Сталин понимал стратегическую цель еврейства: устранить физически Ленина — выстрел Каплан — и посадить на русский престол Троцкого. А кто такой Лейба Троцкий? Это исчадие ада, сам дьявол — сатана, чудовище пострашнее тамерланов, чингиз-ханов и прочих батыев вместе взятых. Ты только послушай, что говорил этот ирод, какую учесть он готовил России. Вот его слова: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока… Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до скотского состояния… А пока наши комиссары — юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы умеют ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, академиков, писателей…»
Прочитав эти строки, я посмотрел на Ларису. Лицо ее казалось каменным, колючие глаза ее исторгали огонь. Она молчала. Очевидно, она не находила слов. Должно быть она представляла себя белой негритянкой в выжженной пустыне — раздавленной России. Она представляла свое будущее. Тогда я сказал:
— Сталин знал чудовищный замысел Троцкого и он помешал осуществлению этого замысла. Он уничтожил изверга, а потом постепенно расправился с сыновьями часовых дел мастеров из Одессы и Орши. Ему помешали очистить Россию от этой скверны, его отравили. И потомки этих комиссаров в кожаных куртках снова захватили власть, разрушили СССР, упразднили советы и в память о своих предках — палачах троцкистах создали общество «Мемориал».
— Это же страшно, жутко, — наконец заговорила Лариса. — Сегодня сатанинский план Троцкого осуществляется. И террор и кровавые бани. Расстрел у Останкина, парламента, Чечня — это и есть кровавая баня. И русскую интеллигенцию довели до полного отупения. Я имею в виду учителей, преподавателей вузов, врачей, лаборантов. Они отупели от голода, унижений и телевидения. Они уже зомбированы. Они верят еврейским газетам, «Московскому комсомольцу», «Известиям», телевидению и голосуют за демократов, за авантюристов Лебедя и Жириновского, за сиониста Явлинского. И эти явлинские, старовойтовы, боровые, собчаки, уже не говоря о чубайсах, немцовых, березовских, гусинских, ненавидят все русское и с наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию голодом. Они планомерно растлевают молодежь, детей своей музыкой, сексом, наркотиками. Они готовят белых негров-рабов. Боже мой, как их уберечь? Своих студентов я стараюсь просвещать, открывать им глаза на правду.
— Но так должны поступать все учителя школы, преподаватели вузов, — сказал я. Она замотала головой и прикрыла глаза:
— Милый Егор, должны, но не делают, боятся, трусят. Ты правильно говорил — трусость первая ступень подлости. Я знаю своих коллег, знаю учителей, которые строго придерживаются учебных программ, составленных за океаном. Только единицы противятся сионистским оккупантам. А те сотни тысяч мальчишек и девчонок, которые оказались за порогом школы, тысячи сидящих в торговых палатках, они же составляют актив сионистов, их будущие избиратели… Я не вижу выхода.
Она глубоко вздохнула, и, как опрокинутая и раздавленная опустилась в кресло. Я хорошо понимал ее состояние, я испытываю его на себе вот уже десять беспросветных лет. Тысячи, сотни тысяч людей живут сегодня без веры, без надежды, одним днем, лишь бы выжить, потеряв инстинкт сопротивления. Продолжать дальше разговор на затронутую главную жизненную тему становилось невыносимо тяжело. И я предложил:
— Хватит политики. Мы слишком увлеклись.
— На сегодня, пожалуй, достаточно, — согласилась Лариса. — Но от нее все равно никуда не денешься. В этом отношении мы с тобой два сапога — пара.
Я понимал ее состояние и попытался как-то смягчить его.
— Главное, Ларочка, не терять надежду, пока в душах наших теплится вера. Если Россия выстоит, не погибнет как государство, поверь мне: через десять лет начнется объединительный процесс: окраины, подавившись суверенитетом, будут проситься снова в лоно матери-России. Их новое поколение, потомки ветеранов Великой Отечественной, поймут: все, что в них осталось лучшее, создано при советской власти, при помощи и за счет русских. И наследники Кучмы, Алиева и прочих Назарбаевых не смогут помешать своим народам объединиться с Россией. Будут ли это референдумы или что — то иное, но Россия соберет под свои знамена блудных сыновей. Вспомнишь эти мои слова. Но меня тогда уже не будет.
— Не говори так, — ласково и проникновенно прошептала она. — Ты будешь. Будешь долго жить.
— При условии, что ты будешь рядом со мной, — сказал я.
— А ты этого хочешь?
— Между хотеть и иметь — большое расстояние.
— При желании любое расстояние можно одолеть. Любовь все подавляет, перед ней все блекнет: алтари, троны, бумаги государственного казначейства. Это сказал любимый мной Бальзак. Пушкин не прав, когда говорил: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Напротив — покоя нет, есть воля и любовь — а это уже счастье. Согласен, мой милый?
Согласен ли я? И она еще сомневается. Я обнял ее и прижал к своей груди. Почему-то сказал не то, что хотел сказать:
— Я завидую тому счастливчику, который назовет тебя женой. В ответ она сказала:
— А я завидую твоей Альбине: ты идеальный муж. Можно сказать муж-мечта.
— Она так не думала, — сказал я. — Твой Бальзак, наверно, был прав, когда говорил, что женщины видят в человеке талантливом только его недостатки, а в дураке только достоинства. — Она не согласилась со своим Бальзаком, заметила лишь:
— Все женщины разные, и нельзя их мерить общей мерой. — Она посмотрела на мой портрет работы Ююкина, висевший на стене, долго в него всматривалась, потом обратила свой взор на меня, произнесла раздумывая:
— Я вернула тебе вторую молодость…
— Третью, — поправил я.
— Пусть третью. И меня это радует. И ты меня радуешь. С тобой я обрела нечто очень важное. Ты снял и развеял все мои комплексы, вдохнул мне веру в себя. Ты мне нужен. Только ты не подумай обо мне плохо: не московская прописка и не твоя квартира нужны мне. Ты мне нужен.
— Мы оба нужны друг другу, — сказал я и решил, что именно сейчас нужно сообщить ей, что я еще формально состою в браке с Эрой. Она выслушала меня совершенно спокойно, словно ее это нисколько не касалось. Я сказал, что со временем эта проблема разрешится, я не занимался ей, поскольку не было надобности.
— Это не к спеху, — сказала она. — Нам надо разобраться в своих чувствах, по крайней мере мне. Удостовериться. На это потребуется время, испытательный срок. В твоих чувствах я не сомневаюсь. Я тебя знаю, ты открыт, как Ярославское шоссе. И я верю тебе. Я не знаю себя. Я должна познать. Давай пока оставим все, как есть. Я буду приезжать к тебе при первой возможности. Меня к тебе влечет неведомая сила. Я хочу ее понять. А может ты подскажешь, откроешь секрет?
Она улыбнулась доверчивой веселой улыбкой, и слова ее искренние внушали доверие. Как вдруг она предложила:
— Может, пригласим к нам Ююкина? Он где-то недалеко живет. — Меня эта неожиданная идея удивила и неприятно задела и я сказал довольно холодно, даже резко:
— Зачем? С какой стати?
И в самом деле — я ждал ее с таким волнением, хотел побыть наедине, я соскучился по ней, а она — Ююкина ей подавай.
— Он веселый, пусть захватит балалайку, у тебя гитара, устроим концерт, как на теплоходе, — попыталась оправдать свой промах Лариса и даже покраснела. Глаза ее смущенно заметались.
— Веселый человек — всегда славный человек. Подлецы редко бывают славными людьми, — ответил я монологом из спектакля, а потом сказал язвительно: — А в качестве слушателей пусть прихватит с собой жену и тестя, — Чтоб тебе было веселей. А то не успела приехать и уже соскучилась.
Я перешел на иронический тон. Она смутилась и пожалела о сказанном. С видом полного раскаяния она посмотрела на меня и проговорила ласково, нежно:
— Егор, милый, извини меня, я не хотела тебя обидеть. Я глупость сказала. Так, сорвалось с языка.
Она бросилась ко мне как ребенок, обняла и пылко поцеловала. Ну что тут скажешь? В общем-то ничего предосудительного, может и в самом деле вспомнила теплоход и захотела послушать нашу игру, а, возможно, и спеть под аккомпанемент гитары и балалайки. И все-таки какой-то неприятный осадок оставила невинная просьба. Выходит, ей скучно со мной.
На стене у меня висело три этюда, подаренные мне Ююкиным в мое шестидесятилетие. Недалеко от наших дач на берегу пруда стоит очаровательная береза — пышная, кудрявая, заглядевшаяся в зеркало воды. Игорь написал ее в разные времена года, с одной и той же точки. Весной в молодой, еще клейкой листве, освященной ярким солнцем, летом — в буйной зеленой шапке, которую треплет упругий ветер; осенью — в спокойном золотом убранстве и зимой — в алмазно — хрустальном сиянии. Лариса долго и внимательно рассматривала эти этюды. Она любовалась ими, спросила:
— Это на самом деле есть такое чудо, или художник сочинил?
— Все написано с натуры, — ответил я. — Есть такое чудо дивное. И я тебя хочу с ним познакомить.
— Когда? — живо всполошилась она.
— Да хоть сейчас. Заодно познакомишься и с моим лесом. — Лариса оживилась, глаза заблестели.
— Ой, как интересно! Пойдем же.
И мы пошли. Сначала к березе. У меня было превосходное, приподнятое настроение. Меня подмывало говорить монологи. И я говорил:
— И скажут обо мне: «Он человеком был, человек во всем». А что ты, очаровательная Чайка, скажешь обо мне потомкам? Не знаешь? Скажи просто: он любил любить, мм да… «В тебе есть цельность — все выстрадал, ты сам не пострадал». Это Шекспир. О тебе родная. Ты выстрадала, но не пострадала. Ты сохранила свежесть тела, ясность ума и благородство сердца.
— Благодарю за комплимент, — сказала она и подхватила меня под руку.
День был солнечным и по-летнему теплым, хотя осень уже приблизилась к порогу. Лариса в розовой блузке, обнажавшей загорелые руки и шею, в светлых джинсах, стройная, гибкая в талии, с волной черных волос, сама напоминала дивную березу, которую она заметила еще издали. Береза была еще зеленой и лишь в отдельных местах золотистые пряди украшали ее густую крону. Это осень положила на нее первые мазки позолоты, придав ей особую живописную прелесть. Так иногда седина скромным мазком тронет голову еще не пожилого человека.
Лариса восхищалась красотой березы. Меня умилял и радовал ее детский восторг, сверкающий, искренний. — Вот бы такую, с золотистыми прядями нарисовать, — говорила она. — Ты подскажи Ююкину. — Она вся горела от восторга.
— Игорь в Москве. А Настя с ребятами на даче, — пояснил я, и мы направились в лес.
Березовая роща встретила нас звонкой, прозрачной тишиной. Ни один листик не шелохнулся, стройные белостволые деревья стояли в торжественном сиянии, как солдаты на парадном смотру. Я сказал Ларисе:
— Обрати внимание на бересту берез: у каждой березы свой, неповторимый рисунок.
— И правда! — восклицала она и обнимала березку, прислоняясь к ней щекой. В роще было светло, нарядно, празднично. Березы излучали дневной мягкий свет, и Лариса была одной из этих березок: она сияла радостью, очарованием и чистотой, она самозабвенно любовалась природой, а я любовался ею. Пройдя рощу, мы вышли на зеленую поляну, на которой пасся на привязи ослик. Увидя его, Лариса воскликнула от неожиданности:
— Смотри — ослик! Откуда, как он здесь оказался гость с Кавказа?
— Именно с Кавказа. Осетинская семья беженцев поселилась в нашем поселке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Прочитав эти строки, я посмотрел на Ларису. Лицо ее казалось каменным, колючие глаза ее исторгали огонь. Она молчала. Очевидно, она не находила слов. Должно быть она представляла себя белой негритянкой в выжженной пустыне — раздавленной России. Она представляла свое будущее. Тогда я сказал:
— Сталин знал чудовищный замысел Троцкого и он помешал осуществлению этого замысла. Он уничтожил изверга, а потом постепенно расправился с сыновьями часовых дел мастеров из Одессы и Орши. Ему помешали очистить Россию от этой скверны, его отравили. И потомки этих комиссаров в кожаных куртках снова захватили власть, разрушили СССР, упразднили советы и в память о своих предках — палачах троцкистах создали общество «Мемориал».
— Это же страшно, жутко, — наконец заговорила Лариса. — Сегодня сатанинский план Троцкого осуществляется. И террор и кровавые бани. Расстрел у Останкина, парламента, Чечня — это и есть кровавая баня. И русскую интеллигенцию довели до полного отупения. Я имею в виду учителей, преподавателей вузов, врачей, лаборантов. Они отупели от голода, унижений и телевидения. Они уже зомбированы. Они верят еврейским газетам, «Московскому комсомольцу», «Известиям», телевидению и голосуют за демократов, за авантюристов Лебедя и Жириновского, за сиониста Явлинского. И эти явлинские, старовойтовы, боровые, собчаки, уже не говоря о чубайсах, немцовых, березовских, гусинских, ненавидят все русское и с наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию голодом. Они планомерно растлевают молодежь, детей своей музыкой, сексом, наркотиками. Они готовят белых негров-рабов. Боже мой, как их уберечь? Своих студентов я стараюсь просвещать, открывать им глаза на правду.
— Но так должны поступать все учителя школы, преподаватели вузов, — сказал я. Она замотала головой и прикрыла глаза:
— Милый Егор, должны, но не делают, боятся, трусят. Ты правильно говорил — трусость первая ступень подлости. Я знаю своих коллег, знаю учителей, которые строго придерживаются учебных программ, составленных за океаном. Только единицы противятся сионистским оккупантам. А те сотни тысяч мальчишек и девчонок, которые оказались за порогом школы, тысячи сидящих в торговых палатках, они же составляют актив сионистов, их будущие избиратели… Я не вижу выхода.
Она глубоко вздохнула, и, как опрокинутая и раздавленная опустилась в кресло. Я хорошо понимал ее состояние, я испытываю его на себе вот уже десять беспросветных лет. Тысячи, сотни тысяч людей живут сегодня без веры, без надежды, одним днем, лишь бы выжить, потеряв инстинкт сопротивления. Продолжать дальше разговор на затронутую главную жизненную тему становилось невыносимо тяжело. И я предложил:
— Хватит политики. Мы слишком увлеклись.
— На сегодня, пожалуй, достаточно, — согласилась Лариса. — Но от нее все равно никуда не денешься. В этом отношении мы с тобой два сапога — пара.
Я понимал ее состояние и попытался как-то смягчить его.
— Главное, Ларочка, не терять надежду, пока в душах наших теплится вера. Если Россия выстоит, не погибнет как государство, поверь мне: через десять лет начнется объединительный процесс: окраины, подавившись суверенитетом, будут проситься снова в лоно матери-России. Их новое поколение, потомки ветеранов Великой Отечественной, поймут: все, что в них осталось лучшее, создано при советской власти, при помощи и за счет русских. И наследники Кучмы, Алиева и прочих Назарбаевых не смогут помешать своим народам объединиться с Россией. Будут ли это референдумы или что — то иное, но Россия соберет под свои знамена блудных сыновей. Вспомнишь эти мои слова. Но меня тогда уже не будет.
— Не говори так, — ласково и проникновенно прошептала она. — Ты будешь. Будешь долго жить.
— При условии, что ты будешь рядом со мной, — сказал я.
— А ты этого хочешь?
— Между хотеть и иметь — большое расстояние.
— При желании любое расстояние можно одолеть. Любовь все подавляет, перед ней все блекнет: алтари, троны, бумаги государственного казначейства. Это сказал любимый мной Бальзак. Пушкин не прав, когда говорил: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Напротив — покоя нет, есть воля и любовь — а это уже счастье. Согласен, мой милый?
Согласен ли я? И она еще сомневается. Я обнял ее и прижал к своей груди. Почему-то сказал не то, что хотел сказать:
— Я завидую тому счастливчику, который назовет тебя женой. В ответ она сказала:
— А я завидую твоей Альбине: ты идеальный муж. Можно сказать муж-мечта.
— Она так не думала, — сказал я. — Твой Бальзак, наверно, был прав, когда говорил, что женщины видят в человеке талантливом только его недостатки, а в дураке только достоинства. — Она не согласилась со своим Бальзаком, заметила лишь:
— Все женщины разные, и нельзя их мерить общей мерой. — Она посмотрела на мой портрет работы Ююкина, висевший на стене, долго в него всматривалась, потом обратила свой взор на меня, произнесла раздумывая:
— Я вернула тебе вторую молодость…
— Третью, — поправил я.
— Пусть третью. И меня это радует. И ты меня радуешь. С тобой я обрела нечто очень важное. Ты снял и развеял все мои комплексы, вдохнул мне веру в себя. Ты мне нужен. Только ты не подумай обо мне плохо: не московская прописка и не твоя квартира нужны мне. Ты мне нужен.
— Мы оба нужны друг другу, — сказал я и решил, что именно сейчас нужно сообщить ей, что я еще формально состою в браке с Эрой. Она выслушала меня совершенно спокойно, словно ее это нисколько не касалось. Я сказал, что со временем эта проблема разрешится, я не занимался ей, поскольку не было надобности.
— Это не к спеху, — сказала она. — Нам надо разобраться в своих чувствах, по крайней мере мне. Удостовериться. На это потребуется время, испытательный срок. В твоих чувствах я не сомневаюсь. Я тебя знаю, ты открыт, как Ярославское шоссе. И я верю тебе. Я не знаю себя. Я должна познать. Давай пока оставим все, как есть. Я буду приезжать к тебе при первой возможности. Меня к тебе влечет неведомая сила. Я хочу ее понять. А может ты подскажешь, откроешь секрет?
Она улыбнулась доверчивой веселой улыбкой, и слова ее искренние внушали доверие. Как вдруг она предложила:
— Может, пригласим к нам Ююкина? Он где-то недалеко живет. — Меня эта неожиданная идея удивила и неприятно задела и я сказал довольно холодно, даже резко:
— Зачем? С какой стати?
И в самом деле — я ждал ее с таким волнением, хотел побыть наедине, я соскучился по ней, а она — Ююкина ей подавай.
— Он веселый, пусть захватит балалайку, у тебя гитара, устроим концерт, как на теплоходе, — попыталась оправдать свой промах Лариса и даже покраснела. Глаза ее смущенно заметались.
— Веселый человек — всегда славный человек. Подлецы редко бывают славными людьми, — ответил я монологом из спектакля, а потом сказал язвительно: — А в качестве слушателей пусть прихватит с собой жену и тестя, — Чтоб тебе было веселей. А то не успела приехать и уже соскучилась.
Я перешел на иронический тон. Она смутилась и пожалела о сказанном. С видом полного раскаяния она посмотрела на меня и проговорила ласково, нежно:
— Егор, милый, извини меня, я не хотела тебя обидеть. Я глупость сказала. Так, сорвалось с языка.
Она бросилась ко мне как ребенок, обняла и пылко поцеловала. Ну что тут скажешь? В общем-то ничего предосудительного, может и в самом деле вспомнила теплоход и захотела послушать нашу игру, а, возможно, и спеть под аккомпанемент гитары и балалайки. И все-таки какой-то неприятный осадок оставила невинная просьба. Выходит, ей скучно со мной.
На стене у меня висело три этюда, подаренные мне Ююкиным в мое шестидесятилетие. Недалеко от наших дач на берегу пруда стоит очаровательная береза — пышная, кудрявая, заглядевшаяся в зеркало воды. Игорь написал ее в разные времена года, с одной и той же точки. Весной в молодой, еще клейкой листве, освященной ярким солнцем, летом — в буйной зеленой шапке, которую треплет упругий ветер; осенью — в спокойном золотом убранстве и зимой — в алмазно — хрустальном сиянии. Лариса долго и внимательно рассматривала эти этюды. Она любовалась ими, спросила:
— Это на самом деле есть такое чудо, или художник сочинил?
— Все написано с натуры, — ответил я. — Есть такое чудо дивное. И я тебя хочу с ним познакомить.
— Когда? — живо всполошилась она.
— Да хоть сейчас. Заодно познакомишься и с моим лесом. — Лариса оживилась, глаза заблестели.
— Ой, как интересно! Пойдем же.
И мы пошли. Сначала к березе. У меня было превосходное, приподнятое настроение. Меня подмывало говорить монологи. И я говорил:
— И скажут обо мне: «Он человеком был, человек во всем». А что ты, очаровательная Чайка, скажешь обо мне потомкам? Не знаешь? Скажи просто: он любил любить, мм да… «В тебе есть цельность — все выстрадал, ты сам не пострадал». Это Шекспир. О тебе родная. Ты выстрадала, но не пострадала. Ты сохранила свежесть тела, ясность ума и благородство сердца.
— Благодарю за комплимент, — сказала она и подхватила меня под руку.
День был солнечным и по-летнему теплым, хотя осень уже приблизилась к порогу. Лариса в розовой блузке, обнажавшей загорелые руки и шею, в светлых джинсах, стройная, гибкая в талии, с волной черных волос, сама напоминала дивную березу, которую она заметила еще издали. Береза была еще зеленой и лишь в отдельных местах золотистые пряди украшали ее густую крону. Это осень положила на нее первые мазки позолоты, придав ей особую живописную прелесть. Так иногда седина скромным мазком тронет голову еще не пожилого человека.
Лариса восхищалась красотой березы. Меня умилял и радовал ее детский восторг, сверкающий, искренний. — Вот бы такую, с золотистыми прядями нарисовать, — говорила она. — Ты подскажи Ююкину. — Она вся горела от восторга.
— Игорь в Москве. А Настя с ребятами на даче, — пояснил я, и мы направились в лес.
Березовая роща встретила нас звонкой, прозрачной тишиной. Ни один листик не шелохнулся, стройные белостволые деревья стояли в торжественном сиянии, как солдаты на парадном смотру. Я сказал Ларисе:
— Обрати внимание на бересту берез: у каждой березы свой, неповторимый рисунок.
— И правда! — восклицала она и обнимала березку, прислоняясь к ней щекой. В роще было светло, нарядно, празднично. Березы излучали дневной мягкий свет, и Лариса была одной из этих березок: она сияла радостью, очарованием и чистотой, она самозабвенно любовалась природой, а я любовался ею. Пройдя рощу, мы вышли на зеленую поляну, на которой пасся на привязи ослик. Увидя его, Лариса воскликнула от неожиданности:
— Смотри — ослик! Откуда, как он здесь оказался гость с Кавказа?
— Именно с Кавказа. Осетинская семья беженцев поселилась в нашем поселке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39