроптать, если Господь — неважно, во имя какой высшей цели — сочтет за благо забрать из этого мира Хью Берингара, оставив в нем Адама Курселя».
За северными воротами Шрусбери, у замка Форгейт, теснились пригородные домишки и лавки. Там, где они кончались, по обеим сторонам дороги раскинулись луга, ограниченные изгибами реки. Королевские маршалы — распорядители поединка — подготовили арену на лугу, по левую сторону от дороги. Она представляла собой просторную, ровную, квадратную площадку, которую со всех сторон стеной обступили шеренги фламандцев со скрещенными копьями. Им велено было отгонять не в меру ретивых зрителей, которым могло прийти в голову сунуться на ристалище, а заодно и следить за тем, чтобы кто-нибудь из участников поединка не сбежал с поля боя. На невысоком холме за площадкой поставили кресло для короля, а пространство близ него было предназначено для придворных и знати.
С трех других сторон ристалище окружала густая толпа. Слух о предстоящем поединке, словно ветер, облетел весь город. Любопытно, что при всем этом столпотворении было довольно тихо. Разумеется, люди за стеной копий беспрерывно переговаривались, но столь приглушенно, что гул голосов над полем казался не громче жужжания пчелиного роя на солнцепеке.
Косые лучи утреннего солнца отбрасывали на траву длинные расплывчатые тени, а небо над головами было подернуто легкой облачной дымкой. Кадфаэль остановился возле того места, где стражники расчистили путь для приближавшейся из замка процессии. Из почти не видимых из-за тумана ворот выехала кавалькада, радовавшая глаз яркими одеяниями и блеском стали. Показался король Стефан — статный и величественный, с льняными локонами. Он смирился с неизбежностью потери одного из своих слуг, но от этого легче ему не стало, и он был явно не расположен идти на послабления, которые могли бы затянуть поединок. Судя по выражению его лица, схватка предстояла жестокая, и на смягчение условий рассчитывать не приходилось. Король желал поскорее покончить с этой историей. Сопровождавшие его рыцари, бароны и клирики сдерживали коней, чтобы ненароком не опередить своего государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38