Черт побери, чуть не потерял сознание от боли в обрубке ноги. Прополз в дыру, проделанную в заграждении. Австралийский солдат-часовой. «Кто идет?» – «С приказами. От Монти. Конец мне приходит, дружище». – «Черт, дружище, да у тебя дела плохи. Нога-то!» – «Плевать на ногу, дружище. Отнеси… эти… приказы… своему… командиру… скажи… Томми Уи…»
Мимо прошла няня. Бог ты мой, ребенок-то у нее в коляске – черный. За что же мы сражались? Чтобы в Англии хорошо жилось черномазым. Евреям и черномазым. Пригревшись на солнце, майор начал засыпать: челюсть у него отвисла, он стал похрапывать. Няня поспешила пройти мимо. Так и виляет бедрами под узкой голубой форменной юбкой. Что она делает на Сомме? Вокруг грязь, кровь, на колючей проволоке висят трупы. Рядом с ним, на стрелковой ступени, в окопе, стоит Робби. «Похоже, плохо дело, Томми. Если фрицы снова пойдут сейчас в атаку, у нас же почти нет боеприпасов. А я не могу посылать за ними человека сквозь этот ад». – «Я пойду, Робби. Вряд ли удастся дойти, но рискну. Англия ждет…» И всякая такая чушь. «Богом клянусь, ты смелый парень, Томми…»
В квартире Брайса зазвонил телефон. Он вышел из туалета, придерживая брюки двумя руками.
– Да? – Это, наверно, Альберт. Рука Брайса задрожала, он чуть не выронил трубку. Оказалось, Бабетта. Она замурлыкала, кокетничая с ним: «Я у Стайни, Тедди, дорогой мой. Попробуй угадать с трех попыток, что я делаю». Он ничего не сказал, его лицо, все его тело задрожало от гнева, страх превратился в злобу, в ненависть к ее жадности, ее безумному слепому эгоизму. «Ну, если ты не можешь угадать, так шуба на мне. Стайни говорит, что отдаст ее нам за три с половиной. И нам даже не придется выкладывать наличными…» Брайс бросил трубку, представил себе, как бьет ее по морде, по этой глупой злобной морде, – по одной щеке, по другой, бьет кулаками, ногами. Телефон зазвонил снова. Он схватил трубку и заорал: – Нет, нет, нет!
Когда он выдохся, из трубки послышался шепот, мужской голос говорил:
– Послушайте, ради бога, Альберт в больнице, сейчас его везет туда «скорая помощь». А я должен рассказать вам, что случилось, верно?
Брайс слушал, ничего не понимая, голос жужжал у него в ухе. Он ничего не сказал, когда рассказ окончился.
– Что же мне делать? – спросил голос.
– Не знаю, – ответил Брайс. – Что вы говорите?
Голос выругался, повторил все снова.
– Альберт ведь не предупредил, какой он. Сказал только, что надо проучить одного любопытного. Господи, видели бы вы Альберта. У него от лица ничего не осталось, а Сид… собак-то мы с собой не взяли, чтоб этого малого не убить… боже мой, ну, поймаю его, я…
Брайс снова положил трубку на рычаг. Он знал, что этим когда-нибудь все кончится. Он попытался подумать: надо бы позвонить Рэнделлу. Будь они все прокляты, все! У него схватило живот, и он бросился в туалет – еле успел добежать. Он сидел на мягком сиденье, скрючившись от слабости, лоб его покрылся холодным потом, голова кружилась, казалось, в нее не поступает кровь. Бежать отсюда надо. Складывать вещи и уносить ноги. Но, поднявшись, чтобы идти в спальню и начать собираться, он вынужден был опять присесть.
– Нелли! – позвал Брайс слабым голосом и тут вспомнил, что он не дома, а в «любовном гнездышке». Если Бабетта сейчас придет с шубой… Он попытался выпрямиться и как следует ей все выдать, но ему снова пришлось согнуться. Брайс терял сознание.
Рубашка его намокла от пота, голова кружилась. Он встал с унитаза, взял полотенце, зарылся в него лицом. Разделся, бросил одежду в кучу на пол, шатаясь, направился в спальню – трусы прилипали и хлопали по его коротким, сморщенным, как кожа у слоненка, ногам. Под шелковой майкой выпирали живот и грудь, как у женщины, зеркала под дюжиной углов повторяли его изображение сверху, снизу, справа, слева: обвисшие ягодицы, пряди волос, лежащие, словно водоросли, на лысине. Пафос его одиночества и малопривлекательный внешний вид больно отозвались в душе Брайса. Нелли, Бабетта. Он отдал им душу, сердце, загородный особняк, «альфу-ромео», эту квартиру, боже мой, одна кровать обошлась ему в четыреста шестьдесят фунтов, не считая балдахина, а она только и думает о шубе. Господи, ну что он сделал, чтобы такая девка стала частью его жизни? А Нелли жалуется, что она одинока, полночи хныкает… Можно подумать, он не одинок! О нем она когда-нибудь вспомнила? Тут работаешь, работаешь, создаешь свое дело, капитал накопить стараешься, беспокоишься по поводу служащих, жильцов, акта об арендной плате. Юристам платишь больше, чем иные люди подоходного налога за год, и кто о тебе хоть подумает?
Мозг его тщетно выискивал всякие мелочи, лишь бы забыть о самых ужасных страхах. Бабетта, шуба, Нелли, уже восемь месяцев идет склока с муниципальным советом из-за того, что он хочет построить коттедж для своего главного садовника. Все против него. Абсолютно все. Но самые ужасные страхи надвинулись на него – нависли, как темнота, когда отказывает электричество, – сейчас. Редвин. Большой палец, приподнимающий веко. Ожидание ночью в машине.
Брайс заставил себя двигаться, искать чемодан. Где она держит чемоданы? В шкафу. Дотянуться до полки он не мог – пришлось придвинуть стул. Ни о чем не думать. Собирать вещи. Боже мой, снимать телевизионный фильм! Ахо выступает по телевидению. Бывают же сумасшедшие! Три с половиной тысячи за шубу. Сколько шуб она может носить одновременно? Да вы посмотрите только на этот шкаф – целый шкаф костюмов, платьев, пальто, – сколько же денег висит в этом шкафу? Три, четыре тысячи фунтов? Норка. Соболь. А сколько всего он ей еще накупил! Пятьдесят фунтов за халат, сто двадцать за костюм, который ей даже не понравился. Из этого шкафа можно целый хор одеть и в шубах отправить на Северный полюс. Брайс нашел и стащил вниз легкий алюминиевый чемодан вместе с дюжиной зацепившихся за него идиотских шляпок из перьев и газа. Паспорт с ним. Вот уже несколько дней он носит его с собой, даже себе не признаваясь зачем. А деньги? Сколько при нем денег? Тут у него снова открылась рана в сердце: сегодня же день сбора арендной платы. И Альберт собирал деньги. Позвонить в больницу… Он направился было к телефону, но на полпути понял, что не знает, в какой больнице Альберт. Слезы покатились по его серым, одутловатым щекам. Брайс стоял посреди комнаты и рыдал.
12
Шон вылез из автобуса с таким чувством, что покидает единственно знакомое ему место. Он свернул за угол, оказался на торговой улице и увидел рядом закусочную «Уимпи». Вошел, сел за самый дальний от двери стол. Это было глупо, и он знал это, но ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что, забившись в самый дальний угол, он будет чувствовать себя в безопасности. Зал был пуст: наплыв клиентов на обед закончился. За широкой стойкой – два повара-итальянца в сдвинутых на глаза белых колпаках, вокруг шеи повязаны салфетки в белую и голубую клетку.
– Дайте мне котлету «Уимпи», салат и молоко, – обратился к ним Шон.
Один из поваров с неохотой занялся выполнением заказа. Шон попытался собраться с мыслями. Ничего не вытанцовывалось. Перед его глазами стояло лишь багровое лицо толстяка, извивавшегося в агонии, пытавшегося вздохнуть, закричать. Шон снова почувствовал под руками горячую, дымящуюся одежду, засаленный бумажник. Он полез в карман, достал бумажник, принялся рассматривать его под столом. Нет, не здесь. Он посмотрел в направлении стойки – оба повара стоят к нему спиной: один готовит, другой с ним разговаривает. Перекрывая шипение рубленого мяса на плите, до Шона долетали итальянские слова: разговор шел о какой-то девушке. Ему вспомнился голос Никколо: «Мы с тобой, мой Джованни, вдвоем могли бы кое-что сотворить. Отгадай, сколько один мой знакомый получил всего за неделю, выполняя работенку для одной химической фирмы? Двадцать пять миллионов лир – тридцать пять тысяч долларов. За то, что добыл три папки бумаг конкурирующей химической фирмы в Париже – им нужна была какая-то там формула, ее компоненты. Мой знакомый поехал в Париж и познакомился с девицей, которая работала с этими документами…»
Шон открыл бумажник. Деньги, водительские права на имя Альберта Феттера, проживающего, судя по адресу, в Пэддингтоне, фотография женщины в очках с двумя девочками, тоже в очках, – наверное, ее дочери (все трое весьма серой, непримечательной внешности), – давно просроченный купон футбольного тотализатора, лотерейный билет – «главный выигрыш – телевизор». Шон сунул бумажник обратно, во внутренний карман пиджака: повар как раз поставил перед ним поднос.
Почувствовав запах пищи, Шон понял, что смертельно хочет есть, но, откусив первый кусок, подавился, отодвинул поднос, выпил молока. Пачка денег оттягивала карман пиджака – он сунул туда руку и большим пальцем провел по краю купюр. Даже если там только однофунтовые бумажки, сумма наберется значительная. «Денег тебе нужно, – говорил ему Никколо, – только чтобы хватило на первый месяц. Обязательно снимем виллу – ты даже не представляешь себе, какое впечатление на людей производит вилла: квартиру ведь может снять кто угодно, а вилла – дело особое, значит, эти люди, думают клиенты, большие птицы, и цена сразу же взлетает как воздушный шар – оп-ля! И на девочек вилла тоже действует…»
Шон осторожно вытащил деньги из кармана, искоса взглянул на пачку. Купюры не по одному фунту. Все – пятерки. В середине пачки сложенные квадратиком бумажки по десять и двадцать фунтов. Он попытался сосчитать. Фунтов пятьсот будет? «Нам еще понадобится машина. Хорошая машина. Мы будем равноправными компаньонами, а, Джованни? Все будем делить пополам. Даже девочек». Тут Никколо шлепнул его по колену.
«Я тебе скажу, в чем смысл жизни. В том, чтобы получать удовольствие. – Круглое загорелое лицо пошло морщинками от смеха; за смехом, за горевшей в глазах алчностью проступила горечь. – Вера? Идеалы? Прости меня, Джованни, я буду над этим смеяться, пока меня не стошнит. Видишь вон ту старуху нищенку? Она верит и в бога, и в Христа, и в папу римского, и во врата рая – во все верит. Посмотри, какая она тощая. А вот ты когда-нибудь видел тощего епископа? Когда-то у меня были идеалы. О да, я верил в демократию. Думал, после фашизма новый рай наступит. Тогда меня на четыре долгих года отправили на Сицилию, Джованни, и я перестал верить в демократию. Эти демократы и священники с людьми разделываются, как колбасу режут. Думаешь, с чьей помощью существует мафия? Che coglioni! – Никколо сплюнул на залитые солнцем камни, засмеялся, чтобы отвлечься от своих мыслей. – Смысл жизни в том, чтобы получать удовольствие, Джованни. И кучу денег».
»…Работу эту стоит делать». Неужели майор не знает, в чем смысл жизни? Шон достал красную записную книжку. В кафе, держась за руки, вошли парень с девушкой. На ней черно-белая блестящая юбка сантиметров на двадцать выше колен; он подстрижен ежиком. Челка нависает на самые глаза, рот у парня по-детски мягкий и нежный. Он сел рядом со своей девушкой, под столом взял ее за руку.
Майор вовремя умирает, подумалось Шону. Он пролистал записную книжку – колонки адресов. Против каждого указана сумма – очевидно, арендная плата за неделю, по большей части между двенадцатью и двадцатью фунтами. Кое-где, рядом с этой цифрой, красными чернилами указана вторая. Плюс десять, плюс семь, плюс восемь. Поборы? Надбавка к арендной плате и вымогательство. На четвертой странице он отыскал дом № 118 по Хониуэлл-роуд: восемь квартиросъемщиков, причем некоторые платят за отдельные комнаты. Подвал – восемнадцать и четырнадцать фунтов. За такой подвал брать целых тридцать два фунта? Шон снова ощупал пачку. Пожалуй, фунтов пятьсот наберется. Плата за неделю? Да нет, конечно, меньше. Демократия процветает за валом, который виделся майору.
«Я всегда считаю, что в нашей работе мы имеем дело с Адриановым валом, Шон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Мимо прошла няня. Бог ты мой, ребенок-то у нее в коляске – черный. За что же мы сражались? Чтобы в Англии хорошо жилось черномазым. Евреям и черномазым. Пригревшись на солнце, майор начал засыпать: челюсть у него отвисла, он стал похрапывать. Няня поспешила пройти мимо. Так и виляет бедрами под узкой голубой форменной юбкой. Что она делает на Сомме? Вокруг грязь, кровь, на колючей проволоке висят трупы. Рядом с ним, на стрелковой ступени, в окопе, стоит Робби. «Похоже, плохо дело, Томми. Если фрицы снова пойдут сейчас в атаку, у нас же почти нет боеприпасов. А я не могу посылать за ними человека сквозь этот ад». – «Я пойду, Робби. Вряд ли удастся дойти, но рискну. Англия ждет…» И всякая такая чушь. «Богом клянусь, ты смелый парень, Томми…»
В квартире Брайса зазвонил телефон. Он вышел из туалета, придерживая брюки двумя руками.
– Да? – Это, наверно, Альберт. Рука Брайса задрожала, он чуть не выронил трубку. Оказалось, Бабетта. Она замурлыкала, кокетничая с ним: «Я у Стайни, Тедди, дорогой мой. Попробуй угадать с трех попыток, что я делаю». Он ничего не сказал, его лицо, все его тело задрожало от гнева, страх превратился в злобу, в ненависть к ее жадности, ее безумному слепому эгоизму. «Ну, если ты не можешь угадать, так шуба на мне. Стайни говорит, что отдаст ее нам за три с половиной. И нам даже не придется выкладывать наличными…» Брайс бросил трубку, представил себе, как бьет ее по морде, по этой глупой злобной морде, – по одной щеке, по другой, бьет кулаками, ногами. Телефон зазвонил снова. Он схватил трубку и заорал: – Нет, нет, нет!
Когда он выдохся, из трубки послышался шепот, мужской голос говорил:
– Послушайте, ради бога, Альберт в больнице, сейчас его везет туда «скорая помощь». А я должен рассказать вам, что случилось, верно?
Брайс слушал, ничего не понимая, голос жужжал у него в ухе. Он ничего не сказал, когда рассказ окончился.
– Что же мне делать? – спросил голос.
– Не знаю, – ответил Брайс. – Что вы говорите?
Голос выругался, повторил все снова.
– Альберт ведь не предупредил, какой он. Сказал только, что надо проучить одного любопытного. Господи, видели бы вы Альберта. У него от лица ничего не осталось, а Сид… собак-то мы с собой не взяли, чтоб этого малого не убить… боже мой, ну, поймаю его, я…
Брайс снова положил трубку на рычаг. Он знал, что этим когда-нибудь все кончится. Он попытался подумать: надо бы позвонить Рэнделлу. Будь они все прокляты, все! У него схватило живот, и он бросился в туалет – еле успел добежать. Он сидел на мягком сиденье, скрючившись от слабости, лоб его покрылся холодным потом, голова кружилась, казалось, в нее не поступает кровь. Бежать отсюда надо. Складывать вещи и уносить ноги. Но, поднявшись, чтобы идти в спальню и начать собираться, он вынужден был опять присесть.
– Нелли! – позвал Брайс слабым голосом и тут вспомнил, что он не дома, а в «любовном гнездышке». Если Бабетта сейчас придет с шубой… Он попытался выпрямиться и как следует ей все выдать, но ему снова пришлось согнуться. Брайс терял сознание.
Рубашка его намокла от пота, голова кружилась. Он встал с унитаза, взял полотенце, зарылся в него лицом. Разделся, бросил одежду в кучу на пол, шатаясь, направился в спальню – трусы прилипали и хлопали по его коротким, сморщенным, как кожа у слоненка, ногам. Под шелковой майкой выпирали живот и грудь, как у женщины, зеркала под дюжиной углов повторяли его изображение сверху, снизу, справа, слева: обвисшие ягодицы, пряди волос, лежащие, словно водоросли, на лысине. Пафос его одиночества и малопривлекательный внешний вид больно отозвались в душе Брайса. Нелли, Бабетта. Он отдал им душу, сердце, загородный особняк, «альфу-ромео», эту квартиру, боже мой, одна кровать обошлась ему в четыреста шестьдесят фунтов, не считая балдахина, а она только и думает о шубе. Господи, ну что он сделал, чтобы такая девка стала частью его жизни? А Нелли жалуется, что она одинока, полночи хныкает… Можно подумать, он не одинок! О нем она когда-нибудь вспомнила? Тут работаешь, работаешь, создаешь свое дело, капитал накопить стараешься, беспокоишься по поводу служащих, жильцов, акта об арендной плате. Юристам платишь больше, чем иные люди подоходного налога за год, и кто о тебе хоть подумает?
Мозг его тщетно выискивал всякие мелочи, лишь бы забыть о самых ужасных страхах. Бабетта, шуба, Нелли, уже восемь месяцев идет склока с муниципальным советом из-за того, что он хочет построить коттедж для своего главного садовника. Все против него. Абсолютно все. Но самые ужасные страхи надвинулись на него – нависли, как темнота, когда отказывает электричество, – сейчас. Редвин. Большой палец, приподнимающий веко. Ожидание ночью в машине.
Брайс заставил себя двигаться, искать чемодан. Где она держит чемоданы? В шкафу. Дотянуться до полки он не мог – пришлось придвинуть стул. Ни о чем не думать. Собирать вещи. Боже мой, снимать телевизионный фильм! Ахо выступает по телевидению. Бывают же сумасшедшие! Три с половиной тысячи за шубу. Сколько шуб она может носить одновременно? Да вы посмотрите только на этот шкаф – целый шкаф костюмов, платьев, пальто, – сколько же денег висит в этом шкафу? Три, четыре тысячи фунтов? Норка. Соболь. А сколько всего он ей еще накупил! Пятьдесят фунтов за халат, сто двадцать за костюм, который ей даже не понравился. Из этого шкафа можно целый хор одеть и в шубах отправить на Северный полюс. Брайс нашел и стащил вниз легкий алюминиевый чемодан вместе с дюжиной зацепившихся за него идиотских шляпок из перьев и газа. Паспорт с ним. Вот уже несколько дней он носит его с собой, даже себе не признаваясь зачем. А деньги? Сколько при нем денег? Тут у него снова открылась рана в сердце: сегодня же день сбора арендной платы. И Альберт собирал деньги. Позвонить в больницу… Он направился было к телефону, но на полпути понял, что не знает, в какой больнице Альберт. Слезы покатились по его серым, одутловатым щекам. Брайс стоял посреди комнаты и рыдал.
12
Шон вылез из автобуса с таким чувством, что покидает единственно знакомое ему место. Он свернул за угол, оказался на торговой улице и увидел рядом закусочную «Уимпи». Вошел, сел за самый дальний от двери стол. Это было глупо, и он знал это, но ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что, забившись в самый дальний угол, он будет чувствовать себя в безопасности. Зал был пуст: наплыв клиентов на обед закончился. За широкой стойкой – два повара-итальянца в сдвинутых на глаза белых колпаках, вокруг шеи повязаны салфетки в белую и голубую клетку.
– Дайте мне котлету «Уимпи», салат и молоко, – обратился к ним Шон.
Один из поваров с неохотой занялся выполнением заказа. Шон попытался собраться с мыслями. Ничего не вытанцовывалось. Перед его глазами стояло лишь багровое лицо толстяка, извивавшегося в агонии, пытавшегося вздохнуть, закричать. Шон снова почувствовал под руками горячую, дымящуюся одежду, засаленный бумажник. Он полез в карман, достал бумажник, принялся рассматривать его под столом. Нет, не здесь. Он посмотрел в направлении стойки – оба повара стоят к нему спиной: один готовит, другой с ним разговаривает. Перекрывая шипение рубленого мяса на плите, до Шона долетали итальянские слова: разговор шел о какой-то девушке. Ему вспомнился голос Никколо: «Мы с тобой, мой Джованни, вдвоем могли бы кое-что сотворить. Отгадай, сколько один мой знакомый получил всего за неделю, выполняя работенку для одной химической фирмы? Двадцать пять миллионов лир – тридцать пять тысяч долларов. За то, что добыл три папки бумаг конкурирующей химической фирмы в Париже – им нужна была какая-то там формула, ее компоненты. Мой знакомый поехал в Париж и познакомился с девицей, которая работала с этими документами…»
Шон открыл бумажник. Деньги, водительские права на имя Альберта Феттера, проживающего, судя по адресу, в Пэддингтоне, фотография женщины в очках с двумя девочками, тоже в очках, – наверное, ее дочери (все трое весьма серой, непримечательной внешности), – давно просроченный купон футбольного тотализатора, лотерейный билет – «главный выигрыш – телевизор». Шон сунул бумажник обратно, во внутренний карман пиджака: повар как раз поставил перед ним поднос.
Почувствовав запах пищи, Шон понял, что смертельно хочет есть, но, откусив первый кусок, подавился, отодвинул поднос, выпил молока. Пачка денег оттягивала карман пиджака – он сунул туда руку и большим пальцем провел по краю купюр. Даже если там только однофунтовые бумажки, сумма наберется значительная. «Денег тебе нужно, – говорил ему Никколо, – только чтобы хватило на первый месяц. Обязательно снимем виллу – ты даже не представляешь себе, какое впечатление на людей производит вилла: квартиру ведь может снять кто угодно, а вилла – дело особое, значит, эти люди, думают клиенты, большие птицы, и цена сразу же взлетает как воздушный шар – оп-ля! И на девочек вилла тоже действует…»
Шон осторожно вытащил деньги из кармана, искоса взглянул на пачку. Купюры не по одному фунту. Все – пятерки. В середине пачки сложенные квадратиком бумажки по десять и двадцать фунтов. Он попытался сосчитать. Фунтов пятьсот будет? «Нам еще понадобится машина. Хорошая машина. Мы будем равноправными компаньонами, а, Джованни? Все будем делить пополам. Даже девочек». Тут Никколо шлепнул его по колену.
«Я тебе скажу, в чем смысл жизни. В том, чтобы получать удовольствие. – Круглое загорелое лицо пошло морщинками от смеха; за смехом, за горевшей в глазах алчностью проступила горечь. – Вера? Идеалы? Прости меня, Джованни, я буду над этим смеяться, пока меня не стошнит. Видишь вон ту старуху нищенку? Она верит и в бога, и в Христа, и в папу римского, и во врата рая – во все верит. Посмотри, какая она тощая. А вот ты когда-нибудь видел тощего епископа? Когда-то у меня были идеалы. О да, я верил в демократию. Думал, после фашизма новый рай наступит. Тогда меня на четыре долгих года отправили на Сицилию, Джованни, и я перестал верить в демократию. Эти демократы и священники с людьми разделываются, как колбасу режут. Думаешь, с чьей помощью существует мафия? Che coglioni! – Никколо сплюнул на залитые солнцем камни, засмеялся, чтобы отвлечься от своих мыслей. – Смысл жизни в том, чтобы получать удовольствие, Джованни. И кучу денег».
»…Работу эту стоит делать». Неужели майор не знает, в чем смысл жизни? Шон достал красную записную книжку. В кафе, держась за руки, вошли парень с девушкой. На ней черно-белая блестящая юбка сантиметров на двадцать выше колен; он подстрижен ежиком. Челка нависает на самые глаза, рот у парня по-детски мягкий и нежный. Он сел рядом со своей девушкой, под столом взял ее за руку.
Майор вовремя умирает, подумалось Шону. Он пролистал записную книжку – колонки адресов. Против каждого указана сумма – очевидно, арендная плата за неделю, по большей части между двенадцатью и двадцатью фунтами. Кое-где, рядом с этой цифрой, красными чернилами указана вторая. Плюс десять, плюс семь, плюс восемь. Поборы? Надбавка к арендной плате и вымогательство. На четвертой странице он отыскал дом № 118 по Хониуэлл-роуд: восемь квартиросъемщиков, причем некоторые платят за отдельные комнаты. Подвал – восемнадцать и четырнадцать фунтов. За такой подвал брать целых тридцать два фунта? Шон снова ощупал пачку. Пожалуй, фунтов пятьсот наберется. Плата за неделю? Да нет, конечно, меньше. Демократия процветает за валом, который виделся майору.
«Я всегда считаю, что в нашей работе мы имеем дело с Адриановым валом, Шон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32