Он же не всерьез.
– Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.
– Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.
– Нет, он решил закруглить допрос.
– Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где – куда – откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» – и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площа­ди, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.
– Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» – потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обостре­ния темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.
– Преувеличиваешь, Паша.
Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.
– Читай, я засеку время.
– Лучше ты, я малограмотный.
– Читай, говорят.
Томин прочел.
– Пятьдесят три секунды, – констатировал Знаменс­кий. – Против его сорока… У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?
– Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Ин­тервидению матч с югославами. И потом спать, – он направился к двери. – Завтра пошевелюсь: получу в Бу­тырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточ­ку, можешь ее упомянуть.
Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей…
– Слушай, обязательно список книг, которые выда­вала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Перво­майский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Сло­вом, то, что на почте регистрируется.
– Это все просто. А вот хвосты… Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь?
В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая.
Всю зиму валил снег. Только его сгребут и сложат высокими хребтами вдоль тротуаров, только начнут во­зить в Москва-реку, а он снова сыплет и за ночь иногда совершенно сровняет мостовую с тротуарами, и люди полдня ходят по улицам гуськом – где протоптаны тро­пинки. Только начнет желтеть и грязниться – снова летит и устилает все ослепительным слоем.
И вот после всех метелей пришла весна света. Солнце подымалось на чистом небе, разгоралось, с крыш начи­нали потихоньку тянуться сосульки, а тротуары странно курились и местами высыхали, не родив ни одного ру­чейка. Держалось безветрие. Вокруг сугробов потело, они слегка оседали, но сохраняли зимний вид. Только там, где их раскидывали под колеса машин, быстро превраща­лись в серую кашу и сочились водой.
И каждый вечер строго после захода солнца – будто нарочно для того, чтобы не отнять ни единой краски у весеннего дня, – наползали тучи и отвесно сеяли снеж­ные блестки. Каждое утро пахло весной, каждый вечер – свежим снегом.
Эта пора была создана, чтобы влюбляться, бродить, восторженно щурясь на солнце и слушая капель… А поче­му, собственно, он идет один? Так естественно предста­вить рядом легкий, чисто очерченный профиль с золо­тым проницательным глазом. Ничто не мешает. Разве кто будет ему ближе? Глупо откладывать. Мать давно этого ждет, Томин ждет, Зиночка ждет. А весна и вовсе торопит. Такой весны может больше не случиться, и надо успеть к ней примазаться со своим счастьем.
Или жаль холостяцкой свободы? Чушь. Женщины появлялись в его жизни и исчезали, не оставляя глубо­ких следов, не отнимая ничего у Зины. Кроме времени А в жизни Зины был кто-нибудь? Не исключено. Охот­ников, во всяком случае, хватало. Царапнула запоздалая ревность. «Этак я еще и провороню ее! Глупо выклады­ваться до донышка на работе. Окаянная профессия. Не­выгодна ни в смысле карьеры, ни в материальном отно­шении. Зато сломать шею – сколько угодно. Ладно, тут чего уж… А вот Зиночка. Передает потешные словечки племянника, вяжет ему варежки, водит в зоопарк. Хва­тит. Решено!»
На пороге дома Знаменский сделал кругом, чтобы еще раз увидеть непривычно красивый переулок и пере­кресток под светом фонарей, окруженных сквозным хо­роводом снежинок…
Лапчатый… Перепончатый. Он заявился поглядеть на нашу Белокаменную!
«Вот как?! Так я уже знаю?! Уже способен опознать ту субстанцию, что копилась подспудно? Способен дать ей имя?»
Способен.
Волна тихой ярости смыла все личное и унесла, и до рассвета Знаменский был наедине со своим открытием, воюя против его недоказуемости и внешней абсурдности.

* * *
Маргарита Николаевна пекла оладьи, и втроем ели их на кухне с вареньем, со сметаной. Колька рассказывал что-то язвительное о школе, потом вынес мусорное вед­ро и закатился гулять. Знаменский продолжал сидеть за столом. До чего ж мать моложава. Нет, просто молода. В транспорте ей говорят «девушка». Еще Колька туда-сюда, но я совсем не гожусь ей в сыновья. Здоровый мужик, а она тоненькая, миловидная, смеется заразительно, не подумаешь, что психиатр, и чертовски умна. Доктор наук. И когда успела?.. С удовольствием моет посуду. Дальше по графику пылесос, веселая стряпня обеда. Быт ее не муча­ет, хотя от сыновей помощь невелика. Впрочем, оба все умеют – тоже ее заслуга, не отца. Тот был поэтично-неловок и к хозяйству не допускался вовсе. Зевалось.
– Плохо спал?
– Угу. Да оладьев тоже переел.
– Никуда не собираешься? – скрытый вопрос о Зи­ночке. – За городом сейчас с лыжами – восторг!
«За городом, действительно, сказка. Но у меня мази на такую температуру нет. И вообще, пожалуй, неловко прохлаждаться, когда Саша роет землю в Бутырке».
– А что не спал?
Знаменский начал описывать бродягу. С матерью он порой советовался. Маргарита Николаевна уточняла дета­ли, продолжая перетирать чашки, и в разговоре Знамен­ский лучше понимал собственные впечатления, прояс­нял для себя и облик лже-Федотова. «Лже» следовало уже из того, что произносил букву «г» без мягкого южного придыхания, характерного для курских.
– Симулировать помешательство можно. А вот симу­лировать некультурность трудно, – сказала Маргарита Николаевна. – Скорей, потому и немногословен: речь выдает. Иначе бы рассказывал. При подобной биографии сколько он знает баек!
Они еще повертели проблему с боку на бок, и Зна­менский взялся чистить картошку.
В результате ночной маеты и шевелений Томина оче­редное собеседование с бомжем потекло по бурному руслу. Знаменский старался щипнуть до крови, понуждая бродягу раскрыться. Менял ритм, то выстреливая вопро­сы подряд, то затягивая паузы и почти подремывая с отсутствующей миной. Бродяге не всегда удавалось сохранить спокойствие. Раз Знаменский поймал его пристальный изучающий взгляд.
– Что вас во мне заинтересовало?
– Гадаю – умный вы человек или нет.
– Внешность обманчива.
– Это про меня?
– Если хотите.
Знаменский принялся подпиливать ногти. (Пилку вме­сте с двумя письмами от двоюродного брата, будильни­ком, старинными кипарисовыми четками, листиком ге­рани, цепочкой из скрепок и иными, столь же несооб­разными для Бутырки предметами он похватал утром и запихал в портфель, намереваясь наугад пошаманить).
– Иногда мысленно я пробую побрить вас, постричь, одеть то в ватник, то во фрак. И поставить в различные ситуации. Вот вы колете дрова… м-м, вряд ли. Произноси­те тост за столом… может быть. Лезете в чей-то карман… сомнительно, не вижу. Обнимаете женщину… пожалуй, если красивая. Выпрашиваете окурки, собираете бутыл­ки? Нет. Отдаете приказ по телефону. Стреляете из писто­лета. А почему бы и нет?
В портфеле тикал будильник. Минут через пятнадцать он зазвонит. Неведомо зачем.
– Бог знает что вы обо мне думаете, – засмеялся бродяга одними губами. – В каком-то смысле даже лест­но. Допустим, окурков я не выпрашивал. Тут вы попали в точку. А пистолет только в кино видел. Вы, гражданин следователь, человек неглупый, но фантазер.
– Неужели?
– Конечно. Вот насчет того, что воровал, как раз было дело. Голод заставит – украдешь. Корзинку с виш­нями сопрешь у бабки на вокзале, а к следующему поезду вынесешь и продашь.
– За вишнями я бы гоняться не стал. – Знаменский обдул ноготь, оценивая симметричность подпила.
– Ну, согласен, есть в моей жизни период. Если бы за бутылкой, я бы рассказал. Уверен, вы бы меня поняли – как человек. А как следователю рассказать не могу. Там не за что много давать, но замешана баба. Чего ее тянуть за собой, понимаете?
Знаменский скрипнул спинкой стула, стряхнул рого­вую пыль с колен.
– Прошлый раз о матери заговорили, расстроили меня. Отсижу и поеду домой, брошу пить. Женюсь. А если вы накинете срок, я и мать навряд ли в живых застану.
Пытается вызвать сочувствие?
– Вы за эти годы посылали ей деньги?
– Первое время…
Его прервал звон будильника. Бродяга дрогнул и впил­ся вопросительно в портфель. Для усиления нелепости Знаменский растер меж ладоней лист герани, кабинет наполнился пряным запахом. (Герань Маргарита Никола­евна держала против моли.) У бродяги ноздри чутко раздулись, он кашлянул и продолжил:
– Первое время посылал. Потом реже.
– Не припомните приблизительно, когда и какие суммы?
– Мало посылал, мало! Чувствую, к чему ведете. Мать старуха, а я сильный мужик.
Эх, разве такого проймешь? Вот если б у меня вырос­ла третья нога либо рыбья чешуя поверх брюк…
– Ну, самый крупный из переводов какой был?
– Оставим это. Совестно, понимаете?
– Нет, не все еще понимаю. Но надеюсь, пойму.
– Что поймете?
– Вас.
– Что во мне непонятного?
– Очень многое. К примеру, уровень культуры при подобном образе жизни.
Все-таки будильник я опять заведу.
– Нынче все культурные пошли. А я все же десяти­летку кончил. Даже две пятерки в аттестате имел. Много повидал. С разными людьми встречался. Замечал, пере­нимал.
– Верно, две пятерки, – щелкнули бусины четок. – По химии и по географии. Но почему-то ни одного города не можете назвать.
Бродяге неприятна была осведомленность следова­теля.
– Говорите, перенимали. Но чтобы перенимать, надо сходиться с людьми довольно тесно. А кочевой быт при­учает к одиночеству.
– Оно вроде и так – все настороже. Но и легкость нужна. Чтобы с любым встречным – общий язык.
– Между тем в камере, где вся обстановка толкает к общению, вы держитесь обособленно. Опять скажете, нарушаю законность? Нет, ваше поведение фиксируется в карточке. Кроме того, есть надзиратель, он поневоле все видит. Естественно, я поинтересовался. Даже прогля­дел ваш библиотечный формуляр.
Четки – удобное приложение для рук, в эти мелкие движения сбрасываешь лишнее возбуждение.
– Рад, что мы с вами сегодня так откровенны… В тот раз я сгрубил, вы уж извините.
– Я задал вопрос.
– Ах, да. Народ, знаете, в камере неподходящий: мошенник, кладовщик, учитель какой-то. Что я для них?
– А по-моему, вы пользуетесь авторитетом. Кстати, за вами числится драка. И, кажется, вы применили тогда особый болевой прием. Что это было?
– Ей-богу, не знаю. Научил один парень еще в плот­ницкой бригаде. Если будет, говорит, кто к тебе лезть, сделай так – сразу отстанет.
Неопределенный жест, не проясняющий суть приема.
– Ну, хорошо, поговорим немножко о литературе.
– Гражданин следователь, разрешите спросить.
– Пожалуйста.
Сейчас ринется в атаку.
– Законом установлен срок для следствия?
– Да.
– Этот срок кончился.
– Не спорю.
– Все сведения про меня подтвердились. Больше ни­чего не требуется!
– Я счел нужным продлить срок.
И еще продлю, чего бы ни стоило!
1 2 3 4 5 6