На лице Марка было, как всегда, доброе, почти умоляющее выражение, словно он просил разрешить ему быть там, где он находится, но при этом было ясно, что он ни за что не уйдет с этого места.
— Я так и думал, что найду вас здесь, — проговорил брат Кадфаэль, взял маленькие мехии раздул огонь в жаровне, так как в сарайчике было не слишком тепло. Он закрыл дверь и запер ее на щеколду, чтобы сквозь щель с улицы не проникал холодный воздух.
— Вы, наверное, ничего не ели, — добавил монах, шаря по полкам за дверью. — Тут есть овсяные лепешки, немного яблок и, кажется, кусок сыра. Принимайтесь-ка. И еще у меня есть вино, от него вам тоже не будет вреда.
Оказалось, мальчишка был голоден! Все очень просто. Ему только недавно исполнилось девятнадцать, он был физически здоров и ничего не ел с самой зари. Начал он жевать неохотно, почти через силу, но, проглотив первый кусок, ожил, в нем разыгрался волчий аппетит, а на впалых щеках заиграли золотистые блики от разгоревшегося очага. Вино, как и предсказывал Кадфаэль, вреда ему вовсе не принесло. Кровь быстрее побежала по жилам — он стал согреваться.
Мэриет ни слова не произнес ни о брате, ни об отце, ни о погубленной любви. Для этого было еще слишком рано. Сегодня ему довелось услышать ложные обвинения от одной, ложные подозрения от другого, а что третий? Позволил, чтобы Мэриет принес себя в жертву во имя любви, а сам бежал, даже не попрощавшись с братом. Мэриету еще предстояло сбросить с души тяжелый груз мучительной горечи. Но, слава богу, мальчишка ожил, мог есть и ел, как умирающий от голода школьник. Брат Кадфаэль приободрился.
Леорик Аспли выбрал местом своей исповеди часовню, где в свинцовом гробу на задрапированном тканью постаменте лежал Питер Клеменс, и умолил аббата Радульфуса выслушать ее. Стоя на коленях на каменном полу — так он сам захотел, — Леорик рассказал всю историю так, как она была ему известна: как он в ужасе обнаружил в лесу младшего сына, который тащил в чащу мертвеца, чтобы спрятать его там; как, не говоря ни слова, Мэриет признал свою вину; с каким страхом и отвращением думал он, Леорик, о том, приговорить ли сына к смерти или отпустить на свободу.
— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
А мой грех по отношению к тебе, святой отец, и к этой обители — грех, в котором я признаюсь и в котором раскаиваюсь, — что я насильно поместил к вам подозреваемого в убийстве молодого человека, который совершенно не испытывал призвания к монашеской жизни: это было дурно и по отношению к нему, и по отношению к обители. Учтите и это, потому что я хочу уплатить все свои долги.
Что же касается греха по отношению к Питеру Клеменсу, моему гостю и родственнику, — он в том, что я лишил его христианского погребения ради сохранения доброго имени моего дома. Я рад, что Провидение воспользовалось обиженным мною сыном, чтобы исправить зло, которое сотворил я. Какое бы наказание ты ни назначил мне, я добавлю к этому пожертвование на заупокойные мессы о Питере Клеменсе, которые будут служить, пока я жив…
Леорик довел свою исповедь до конца, так же твердо и с достоинством признаваясь в своих ошибках и снимая ложные обвинения с сына. Радульфус терпеливо и серьезно выслушал его, распорядился об условиях и мере наказания и дал отпущение.
С трудом поднявшись с колен, Леорик вышел из часовни и, испытывая непривычное чувство смирения и страха, пошел искать единственного сына, который еще оставался у него.
Стук в дверь раздался, когда вино трехлетней выдержки, изготовленное Кадфаэлем, начало действовать на Мэриета, потихоньку примиряя его с жизнью, изгоняя из памяти свежие впечатления о предательстве. Кадфаэль откинул щеколду, и в круг мягкого света от жаровни вошла Айсуда, все еще одетая в свой праздничный — пурпурного, розового и кремового цвета — наряд взрослой дамы, с серебряной лентой в волосах. За ней тенью в зимних сумерках вырисовывалась чья-то гораздо более массивная фигура.
— Я так и подумала, что ты здесь, — проговорила девушка, и в золотистом свете огня сверкнула ее легкая уверенная улыбка. — Я — посланница. Твой отец нигде не мог тебя найти. Он просит разрешения поговорить с тобой.
Мэриет замер, поняв, кто стоит за спиной Айсуды.
— Ко мне так никогда не обращались, когда звали к отцу, — произнес он, и в его голосе прозвучал резкий, но замирающий порыв злости и боли. — В его доме это делали иначе.
— Очень хорошо, — сказала Айсуда невозмутимо. — Твой отец приказывает тебе принять его, вернее, это делаю я от его имени и советую не медлить и проявить почтительность.
Она шагнула в сторону, величественно сделав знак глазами Кадфаэлю и брату Марку, и Леорик вошел в сарайчик, задев головой свисающие с балок потолка связки сухих трав.
Мэриет поднялся со скамьи и поклонился, медленно, враждебно, но подчеркнуто вежливо; спина юноши оставалась прямой — он казался воплощением гордости; глаза горели, но голос прозвучал спокойно и твердо:
— Войдите, пожалуйста, сэр. Может быть, присядете?
Кадфаэль и Марк отступили, каждый в свою сторону, и следом за Айсудой вышли в холодные сумерки. Позади себя они услышали голос Леорика, сказавший очень тихо и смиренно:
— Ты не хочешь поцеловать меня?
Последовало короткое напряженно-опасное молчание. Потом Мэриет хрипло произнес:
— Отец… — И Кадфаэль закрыл дверь.
Примерно в это же время по неровной земле холмистой вересковой пустоши, что тянулась к юго-востоку от города Стаффорда, очертя голову скакал Найджел Аспли; он пронесся через торфяники, вломился в густой подлесок и почти налетел на своего друга, соседа и собрата-заговорщика — Джейнина Линде: покрытый потом, тот стоял над лошадью, которая оступилась и рухнула на землю, сильно повредив заднюю ногу, и отчаянно ругался. При виде друга у Найджела вырвался возглас облегчения, потому что ему совершенно не улыбалось пускаться в опасное приключение в одиночку; он спрыгнул с лошади посмотреть, что случилось, и сразу понял, что лошадь Айсуды охромела безнадежно, — было ясно, что дальше идти она не может.
— Ты? — закричал Джейнин. — Значит, вырвался? Будь проклята эта чертова кляча, она сбросила меня и сама покалечилась! — Он схватил друга за руку: — А что ты сделал с моей сестрой? Оставил ее отвечать за все? Она с ума сойдет!
— С ней все в порядке, она в безопасности. Как только можно будет, мы пошлем за ней… Ты еще орешь на меня! — вспыхнул Найджел, поворачиваясь к Джейнину. — Ты-то удрал вовремя, а нас двоих оставил в грязи по самые уши! Кто заманил нас в эту трясину? Я — что, велел тебе убивать этого парня? Я только попросил, чтобы ты послал гонца предупредить, пусть уберут все, что на виду, прежде чем он придет. Они бы успели! Я-то не мог послать! Ведь он остановился у нас, я никого не мог послать, это бы сразу заметили… А ты — ты застрелил его…
— У меня хватило смелости покончить все разом, а ты бы дрогнул. — Джейнин сплюнул, скривив презрительно губы. — Гонец прискакал бы слишком поздно. Вот я и сделал так, чтобы епископский лакей никогда в Честер не попал.
— И оставил его лежать! На самой дороге!
— А ты, дурак, понесся туда, как только я тебе рассказал, — прошипел Джейнин, криво усмехаясь по поводу проявления такого малодушия и нервозности. — Если бы ты его не трогал, никому никогда бы не догадаться, кто его подстрелил. Но тебе надо было перепугаться, броситься в лес и пытаться спрятать его, а куда лучше было бы не прятать вовсе. И этот несчастный болван, твой братец, потащился туда, а за ним — и ваш отец! Чтоб я когда-нибудь еще затеял серьезное дело с таким тряпкой, как ты!
— Чтоб я когда-нибудь еще стал слушать такого ловкого болтуна! — раздраженно, с отчаянием в голосе бросил Найджел. — А теперь что нам делать? Эта скотина идти не может — ты сам видишь! До города больше мили, и ночь вот-вот наступит…
— А как все здорово складывалось сначала, — бушевал Джейнин, топча в ярости густую жухлую траву, — и впереди маячили изрядные деньги! Надо же было этой кляче свалиться! Теперь все, что предназначалось нам двоим, достанется тебе одному — тебе, который скис при первой же опасности! Будь проклят этот день!
— Заткнись! — Найджел отвернулся от Джейнина и стал с безнадежным видом поглаживать потный бок охромевшей лошади. — Видит бог, глаза бы мои на тебя не глядели. Но раз уж так вышло, я тебя не брошу. Если схватят и повезут обратно, — а как ты думаешь, они еще далеко? — поедем вместе. А пока давай попробуем добраться до Стаффорда. Хромую лошадь мы привяжем к дереву, пусть ее найдут, а на этой поедем по очереди — один поедет, другой побежит рядом…
Он по-прежнему стоял спиной к Джейнину, когда сзади между ребер ему вонзился кинжал. Найджел начал оседать и упал, удивляясь этому, совсем еще не ощущая боли, а чувствуя только, как уходит жизнь и непонятная сила заставляет его опуститься на траву. Кровь хлынула из раны и, растекаясь по земле, согрела ему бок. Он попытался подняться, но не смог даже шевельнуть рукой. Джейнин минуту постоял, с полным безразличием глядя на лежащего Найджела. Он был уверен, что рана смертельна, но решил, что его бывший друг истечет кровью меньше чем за полчаса и этого достаточно. Небрежно пошевелив ногой неподвижное тело, Джейнин вытер кинжал о траву, повернулся на каблуках, потом вскочил на лошадь Найджела и, не оглянувшись больше ни разу, пришпорил ее и пустил легким галопом меж темнеющих деревьев в сторону Стаффорда.
Помощники Хью прискакали на это место минут через десять и, найдя здесь раненого человека и хромую лошадь, разделились: двое понеслись дальше, чтобы попытаться догнать Джейнина, а двое других занялись спасением пострадавших: лошадь Айсуды отвели к ближайшему жилью, а Найджела перевязали и повезли обратно в Шрусбери, мертвенно-бледного, без сознания, но живого.
— …он обещал нам успех, земли, власть — Вильям Румэйр. Это произошло, когда мы с Джейнином в середине лета поехали на север посмотреть мой манор, — Джейнин уговорил меня…
Поздно вечером следующего дня Найджел, придя в себя и почти сожалея, что сознание вернулось к нему, бормотал жалкие отрывочные фразы. Выслушать его рассказ-исповедь собралось много людей: отец, как всегда прямой, стоявший у изножья кровати с выражением муки на лице и смотревший на своего наследника печальным взглядом; справа от отца Розвита, на коленях: сейчас она уже не плакала, но лицо ее было распухшим от слез; брат Кадфаэль и брат Эдмунд, попечитель лазарета, укрывшиеся в тени и зорко следившие, чтобы их пациента не слишком донимали расспросами. А справа от кровати — Мэриет, опять одетый в рубашку и штаны, снявший черную рясу, к которой он так и не привык и которая никогда ему не шла; юноша почему-то казался сейчас выше ростом, стройнее и старше, чем в тот день, когда он надел на себя монашеское облачение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Я так и думал, что найду вас здесь, — проговорил брат Кадфаэль, взял маленькие мехии раздул огонь в жаровне, так как в сарайчике было не слишком тепло. Он закрыл дверь и запер ее на щеколду, чтобы сквозь щель с улицы не проникал холодный воздух.
— Вы, наверное, ничего не ели, — добавил монах, шаря по полкам за дверью. — Тут есть овсяные лепешки, немного яблок и, кажется, кусок сыра. Принимайтесь-ка. И еще у меня есть вино, от него вам тоже не будет вреда.
Оказалось, мальчишка был голоден! Все очень просто. Ему только недавно исполнилось девятнадцать, он был физически здоров и ничего не ел с самой зари. Начал он жевать неохотно, почти через силу, но, проглотив первый кусок, ожил, в нем разыгрался волчий аппетит, а на впалых щеках заиграли золотистые блики от разгоревшегося очага. Вино, как и предсказывал Кадфаэль, вреда ему вовсе не принесло. Кровь быстрее побежала по жилам — он стал согреваться.
Мэриет ни слова не произнес ни о брате, ни об отце, ни о погубленной любви. Для этого было еще слишком рано. Сегодня ему довелось услышать ложные обвинения от одной, ложные подозрения от другого, а что третий? Позволил, чтобы Мэриет принес себя в жертву во имя любви, а сам бежал, даже не попрощавшись с братом. Мэриету еще предстояло сбросить с души тяжелый груз мучительной горечи. Но, слава богу, мальчишка ожил, мог есть и ел, как умирающий от голода школьник. Брат Кадфаэль приободрился.
Леорик Аспли выбрал местом своей исповеди часовню, где в свинцовом гробу на задрапированном тканью постаменте лежал Питер Клеменс, и умолил аббата Радульфуса выслушать ее. Стоя на коленях на каменном полу — так он сам захотел, — Леорик рассказал всю историю так, как она была ему известна: как он в ужасе обнаружил в лесу младшего сына, который тащил в чащу мертвеца, чтобы спрятать его там; как, не говоря ни слова, Мэриет признал свою вину; с каким страхом и отвращением думал он, Леорик, о том, приговорить ли сына к смерти или отпустить на свободу.
— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
А мой грех по отношению к тебе, святой отец, и к этой обители — грех, в котором я признаюсь и в котором раскаиваюсь, — что я насильно поместил к вам подозреваемого в убийстве молодого человека, который совершенно не испытывал призвания к монашеской жизни: это было дурно и по отношению к нему, и по отношению к обители. Учтите и это, потому что я хочу уплатить все свои долги.
Что же касается греха по отношению к Питеру Клеменсу, моему гостю и родственнику, — он в том, что я лишил его христианского погребения ради сохранения доброго имени моего дома. Я рад, что Провидение воспользовалось обиженным мною сыном, чтобы исправить зло, которое сотворил я. Какое бы наказание ты ни назначил мне, я добавлю к этому пожертвование на заупокойные мессы о Питере Клеменсе, которые будут служить, пока я жив…
Леорик довел свою исповедь до конца, так же твердо и с достоинством признаваясь в своих ошибках и снимая ложные обвинения с сына. Радульфус терпеливо и серьезно выслушал его, распорядился об условиях и мере наказания и дал отпущение.
С трудом поднявшись с колен, Леорик вышел из часовни и, испытывая непривычное чувство смирения и страха, пошел искать единственного сына, который еще оставался у него.
Стук в дверь раздался, когда вино трехлетней выдержки, изготовленное Кадфаэлем, начало действовать на Мэриета, потихоньку примиряя его с жизнью, изгоняя из памяти свежие впечатления о предательстве. Кадфаэль откинул щеколду, и в круг мягкого света от жаровни вошла Айсуда, все еще одетая в свой праздничный — пурпурного, розового и кремового цвета — наряд взрослой дамы, с серебряной лентой в волосах. За ней тенью в зимних сумерках вырисовывалась чья-то гораздо более массивная фигура.
— Я так и подумала, что ты здесь, — проговорила девушка, и в золотистом свете огня сверкнула ее легкая уверенная улыбка. — Я — посланница. Твой отец нигде не мог тебя найти. Он просит разрешения поговорить с тобой.
Мэриет замер, поняв, кто стоит за спиной Айсуды.
— Ко мне так никогда не обращались, когда звали к отцу, — произнес он, и в его голосе прозвучал резкий, но замирающий порыв злости и боли. — В его доме это делали иначе.
— Очень хорошо, — сказала Айсуда невозмутимо. — Твой отец приказывает тебе принять его, вернее, это делаю я от его имени и советую не медлить и проявить почтительность.
Она шагнула в сторону, величественно сделав знак глазами Кадфаэлю и брату Марку, и Леорик вошел в сарайчик, задев головой свисающие с балок потолка связки сухих трав.
Мэриет поднялся со скамьи и поклонился, медленно, враждебно, но подчеркнуто вежливо; спина юноши оставалась прямой — он казался воплощением гордости; глаза горели, но голос прозвучал спокойно и твердо:
— Войдите, пожалуйста, сэр. Может быть, присядете?
Кадфаэль и Марк отступили, каждый в свою сторону, и следом за Айсудой вышли в холодные сумерки. Позади себя они услышали голос Леорика, сказавший очень тихо и смиренно:
— Ты не хочешь поцеловать меня?
Последовало короткое напряженно-опасное молчание. Потом Мэриет хрипло произнес:
— Отец… — И Кадфаэль закрыл дверь.
Примерно в это же время по неровной земле холмистой вересковой пустоши, что тянулась к юго-востоку от города Стаффорда, очертя голову скакал Найджел Аспли; он пронесся через торфяники, вломился в густой подлесок и почти налетел на своего друга, соседа и собрата-заговорщика — Джейнина Линде: покрытый потом, тот стоял над лошадью, которая оступилась и рухнула на землю, сильно повредив заднюю ногу, и отчаянно ругался. При виде друга у Найджела вырвался возглас облегчения, потому что ему совершенно не улыбалось пускаться в опасное приключение в одиночку; он спрыгнул с лошади посмотреть, что случилось, и сразу понял, что лошадь Айсуды охромела безнадежно, — было ясно, что дальше идти она не может.
— Ты? — закричал Джейнин. — Значит, вырвался? Будь проклята эта чертова кляча, она сбросила меня и сама покалечилась! — Он схватил друга за руку: — А что ты сделал с моей сестрой? Оставил ее отвечать за все? Она с ума сойдет!
— С ней все в порядке, она в безопасности. Как только можно будет, мы пошлем за ней… Ты еще орешь на меня! — вспыхнул Найджел, поворачиваясь к Джейнину. — Ты-то удрал вовремя, а нас двоих оставил в грязи по самые уши! Кто заманил нас в эту трясину? Я — что, велел тебе убивать этого парня? Я только попросил, чтобы ты послал гонца предупредить, пусть уберут все, что на виду, прежде чем он придет. Они бы успели! Я-то не мог послать! Ведь он остановился у нас, я никого не мог послать, это бы сразу заметили… А ты — ты застрелил его…
— У меня хватило смелости покончить все разом, а ты бы дрогнул. — Джейнин сплюнул, скривив презрительно губы. — Гонец прискакал бы слишком поздно. Вот я и сделал так, чтобы епископский лакей никогда в Честер не попал.
— И оставил его лежать! На самой дороге!
— А ты, дурак, понесся туда, как только я тебе рассказал, — прошипел Джейнин, криво усмехаясь по поводу проявления такого малодушия и нервозности. — Если бы ты его не трогал, никому никогда бы не догадаться, кто его подстрелил. Но тебе надо было перепугаться, броситься в лес и пытаться спрятать его, а куда лучше было бы не прятать вовсе. И этот несчастный болван, твой братец, потащился туда, а за ним — и ваш отец! Чтоб я когда-нибудь еще затеял серьезное дело с таким тряпкой, как ты!
— Чтоб я когда-нибудь еще стал слушать такого ловкого болтуна! — раздраженно, с отчаянием в голосе бросил Найджел. — А теперь что нам делать? Эта скотина идти не может — ты сам видишь! До города больше мили, и ночь вот-вот наступит…
— А как все здорово складывалось сначала, — бушевал Джейнин, топча в ярости густую жухлую траву, — и впереди маячили изрядные деньги! Надо же было этой кляче свалиться! Теперь все, что предназначалось нам двоим, достанется тебе одному — тебе, который скис при первой же опасности! Будь проклят этот день!
— Заткнись! — Найджел отвернулся от Джейнина и стал с безнадежным видом поглаживать потный бок охромевшей лошади. — Видит бог, глаза бы мои на тебя не глядели. Но раз уж так вышло, я тебя не брошу. Если схватят и повезут обратно, — а как ты думаешь, они еще далеко? — поедем вместе. А пока давай попробуем добраться до Стаффорда. Хромую лошадь мы привяжем к дереву, пусть ее найдут, а на этой поедем по очереди — один поедет, другой побежит рядом…
Он по-прежнему стоял спиной к Джейнину, когда сзади между ребер ему вонзился кинжал. Найджел начал оседать и упал, удивляясь этому, совсем еще не ощущая боли, а чувствуя только, как уходит жизнь и непонятная сила заставляет его опуститься на траву. Кровь хлынула из раны и, растекаясь по земле, согрела ему бок. Он попытался подняться, но не смог даже шевельнуть рукой. Джейнин минуту постоял, с полным безразличием глядя на лежащего Найджела. Он был уверен, что рана смертельна, но решил, что его бывший друг истечет кровью меньше чем за полчаса и этого достаточно. Небрежно пошевелив ногой неподвижное тело, Джейнин вытер кинжал о траву, повернулся на каблуках, потом вскочил на лошадь Найджела и, не оглянувшись больше ни разу, пришпорил ее и пустил легким галопом меж темнеющих деревьев в сторону Стаффорда.
Помощники Хью прискакали на это место минут через десять и, найдя здесь раненого человека и хромую лошадь, разделились: двое понеслись дальше, чтобы попытаться догнать Джейнина, а двое других занялись спасением пострадавших: лошадь Айсуды отвели к ближайшему жилью, а Найджела перевязали и повезли обратно в Шрусбери, мертвенно-бледного, без сознания, но живого.
— …он обещал нам успех, земли, власть — Вильям Румэйр. Это произошло, когда мы с Джейнином в середине лета поехали на север посмотреть мой манор, — Джейнин уговорил меня…
Поздно вечером следующего дня Найджел, придя в себя и почти сожалея, что сознание вернулось к нему, бормотал жалкие отрывочные фразы. Выслушать его рассказ-исповедь собралось много людей: отец, как всегда прямой, стоявший у изножья кровати с выражением муки на лице и смотревший на своего наследника печальным взглядом; справа от отца Розвита, на коленях: сейчас она уже не плакала, но лицо ее было распухшим от слез; брат Кадфаэль и брат Эдмунд, попечитель лазарета, укрывшиеся в тени и зорко следившие, чтобы их пациента не слишком донимали расспросами. А справа от кровати — Мэриет, опять одетый в рубашку и штаны, снявший черную рясу, к которой он так и не привык и которая никогда ему не шла; юноша почему-то казался сейчас выше ростом, стройнее и старше, чем в тот день, когда он надел на себя монашеское облачение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35