– Думаю, это интересно. Судя по тому, что я читал.
– Очень немногое из того, что именуется «разведданными», когда-либо всплывает на поверхность. Хотя бы разок удалось раскрыть что-нибудь эдакое! Заткнуть рот всем этим притворно-благочестивым политиканам с руками, испачканными кровью.
– Ну а предположим, что такой материал трудно подтвердить доказательствами?
– Тогда приходится использовать личные каналы и смотреть, что из этого получается. Но это легко блокировать. – Она расправила юбку. – Поэтому лучше иметь еще какой-нибудь источник – хотя бы одного человека, который мог бы подтвердить это.
– Как вы стали журналисткой?
– Отчасти благодаря своему отчиму. Ну и матери. Я как раз думала об этом сегодня, когда села в самолет. Иран – это такой фарс, что я даже усомнилась, не растрачиваю ли я свою жизнь впустую? Потерянное место этот Иран, духовная пустота. Народ без руководства, без направленности.
Вы знали о том, что ЦРУ поставило у власти шаха? а о том, что в 1954-м оно скинуло демократично выбранное иранское правительство? Когда шаху дадут пинка – а люди ненавидят его, и мы не сможем поддерживать его вечно, – расплачиваться придется дорогой ценой... Так зачем же я описываю весь этот бред? Словно это что-то настоящее и имеющее какое-то значение. Кого интересует, что шах построит себе очередной дворец или получит еще толику американских долларов, чтобы ими же заплатить за покупку американских реактивных истребителей? Она поскребла ногтем уголок рта.
– Мой отчим чем-то похож на этого шаха. Именно он сделал меня такой. Не в хорошем смысле и не своим примером. Хотя, может быть, даже и примером... Он показал мне, кем не надо быть.
– И кем же?
– Он страшно неискренний и сильно сомневающийся человек. Но его сомнения основаны на страхе.
– Ну и как это привело вас к журналистике?
– Сегодня мне вспомнился один случай. У них с матерью была ферма близ Немура. Когда я училась в Сорбонне, я жила на улице Данциг. В том районе была скотобойня. Ночью, лежа в постели, я часто слышала стук копыт по мостовой – это было еще до восстаний, до того как улицы были заасфальтированы, чтобы парижане не могли швырять булыжники в Се Эр Эс, – так вот, ночью я слышала стук копыт лошадей, которых вели на бойню. У меня тоже был конь на ферме, Улисс. Он жил со мной с детства. Его купил мой отец, когда был жив.
– А когда он умер?
– Он был полковником при Де Латре, его убили два года спустя после смерти Де Латра, под Дьен Бьен Фу. И вот однажды ночью – это вообще была какая-то необычная ночь в моей жизни во всех отношениях – мне приснилось, что Улисс был среди тех лошадей, которых вели на бойню. Я увидела во сне его освещенную уличными фонарями гриву – у него была длинная серебристая грива, – покачивающуюся при ходьбе. Через три недели, когда я приехала на ферму, Улисса уже не было. Мой отчим сказал, что он убежал и что его не смогли найти. Улисс был старый и почти слепой, он никогда никуда не убегал. Моя мать сидела рядом с отчимом и покорно молчала. Оказывается, он продал Улисса на бойню, потому что ревниво относился ко всему, что было связано с отцом. А моя мать ничего не сделала, чтобы помешать этому. У нее была своя политика – политика компромисса. Так я стала учиться понимать скрытый смысл слов и поступков. Это было моим первым шагом к журналистике.
Коэн смотрел в темноту под крылом самолета. «Что движет мной на пути к моей правде? Скажи мне, Ким. Скажи, Алекс».
– Чем же так необычна была та ночь?
– Я впервые провела ее с мальчиком. Психиатра это позабавило бы, а? – Она выпрямилась. – Должно быть, я опьянела.
– Почему?
– Слишком много болтаю. – Она поежилась. – Что-то холодно.
– Я возьму одеяло.
* * *
Они спали рядом, чувствуя тепло друг друга под тонким одеялом, в то время как самолет пересекал звездный купол над Малой Азией. Он проснулся. Ее плечо было рядом, ее волосы щекотали ему шею.
– Что ты собираешься делать в Афинах? – пробормотала она в полусне.
Он не ответил. Самолет снижался, погружаясь в рассвет, гасли рассыпанные огни Анатолии, и ярко-красные отблески озарили безмятежную зыбь Эгейского моря. «Еще двадцать два дня! Она бы мне поверила?» Сквозь иллюминатор он видел, как расползавшаяся дымка постепенно принимала очертания Афин. Город напоминал гигантского спрута, окутанного чернильными испарениями.
Глава 8
Со спрятанным под рубашкой кожаным мешочком тибетца он стоял, превозмогая боль, в очереди на таможенный контроль.
– Ты не боишься, что они найдут то, что ты прячешь?
– Тссс!
– Нет?
– Тихо!
– Я вижу, что ты относишься к тому типу мужчин, которым нужна послушная жена.
– Я вообще не хочу никакой жены.
– Ну-ну. Не всегда получается так, как хочется.
– У Вас нет багажа? – таможенник смотрел своими водянистыми испытующими глазами.
– Нет, – сказал Коэн.
– Сколько Вы пробудете в Греции?
– Несколько дней.
– У Вас есть на это деньги? – Взгляд таможенного инспектора скользнул по одежде Коэна. – Каждый иностранец, выезжающий в Грецию, должен иметь определенное количество денег на свое пребывание.
– У меня здесь есть друзья, которые дадут мне денег. Инспектор снова взял паспорт Коэна.
– Вам придется подождать их здесь, у нас в офисе.
Она протиснулась вперед.
– Что случилось?
Инспектор мельком взглянул на нее.
– Вы вместе?
– Да. И у меня много денег. Хотите убедиться?
– Дайте ему пятьдесят долларов, тогда я пропущу его.
Коэн ждал, пока инспектор копался в ее белье и тетрадях. Она взяла его под руку, когда они вышли из здания аэропорта.
– Что у тебя с ногой? Он вернул деньги.
– Растянул.
– Тогда тебе нельзя ходить. – Она сунула ему деньги назад. – Я голодна, как тигрица. Накорми меня завтраком.
– На твои деньги?
– Почему бы нет? Покорми меня. – Она окликнула такси и подержала дверь, пока он устраивался на заднем сиденье. – Для еврея у тебя слишком иезуитская душа.
– О?
– О? – передразнила она. – Так реагируют священники на исповеди: «Прости меня, отче, я согрешил». – «О?» – «Да, отче, я вступил в связь с девственницей». – «О?» – это ни о чем не говорит.
– А о чем это должно говорить?
– Ты еврей?
– Мой отец был евреем. Он умер, когда мне было шесть лет. А моя мать была ирландкой, католичкой. Вскоре после его смерти мы покинули Ирландию и поехали к родственникам в Штаты. Через несколько лет мать там вышла замуж за американца. Я рос католиком.
– А какой же ты теперь веры?
– И той и другой. А может, никакой!
– Это как в «кошки-мышки» или «палач и жертва». Уф! Мне бы этого не хотелось.
Рана на колене невыносимо ныла.
– Так кто ты? – с раздражением спросил он.
– Я? – Она рассмеялась. – Если ты сам ответишь на этот вопрос, я готова любить тебя вечно. Мне бы самой хотелось это знать. – Она смотрела на пробегающие мимо убогие окрестности Афин. – Может, я только учусь познавать.
– Мы все время учимся познавать, но так ничего до конца и не познаем.
* * *
Возле кафе перед отелем «Британия» в неподвижном, наполненном смогом воздухе пахло кофе, узо и булочками Она бросила свой чемодан рядом со стулом.
– Здесь у них подают яичницу с беконом.
Положив свою больную ногу на стул, он пил узо, заказывая одну рюмку за другой. Она же наслаждалась яичницей, булочками, лепешками с лимоном, джемом, беконом оливками, испанским омлетом и еще лепешками с беконом запивая все каппучино из наполненных доверху чашек, которые оставляли на сером мраморном столе коричневые переплетенные круги.
Он пожевал кусочки льда и, поморщившись от боли, устроил поудобнее свою больную ногу.
– Я видел, как целая деревня неделю питалась меньшим, чем все это.
Она облизала вилку.
– Мне должно быть стыдно.
Он пожал плечами.
– Я сравниваю, а не осуждаю.
– Как сказал кто-то, если тебе нравится, то это хорошо, – улыбнулась она.
– Такая теория до добра не доведет.
– Так же, как и наоборот.
С улицы доносился шум машин и стук каблуков по тротуару. Он протер скатертью очки. «С каким бы удовольствием я прибил их одного за другим. Когда же я перешел черту между добром и злом? И что это за граница? Существуют ли вообще добро и зло?» Официант принес еще одну рюмку узо, и он выпил ее, не дожидаясь, пока тот отойдет.
– Принеси-ка лучше бутылку, – сказал он.
Она отодвинула свою тарелку.
– У тебя действительно болит нога?
Он приподнял бровь.
– Все меньше и меньше.
– Ну и что ты теперь собираешься делать? – Она вскинула голову.
– Что делать?
«Глупенькая, я жду Пола. Жду какого-нибудь знака, телеграммы, подсознательного сигнала, которого мне никогда не дождаться. Хоть бы что-нибудь дало мне знать, что ты жив. Пол, жив и идешь ко мне».
Она улыбнулась, теребя волосы.
– Да, именно теперь, когда ты выпил чуть ли не литр этого узо на завтрак и, насколько я понимаю, твоих денег едва хватит, чтобы добраться до Дельфы, не говоря уже о твоей больной ноге. Должна признаться, что я, как журналистка, сгораю от любопытства узнать, каковы же твои планы.
Он сдернул ногу со стула. Боли почти не чувствовалось.
– Ничего не планирую, а просто действую – вот и весь секрет.
– Секрет чего?
Он пожал плечами. Невероятная усталость, точно смог и уличный шум, придавила тело. Допив узо, он шлепнул себя по колену – стало намного лучше. Взяв ее ложку, он соскреб остатки сахара со дна ее кофейной чашечки и съел.
– Разве ты не голоден?
Он покачал головой, встал и тут же снова сел от резкой боли в ноге. «Что она хочет от меня?»
– Я пробуду в Афинах еще день-два, Клэр. Если я когда-нибудь буду в Брюсселе, я позвоню тебе.
– А почему бы тебе не позвонить мне здесь?
– Здесь?
– Конечно. Я еще не еду в Брюссель. Не в силах с тобой расстаться. – Она наклонилась вперед, положив руки на стол. – Смотри, ты же не можешь идти, у тебя нет денег.
– У меня здесь есть друзья.
– Давай возьмем такси и поедем к ним.
Сложив салфетку, она бросила ее на стол, собрала свои вещи и сделала знак официанту.
Ощущая пустоту внутри себя, он посмотрел на прядь волос, спускающуюся по ее щеке, и вдруг почувствовал внезапную благодарность, пораженный переменой в ее настроении. «Мне больно, Клэр, – подумал он. – Я заблудился в лабиринте, я всего боюсь, мне некуда пойти, не с кем поделиться».
– Не хочу больше обременять тебя, – сказал он.
– Я только подвезу тебя и уеду. Это же пустяк.
– Но у тебя наверняка есть другие дела...
– Да о чем мы говорим! Это же всего пять минут. Пошли!
Он кивнул. Голова у него кружилась, и он не без удовольствия посмотрел на ее плечи, когда она натягивала жакет.
– Ну хорошо. Она улыбнулась.
– Я всегда боялась одиночества и часто выискивала людей просто, чтобы поговорить с ними ни о чем. Кажется, это было так давно. – Она отодвинула стул. – Не считай меня навязчивой, Сэм, что бы ты ни думал обо мне, ты видишь меня не такой, какая я на самом деле.
– Никто не может увидеть людей такими, какие они есть на самом деле.
Она провела завитком волос по подбородку.
– Если ты сейчас чувствуешь себя не настолько хорошо, чтобы ехать к своим друзьям, побудь у меня, пока твоя нога не перестанет болеть. Это недалеко отсюда, на Плаке. Конечно, там не Бог весть что.
Он покачал головой.
– Я не хотел бы себя чем бы то ни было связывать.
– Я тоже. Не надо было думать ничего такого.
– А я и не думал.
– Нет, думал. Словно я предлагала себя.
– Ты очень добра.
– Местные мужчины так навязчивы, а твое присутствие поможет держать их на расстоянии. – Она дотронулась до его руки. – Тебе случалось делать что-нибудь необычное в жизни? Согласись, довольно странно для людей, которые только что познакомились в самолете, вместе выходить и проводить время.
Коэн потянулся, пробуя наступить больной ногой.
– Трудно сказать.
– Будь молодцом! – Поправив воротник, она встала, держа в руке счет и деньги. – Поступай как хочешь.
* * *
Это была двухкомнатная квартира на четвертом этаже в обшарпанном доме на Плаке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57