– Есть постановление прокурора?
– Есть.
– Прошу ознакомить.
– Я не обязан предъявлять этот документ.
– Порядочки!
Будильник. А кстати – обеспечит перерыв в словоп­рениях. Все, захлебнулся. Теперь извлечем письма. Мож­но, к примеру, где попало ставить знаки препинания: «Привет, Павлик! С Новым? годом? тебя? Колю? и Мар­гариту! Николаевну! Наши, все, шлют, самые, лучшие, пожелания».
– Вы же говорили, что спешить некуда, – этак не­брежно между делом.
– Начало надоедать. Сами толкуете, что в колонии лучше. Если вкалывать, можно через год выйти, а?
– И решили осесть под Курском?
– Пора.
– Пора бы. Только зачем вы тогда старательно пере­читали все, что было в библиотеке по Средней Азии?
Вопрос проник под броню и поразил чувствительную точку.
– Заявление об отводе следователя я должен подать вам или через местную администрацию?
– В любом случае оно будет тотчас передано прокуро­ру. Но пока прошу ответить.
– Запишите: время нахождения под стражей я ис­пользовал для самообразования в различных областях, в том числе в области географии.
В дверную щель просунулся конвойный.
– Я не вызывал.
– Вам просили сказать…
Что-то не предназначенное для ушей бомжа. Конвоир зашептал Знаменскому на ухо, тот почти испугался.
– Уведите в бокс. А… того товарища – сюда.
Бокс – это стенной шкаф в тюремном коридоре, в него при нужде запирают арестанта; там темно, тесно и скверно, и бродяга повиновался нехотя. Тем паче, что почувствовал волнение следователя и угадал, что чей-то визит имеет касательство к делу.
Крепко зажав четки, Знаменский ждал.
Щуплый конвоир с физиономией крестьянского подростка бережно ввел слепую старуху и поставил среди пола ее корзину, обвязанную вышитым фартуком.
Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее.
– Это товарищ следователь.
– Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожи­дал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил?
– Одна.
– Как же вы добрались? Как нашли?!
– Ничего. Свет не без добрых людей.
Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опу­стился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху.
– Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился… в тюрьме. Другой раз пришел – карточку спрашивает, где он мальчиком… Так нехорошо стало на сердце… поехала, – нащупав за пазухой, она вынула фо­тографию, разгладила на столе. – Который стоит. В белой рубашечке.
Знаменский машинально посмотрел.
– Что он сделал? Сказать можно?
– Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал.
– Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный… господи!
Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну!
– Да неуж за это судят?
– Варвара Дмитриевна, – с трудом выдавил он, – если человек не работает и не побирается, чем он живет?
Старуха несогласно помолчала.
– Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот – яблочков ему везла, курских.
– Свидание – пожалуйста. Только Федотовых на све­те много. Вряд ли ваш.
– Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве.
Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет…
Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревен­скую кошелку и оцепенело застыл.
– Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери?
Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова подня­лась навстречу, замирая от горя и радости.
– Петенька… – пошарив в воздухе рукой, тронула его грудь.
Бродяга поспешно улыбнулся, шепнул:
– Мама.
Руки матери медленно скользили, поднимались. Ког­да пальцы коснулись щек, лицо его исказилось брезгли­востью, и в тот же момент он ощутил, что выдал себя и следователю, и ее «видящим» рукам.
– А где же Петя?..
– Варвара Дмитриевна, я потом объясню. Вас прово­дят… подождите, пожалуйста.
Ну, сволота, ты мне заплатишь!
– Здесь для вас яблочки. Курские! А это вы в возрасте пятнадцати лет, в белой рубашечке.
Бродяга сокрушался:
– Ах, воспользоваться страданиями чужой матери… Я не понимал возможных последствий. Ах, больше – кля­нусь вам! – ни слова лжи…
Допрос продолжался. Последний допрос тет-а-тет (что выяснилось позднее).
Передавая Томину суть происшествия, Знаменский все еще клокотал.
– Теперь он – Марк Лепко, проворовавшийся кассир!
– Много взял?
– Пятьдесят рублей.
– Шутишь!
– Ничуть. Такая, понимаешь ли, совестливая натура – пропил полсотни и ушел куда глаза глядят. Притом как выбрано место действия! Геологическая партия в Якутии, шесть лет назад.
Томин присвистнул.
– Но навалилась печаль похуже – где подлинный Петр Федотов?
– А что говорит новоиспеченный Лепко?
– Ненароком познакомились на каком-то полустан­ке, выпили, Федотов рассказал о себе.
– Случайному знакомому рассказывают просто истории из жизни. Без точных фактов.
– О чем и речь! Он имеет адреса, даты, анкетные данные. Меня гнетет разработанность легенды. Чем кон­чилось для Федотова это знакомство?
– Лепко железно уверен, что Федотов не появится?
– Да. Федотова нам с тобой надо найти! Среди живых или… – он в сердцах хватил кулаком по подоконнику.
– А что ты мне дашь, кроме этой роскошной директивы? Призраков искать не обучены.
– Есть описание со слов матери: брюнет, глаза карие, уши оттопыренные, на левой руке ниже локтя родимое пятно с копеечную монету, правый верхний резец скошен внутрь.
– Если среди мертвых – ладно. Среди тех, кто попал в аварии и прочее – тоже. Адова работа, но реальная. А если он жив-здоров и спит где-нибудь в стогу или пьет чай у вдовы Н.?
– Пускай себе пьет чай.
– Понял! – воспрянул Томин. – Тогда программа ясна.

* * *
…Ей нездоровилось: кашель, горло саднит. Но к вра­чу идти не имело смысла. Как ты себя ни чувствуй, диагноз один – ОРЗ. Слово «грипп» в бюллетенях запре­щено, будто и болезни такой у нас не водится. Один из нелепых секретов, к которым все привыкли. Например, снежный человек. Пусть бы существовал, кому мешает? Нет, спецы с пеной у рта доказывают, что он невозмо­жен. Или разум у животных. Любая кошка продемонст­рирует вам сообразительность, выходящую за рамки ин­стинктов. Но раз навсегда – инстинктивное поведе­ние – и никаких гвоздей! Точно боятся за престиж вен­ца творения.
Кажется, дома есть горчичники, календула. Добрые бабушкины средства.
Субботу она просидела на бабушкиных средствах, в воскресенье сестра еще облепила ее перцовым пластырем и без конца поила чаем с малиной. Кибрит бездельничала на диване, для верности гнала от себя племянника, стараясь думать о чем-нибудь приятном.
Самым приятным за минувший год была Болгария. По счастью, не в туристической группе, а по приглашению друзей, что давало свободу и больше денег. Сравнитель­но, конечно. Можно бы истратить вдесятеро против того, что имелось, потому что у прилавков все женские чувства скулили и рвались с цепи.
Впрочем, главное заключалось не в магазинах, а в удивительном радушии окружающих. В крошечном под­вальном кафе Софии скрипач, заслышав русский говор, подошел к их столику и заиграл «Очи черные». Это было как улыбка привета, и такие улыбки сопровождали Киб­рит целый месяц, куда бы она ни поехала, и сливали день за днем в сплошной праздник
В Болгарии она узнала радость быть русской. В Риге, к примеру, или в Ташкенте кто-нибудь обрадуется тебе потому, что ты русский? Нет. Хоть бы избежать косых взглядов! А тут радовались – «братушки». Болгария была несравненно более славянской, чем Россия. Речь людей, вывески на улицах трогали что-то корневое, может быть, генетическую память. Особенно вывески с твердым знаком в конце слов.
Она привезла манеру говорить «мерси» (Болгария поголовно говорила «мерси»), надолго загар, много воспо­минаний и несколько рисованных от руки карт страны: каждый новый знакомый набрасывал для нее маршрут, который бы позволил все увидеть. При этом точно очер­чивались контуры болгарской земли, а расстояния между городами были указаны с погрешностью всего в три – пять километров. Очень уютно иметь маленькую родину, которую легко объять сердцем и понять.
К понедельнику остались сонливость и рассеянность. Кибрит знала наперед, что кашель продержится еще с неделю, но будет донимать больше по ночам. И поехала на работу. Если устанет – помогут.
Она легко уживалась в мужском коллективе НТО. С женщинами ладила туже, хотя когда-то ой какой была оголтелой мужененавистницей – ни одной феминистке не снилось. Причина крылась в том, что в детстве уж слишком донимали ее мальчишки – дергали за косы, толкались, дразнили. Это было форменное бедствие, ей буквально не давали прохода. Лет до двенадцати пышно цвела мечта: сложить мальчишек в кучу и прихлопнуть насмерть! После она уразумела, что их террор – дефор­мированное выражение интереса. Она попросту нрави­лась. Но отголоски мечты держались еще некоторое время. А потом вдруг все стерлось, мальчишки оказались такие же люди, с ними стало весело и просто. Исключая Пал Палыча, в отношениях с которым существовал особый подтекст.
Она вяло занималась графологической экспертизой, прислушиваясь к телу – не настигнет ли предательская ломота в костях, означавшая запрещенную болезнь. Постепенно начала вникать в смысл записки, задумалась над словом «попрежнему». Так полагалось раньше: «повидимому, попрежнему, попустому» – слитно. Это повлекло два мелких открытия: что автор был грамотен и на возрасте.
Когда Пал Палыч появился в лаборатории, Кибрит не сразу и разобрала, чего он хочет.
– Погоди. Излагай потолковее.
Он почесал переносицу, покосился, не слышит ли кто.
– Просьба довольно нахальная… Короче, я дам тебе человека. Без имени. Без биографии. У которого един­ственная задача – скрыть свое подлинное лицо. Ты воо­ружишься всеми чудесами криминалистики – и ты ска­жешь мне, кто он такой!
– Пал Палыч, ты в уме?
– M-м, вопрос дискуссионный.
– Значит, я получаю некий организм, произвожу какой-нибудь спектральный анализ и сообщаю: это Женя Жучкин с Малой Бронной?
– Примерно.
– Вообще, у вас с Шуриком наблюдались иждивен­ческие тенденции. Но чтобы до такой степени!
Без имени, без биографии. Очевидно, тот же бродя­га – дошло до нее.
– А где обещанная фотография?
– У меня, но толку чуть. Он уже плетет новую легенду. С ним можно биться до скончания века!
– Но ты предлагаешь мне работать на пустом месте!
– Какое же пустое? Он прожил целую жизнь! Как существовал? Что делал? Ведь следы этого в нем есть. Например, говорит, что годами пьянствовал. А если у него печень новорожденного младенца?
– Признайся, в чем ты его подозреваешь?
– Думаю, самая крупная фигура из тех, с кем я сталкивался. – И добавил, сам изумленный: – Я его ненавижу…
– Павел, окстись!
Ну почему именно сегодня? Что за спех? Голова тупая, ни пол мыслишки не брезжит. Надо сказать, что не могу, что он обрушивает на меня дикую задачу. Ничего я не в силах изобрести. Да, так и скажу.
Но тут в ней испугалась женщина. Обмануть его веру? Оттолкнуть? Сколько в его нежности профессионального восхищения и сколько мужского?
– Сигареты есть?
Редко-редко Кибрит курила. Только при выездах на тяжелые происшествия. Кое-какая закалка была, душа уже не пятилась в панике от крови, от злодейства. Но вид зарубленной топором девушки все равно потрясал, и тут сигарета отвлекала. В горле першит. Проклятая простуда. Лечь бы сейчас, укрыться, свернуться в комочек. А Пал Палыч смирненько сидит, считает, что я мозгую насчет бродяги.
Она старательно затушила окурок.
– Попытаюсь что-нибудь наскрести. В чем его взяли? – спросила наобум.
– Кепка, сапоги. Куртка вроде ватника.
– Стеганая?
Стеганая. Стежки заглублены. Туда набивается грязь. Пыль. На куртке бывают пятна. Карманы есть.
Ну и что? Ворот есть, пуговицы есть. Рукава… Лечь на правый бок, под одеялом тепло, пластырь между лопаток не мешает, если не двигаться… Кепка, куртка, сапоги.
1 2 3 4 5 6