Открылась другая дверь в холл, и в дом ввалился отец Аннабет Тео Сэвидж, неся по ящику пива на каждом плече. Это был огромный мужчина, краснолицый и толстощекий, обладавший при своих габаритах известным изяществом. И вот сейчас он двигался по коридору с ящиками пива на широких, как корабельные мачты, плечах с грацией танцовщика. Селесту всегда удивляло, как эта глыба могла породить таких недомерков, из которых только Кевин и Чак хоть в какой-то степени унаследовали рост и стать отца и одна только Аннабет взяла его изящество.
— Посторонись, Джим, — сказал Тео, и Джимми уступил ему дорогу. Тео аккуратно обогнул его и направился в кухню. Он коснулся губами щеки Селесты со словами: «Как дела, детка?», потом сгрузил оба ящика на кухонный стол и, обхватив дочь за талию, уткнулся подбородком ей в плечо:
— Ну что, держишься, лапочка?
— Стараюсь, папа, — сказала Аннабет.
Он чмокнул дочь в шею со словами: «Девочка моя», — после чего повернулся к Джимми:
— У вас там контейнеры для прохладительных напитков. Мы можем их наполнить.
Они наполнили контейнеры, стоящие на полу возле кладовки, и Селеста опять занялась разворачиванием свертков с едой, принесенных теми, кто с утра вновь потянулся в дом. Еды была уйма — ирландский хлеб, пироги, круассаны, оладьи, пирожные, три разных блюда с картофельным салатом, кульки с булочками, мясные закуски. Шведские тефтели в огромной кастрюле, два окорока и порядочных размеров индейка в гофрированной фольге. Действительной необходимости стоять у плиты у Аннабет не было, и все это знали, как знали и то, что ей надо это делать. И она варила связками сосиски, жарила бекон и огромные яичницы, а Селеста все носила и носила еду на стол, придвинутый к стене в столовой. Ей казалось, что все это делается в тщетной надежде утихомирить горе родственников, утопив его в горах съестного, чтобы они проглотили его, заели и запили кока-колой и спиртным, кофе и чаем и в конце концов, насытившись до отупения, уснули. Так и бывает обычно на траурных сборищах — поминках, похоронах и памятных годовщинах, во время печальных событий, таких, как это. Все пьют и едят, и еще разговаривают, пока в силах есть, пить и разговаривать.
Среди толпившихся в гостиной она видела Дейва. Он сидел на кушетке возле Кевина Сэвиджа и беседовал с ним. Оба напряженно подались вперед, словно соревнуясь, кто первым свалится на пол. Селесте стало жаль мужа, потому что, как это часто бывало, над ним витал не столь явный, но ощутимый ореол одиночества, чуждости всей этой толпе. Ведь, в конце концов, все они его знали. Знали о случившемся с ним в детстве, и если даже они с этим смирились и не судили его (а, наверное, они его не судили), все равно Дейв не мог чувствовать себя легко и свободно с людьми, которые знали его всю жизнь. С ее друзьями и товарищами по работе, со всеми, кто не жил в этом районе, Дейв разговаривал уверенно и спокойно. Он острил и легко парировал шутки, проявлял наблюдательность и зоркость и был самым общительным и приятным собеседником. (Ее подруги из парикмахерского салона и их мужья очень любили Дейва.) Но здесь, где он вырос и пустил корни, при общении с людьми он всегда казался чуть заторможенным — не сразу понимал шутку, чуть-чуть отставал в реакциях.
Она попыталась поймать его взгляд, улыбнуться ему, дать понять, что, пока она здесь, он не совсем одинок. Но в коридорчик между гостиной и столовой хлынули люди, и Селеста потеряла мужа из виду. В толпе особенно чувствуешь, как редко видишь самого близкого и любимого человека и как мало уделяешь ему внимания. Все это время после истории с Дейвом она видела его совсем немного, если не считать той субботней ночи на кухонном полу сразу же после нападения на него. И она вообще его почти не видела, начиная со вчерашнего дня, когда в шесть часов позвонил Тео Сэвидж:
— Слышишь, детка, у нас дурные новости. Кейти погибла.
Первой реакцией Селесты было «нет».
— Не может быть, дядя Тео. Нет!
— Голубчик, мне жутко неприятно тебе это сообщать, но это так. Девочку нашли убитой.
— Убитой!
— В Тюремном парке.
Селеста смотрела на кухне телевизор — главную шестичасовую новость. Снятые с вертолета кадры: полицейские, толпящиеся возле кинотеатра на открытом воздухе, репортеры, которым еще неизвестно имя жертвы, но подтверждающие, что тело молодой женщины найдено.
Нет, только не Кейти, нет, нет.
Селеста сказала Тео, что она немедленно отправится к Аннабет, и вот она у нее, и все время с ней, не считая короткого промежутка с трех часов и до шести, когда позволила себе немножко вздремнуть.
И все же поверить в это до конца она не могла. Даже после всех рыданий ее вместе с Аннабет, Надин и Сарой. Даже после того, как, сидя на полу гостиной, она держала Аннабет, бившуюся в судорогах. Даже после того, как увидела Джимми в темной спальне дочери, прижимавшего к лицу ее подушку. Он не плакал и не говорил сам с собой, вообще не производил никакого шума. Он лишь стоял, прижав к лицу подушку, вдыхая запах волос своей дочки, ее лица, и еще, и еще. Вдох, выдох, вдох, выдох...
Даже после всего этого окончательно поверить в произошедшее она не могла. В любую минуту, думала она, может открыться дверь и в кухню вбежит Кейти, чтобы стащить с блюда на плите кусочек жареного бекона. Кейти не может умереть. Просто не может.
Если б только не эта мысль в самом дальнем уголке сознания, не эта странная нелогичная цепочка, протянувшаяся в ту минуту, когда в передаче новостей она увидела автомобиль Кейти и тогда же, совершенно вне всякой логики, подумала: кровь — Дейв.
И сейчас она чувствовала Дейва — там, в дальнем углу гостиной, — чувствовала его одиночество и понимала, что муж ее — хороший человек, не без недостатков, но хороший. Она любит его, и если она его любит, значит, он хороший, а если он хороший, то кровь в автомобиле Кейти не имеет никакого отношения к той крови на одежде, которую она отстирывала в субботу ночью. И значит, Кейти все-таки может каким-то образом оказаться живой. Потому что все другое — слишком страшно.
И нелогично. Совершенно вне всякой логики. Так решила Селеста, направляясь в кухню принести еще еды.
Она чуть не столкнулась с Джимми и с дядюшкой Тео, волочившими из кухни в столовую контейнер. В последнюю минуту Тео увернулся с криком:
— Осторожно, Джимми! Она на помеле!
Селеста скромно улыбнулась, как, по мнению Тео, полагалось улыбаться женщинам, и постаралась притушить в себе чувство, которое впервые возникло у нее в двенадцать лет, что взгляд дядюшки Тео задерживается на ней несколько дольше, чем следует.
Они протащили этот огромный контейнер, поддерживая его с двух сторон. Странная парочка: Тео, тоже огромный, румяный, громогласный, и Джимми — тихий, светловолосый и настолько поджарый, лишенный даже намека на переизбыток тела, что казался новобранцем, лишь недавно прошедшим лагеря. Толпа, гужевавшаяся возле дверей, расступилась перед ними, они поставили контейнер возле стола, прислонив его к стене, и Селеста заметила, что взгляды всех присутствующих обратились к ним, словно тяжесть, которую они тащили, была не огромным контейнером из красного пластика, а той самой дочкой Джимми, которую на этой неделе предстояло хоронить, той, чей образ соединил их, приведя в этот дом, где они пили и закусывали. И зорко наблюдал сейчас за ними, хватит ли у них мужества спокойно произносить имя Кейти.
Наблюдать, как они таскают один за другим и ставят в ряд контейнеры с прохладительными напитками, заставляя расступаться людей в гостиной и столовой, — Джимми, уместно сдержанный и сумрачный, но все же не забывающий поблагодарить каждого гостя и обменяться с ним сердечным и крепким рукопожатием, и Тео, как всегда буйный и неукротимый; не один из присутствующих отметил, как сблизились за эти годы эти люди, такие разные, как дружно, согласно двигаются они по дому — настоящий тандем. Кто бы мог предвидеть это, когда Джимми женился на Аннабет. Тео тогда вовсе не числился в его друзьях. Он был бузотер и выпивоха, подрабатывавший в разных сомнительных заведениях в качестве вышибалы, где получал чуть ли не вдвое против своего законного заработка диспетчера таксопарка. Он был общителен и смешлив, но в его веселых похмыкиваниях и дружеских пожатиях его крепких рук всегда чувствовалась некая угроза.
Джимми же, с другой стороны, выйдя из «Оленьего острова», был очень тих. К окружающим он относился по-дружески, но сдержанно, а на людях старался держаться в тени. Он был из тех, к кому прислушиваются, когда они говорят. Может быть, потому, что рот он открывал не часто, всегда было любопытно, что он скажет.
Тео был человек занятный, хотя, может быть, и не во всем приятный. Джимми же был приятен, хотя и не всегда казался занятным. Меньше всего можно было ожидать, что эти двое сойдутся и станут друзьями. И тем не менее так произошло. И вот Тео заботливо уставился в спину Джимми, готовый в любую минуту поддержать его, не дать ему упасть, и Джимми, приостановившись, что-то говорит в крупное ухо Тео, прежде чем продолжить совместный путь в толпе. Друзья-приятели, говорили про них. Такими они казались — друзьями-приятелями.
* * *
Так как дело шло к полудню — ну, не совсем, потому что в действительности было одиннадцать часов, но полдень все же был не за горами, — гости теперь приносили с собой не кофе и пирожные, а выпивку и закуску. Когда холодильник наполнился, Джимми и Тео Сэвидж отправились за новыми контейнерами и льдом наверх, на третий этаж, в квартиру Сэвиджей, где жили Вэл, Чак, Кевин и жена Ника Элейн, носившая траур либо потому, что с арестом Ника считала себя вдовой, либо же потому, что просто любила черный цвет.
Тео и Джимми нашли в кладовой рядом с сушкой два контейнера, а в холодильнике несколько мешочков со льдом. Наполнив контейнеры, они побросали в мусор пластиковые мешочки и уже пробирались обратно через кухню, как вдруг Тео проговорил:
— Эй, повремени-ка малость, слышишь, Джим!
Обернувшись, Джимми взглянул на тестя. Тот кивнул в сторону стула:
— Опусти его на пол.
Джимми повиновался и поставил контейнер рядом со стулом и, сев, стал ждать, что скажет Тео. Тео Сэвидж вырастил семеро детей в этой самой квартирке, тесной, трехкомнатной, с кривыми полами и шумными трубами. Однажды Тео сказал Джимми, что, как он думает, за это ему все простится до конца его дней. «Семеро ребятишек, — сказал он Джимми, — с разницей между ними не более двух лет, и все ревмя ревут в этой вшивой квартирке! Говорят, что дети — это счастье. Я приходил сюда после работы, в этот бедлам. Какое тут счастье? Одна головная боль. Голова просто раскалывалась. И заботы. Забот полон рот».
От Аннабет Джимми знал, что от забот этих отец старался держаться подальше и домой приходил лишь поесть, а потом опять спешил уйти. А сам Тео рассказывал Джимми, что с воспитанием детей не слишком убивался. Шестеро из них были мальчишки, а с мальчишками, по мнению Тео, все было просто: их надо было выкормить, научить драться и обращаться с мячом — вот и вся наука. Сюсюкать с ними — это дело матери, а к отцу они обращались лишь за деньгами на машину или когда речь шла о взятии на поруки. А своих дочерей ты портишь, говорил он Джимми.
— Неужели так прямо и говорил? — удивилась Аннабет, когда Джимми пересказал ей разговор с тестем.
Джимми совершенно не интересовало бы, каким отцом был Тео, если б не настойчивые попытки тестя при всяком удобном случае учить их с Аннабет в этом смысле уму-разуму, говоря, что, дескать, не обижайтесь, но я бы на вашем месте такого бы ребенку не спустил.
Обычно Джимми лишь кивал, благодарил за совет и тут же выбрасывал его из головы.
Теперь он тоже заметил в глазах Тео эту хитроватую усмешку многоопытного старика. Сев напротив, Тео уставился в пол. Сокрушенно улыбнувшись топоту и шуму, доносившимся снизу, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65