— А кто принес эту весть? — спросил Кадфаэль. — Ну и легок же он был на подъем!
— Братья миряне как раз возвращались из Гайи с последним урожаем поздних яблок. Они видели его прыжок с моста и прибежали к нам рассказать. Но вы от них не сильно отстали.
Словом, покамест весть донеслась только сюда. Весь большой двор был заполнен людьми — братьями, слугами и гостями. Они возбужденно галдели, строя предположения. Некоторые отправились вдоль реки посмотреть, что творится ниже на берегу.
«Что ж, когда известие дойдет до Юона де Домвиля, он, по крайней мере, будет выражать свое неудовольствие уже в другом месте», — сказал себе Кадфаэль. Здесь же монах имел возможность лицезреть только Годфри и Агнес Пикар. Они стояли в дверях странноприимного дома и были поглощены беседой — судя по всему, напряженной. Сосредоточенные лица супругов говорили о бдительной настороженности и тревоге. Подобный оборот дела их никак не устраивал: им хотелось бы, чтоб юный смутьян находился сейчас в надежном месте, в темнице и под замком, а еще лучше, если ему будет вынесен смертный приговор — буде Домвиль пожелает довести все до крайности.
Иветы нигде не было видно. Без сомнения, ее заперли в доме, приставив к ней для охраны дуэнью-тюремщицу, всецело преданную Агнес. Девушка не появлялась и в течение нескольких последующих часов. Время от времени Кадфаэль видел, как ее дядя и тетка уверенно проходят по двору, держа путь то к покоям настоятеля, то к странноприимному дому, то к воротам. А один раз Пикар уезжал куда-то на целый час — явно в дом епископа, дабы посоветоваться с Домвилем. Впрочем, после полудня Кадфаэль некоторое время был занят исключительно собственными делами. Он и так уже недопустимо долго не справлялся об успехах брата Освина. Травник, однако, был несколько обескуражен. Выяснилось, что в кои-то веки оставленный без присмотра помощник ничего не разлил и не сжег, не выполол по ошибке ни одно из драгоценных растений и даже ничего не разбил. В этом, конечно, могла сказаться особая предусмотрительность провидения: Кадфаэль был действительно занят, и высшим силам уместно было по такому случаю даровать ему послабление. Но это могло быть с их стороны и упреком: надо, дескать, знать меру в надзоре за учеником.
Стоявшую ныне перед монахом задачу было нелегко сформулировать, но куда труднее решить. Должен ли он пойти к аббату Радульфусу и рассказать ему о событиях вчерашнего вечера? Как-никак, он, Кадфаэль, был единственным свидетелем разыгравшихся там событий и даже сам сыграл в них определенную роль. Его рассказ мог бы пролить свет на отношение девушки к Йоселину, а значит, и к предстоящему браку. Но, с другой стороны, он мог и исказить истинную картину. Ведь его наблюдения были слишком кратки и поверхностны. Вмешиваться на их основании в дела малознакомых людей, хотя бы и с лучшими намерениями, — дело весьма рискованное. Кто знает: этот симпатичный на вид юноша запросто может оказаться обычным охотником за приданым. Не исключено, что ради него он и подбивал девушку решиться на побег. И конечно же, он достаточно привлекателен, чтобы ее обольстить. Словом, Кадфаэль честно пытался взглянуть на причастных к судьбе девушки лиц беспристрастно. Но при всех своих стараниях он не мог отметить в Пикарах ни грана тепла или нежности по отношению к подопечной.
Вскоре, однако, проблема решилась сама собой: ближе к вечеру аббат Радульфус сам послал за ним. Кадфаэль шел к настоятелю не без душевного трепета, правда он быстро справился со своими опасениями. Монах философски рассудил, что лучше всегда говорить правду: ложь не прощается, какие бы благие намерения за ней ни стояли. Кроме того, жизненная мудрость не позволяла ему недооценивать Агнес Пикар.
— Мне пожаловались на тебя, брат Кадфаэль, — первым делом произнес настоятель. Он сидел за письменным столом и выглядел озабоченным. Когда вошел Кадфаэль, Радульфус повернулся к нему. Голос аббата, как всегда, был холодным, резким и вежливым, на лице было начертано непроницаемое спокойствие. — Нет, тебя не называли по имени. Речь шла о брате, продолжавшем работать в сарайчике вчера вечером, после ужина. Но, я думаю, вряд ли это мог быть кто-то другой.
— Да, я был там, — с готовностью сказал Кадфаэль. С Радульфусом можно было вести дело одним-единственным образом — абсолютно открыто и честно.
— В обществе леди Иветы, а также того молодого человека, которого вытравливают теперь из прибрежных берлог? И ты пытался ненужным лечением прикрыть столь необычную встречу?
— Едва ли и то, и другое соответствует истине, — откликнулся Кадфаэль. — Я наткнулся на них у себя в сарайчике — к моему да и их удивлению. То же самое сделала леди Пикар всего лишь один миг спустя. Да, я признаю, что попытался смягчить все насколько возможно. Но дело грозило бурей. Скажем так, я выпустил одну-две стрелы, чтобы рассеять тучи.
— Один раз я уже выслушал эту историю из уст сэра Годфри, — невозмутимо промолвил аббат. — Правда, он-то, конечно, знает обо всем со слов своей жены. Что ж, давай я теперь послушаю твой рассказ.
Кадфаэль поведал ему все, что только смог вспомнить. Впрочем, он не стал упоминать о безрассудной похвальбе Йоселина. Ведь тот заявлял, будто не остановится даже перед убийством. Ясно, однако, что подобным речам грош цена. Эти юнцы, горячие головы, порой могут сболтнуть что-нибудь в таком духе. Когда Кадфаэль кончил, Радульфус долго сверлил его взглядом, задумчиво хмурясь.
— Что касается твоих уверток и сокрытия истины, брат Кадфаэль, я предоставлю разобраться с ними твоему духовнику, но ты и впрямь веришь, что девушка боится опекуна? Что ее принуждают к тому, что ей ненавистно? Я ведь сам слышал, что говорил обвиненный в воровстве юноша. Однако не забывай: ему самому удалось бы неплохо разжиться, сумей он отбить девушку у жениха. Так что мотивы этого юноши могут быть столь же низменными, сколь низменна всякая жадность. Сам знаешь, внешняя привлекательность не обязательно предполагает душевную. Очень может быть, что дядя распорядился судьбой девушки наилучшим образом. А тогда было бы грешно расстраивать его планы.
— Просто есть одна мелочь, которая тревожат меня больше всего, — произнес Кадфаэль. — Девушку никогда нельзя увидеть одну, доступ к ней вечно преграждают дядя и тетка. К тому же невеста почти бессловесна, за нее всегда держит речь кто-то другой. Моя душа успокоится, если вы, святой отец, хоть раз поговорите с ней наедине, без свидетелей. Вы и сами тогда услышите, что она думает — без чьих-то подсказок.
Настоятель подумал и степенно признал:
— В твоих словах есть смысл. Быть может, столь неусыпное наблюдение — просто признак излишней заботы. Но тем не менее необходимо дать звучать и голосу невесты свободно. Что если я сам нанесу визит в странноприимный дом? Посмотрим, может, мне и удастся остаться с нею наедине. Это успокоит мою душу не меньше, чем твою. Ибо, скажу тебе откровенно, сэр Годфри уверяет меня, будто молодой человек злоупотребил их доверием. Он имел возможность часто видеться с девушкой — ведь он повсюду сопровождал своего господина. А кончилось тем, что сам начал втайне за нею ухаживать. Девушка будто бы раньше не имела ничего против брака. Но парень без конца оказывал ей любезности и знаки внимания, и в конце концов она заколебалась. Что ж, если все дело в этом, то, наверное, события сегодняшнего утра открыли ей глаза, и она вновь стала думать как прежде.
По словам и по тону аббата невозможно было понять, считает ли он обвинение в воровстве бесспорной истиной и верит ли уликам, которые видел сам.
Впрочем, настоятель был слишком проницателен, чтобы упускать из виду некоторые детали.
— Я намереваюсь, — сказал он, — пригласить жениха с его племянником и сэра Годфри Пикара отужинать со мной нынче вечером. Это дает мне возможность зайти к ним, чтобы пригласить их лично. Почему не сейчас?
И впрямь, почему? Кадфаэль вышел вместе с настоятелем. День уже начинал клониться к вечеру. Монах был сдержан, но в душе испытывал удовлетворение от беседы. Как-никак, Радульфус — аристократ и ровня барону. Да, он суров и считает, что молодежь обязана руководствоваться советами тех, кому дана власть над нею. Но он не отрицает, что старшие часто злоупотребляют своей властью. Сплошь и рядом им не хватает доброжелательности, чтобы правильно обустроить жизнь подопечных. Что ж, пусть он хоть раз останется на несколько мгновений наедине с Иветой. Он безусловно вызовет у нее доверие. Она не упустит такую возможность. Ведь в этих стенах он — повелитель, ему дано право простереть над девушкой властную руку и защитить ее даже от короля.
Они прошли через сад настоятеля и, выйдя на большой двор, направились к странноприимному дому. Кадфаэль уже собирался расстаться с аббатом и вернуться к себе в сад, как оба вдруг замерли при виде нежданной картины. На каменной скамье у трапезной сидела Ивета. Глаза ее были опущены, взгляд устремлен в лежавший на коленях молитвенник. Падавший из-за туч солнечный свет придавал мягкий блеск ее волосам. Подобная сцена опровергла все только что сказанное о девушке: она сидела одна на свежем воздухе и мирно читала. Никого из домашних рядом не было.
Взглянув по сторонам, Радульфус удостоверился, что их действительно нет. Затем он повернулся и направился к девушке. Он ступал почти что неслышно, но, вероятно, Ивета услышала шуршание его сутаны. Она подняла глаза. Ее застывшее лицо хранило чуть ли не ледяное спокойствие. Трудно было сказать, выглядела ли она бледнее обычного. Впрочем, увидев идущего к ней настоятеля, она улыбнулась, по крайней мере губами. Встав с места, она приветствовала Радульфуса изысканным реверансом. Кадфаэль встал за спиной у аббата, с трудом веря своим глазам и не в силах постичь смысл видимого.
— Дочь моя, — кротко сказал Радульфус, — я рад видеть тебя в таком умиротворении. Я боялся, что волнения сегодняшнего утра несказанно расстроили тебя. Меж тем тебе предстоит столь серьезная перемена в жизни, и ты нуждаешься во внимании и покое. Я думаю, ты была лучшего мнения об этом молодом человеке, чем он заслуживал, и никак не могла ожидать такого открытия. Я уверен, что оно тебя потрясло.
Девушка взглянула на него. Лицо ее оставалось окаменевшим и ясным, немигающие пустые глаза ровно смотрели на собеседника. Она сказала:
— Да, святой отец. Я никогда не думала о нем плохо. Но теперь в мою душу закралось сомнение. Я знаю свой долг. — Она говорила очень тихо, но достаточно твердо и обдуманно.
— Покойна ли душа твоя перед завтрашним таинством? У меня тоже есть долг, дитя мое. Это долг по отношению ко всем, кто приходит сюда и о ком мне надлежит печься. Я доступен для всех. Если ты желаешь сказать мне что-нибудь, говори без стеснения: никто не прервет нас и не оспорит твое мнение, я же выслушаю все с вниманием. Твое благополучие, твое счастье — моя забота, покуда ты в нашей обители. А когда ты ее покинешь, я по-прежнему буду молиться о твоем благе.
— Я верю в это, — сказала девушка, — и искренне вам благодарна. Но в душе моей мир и покой, святой отец. Я ясно вижу свой путь, и меня больше не сбить с него.
Настоятель посмотрел на нее долгим серьезным взглядом, она встретила его не дрогнув. На губах Иветы играла бледная, но решительная улыбка. Радульфус задумал высказать все напрямик, ведь это могла быть единственная возможность.
— Я хорошо понимаю, что брак, в который ты собираешься вступить завтрашним утром, очень по сердцу твоим дяде и тетушке. Жених ровня вам и по титулу, и по состоянию. Но по сердцу ли он тебя самой, дочь моя? Ты вступаешь в брак по собственной воле?
Она раскрыла свои и без того большие глаза — лиловые, словно ирисы — еще шире, разомкнула сложенные в невинном удивлении губы и сказала просто:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37