И он опять вспоминает себя, сидящего в чулане. Вспоминает свою ненависть, и горечь воспоминаний об ужасном человеке-змее опять отравляет его сознание.
Дэнни притаился в чулане, в то время как этот человек в ярости выкрикивает угрозы и пугает его ужасными змеями, и змеи, свившись кольцами, ужасным ударом сбивают маму со стула. Несет винным перегаром из разбитой бутылки, и он видит страшных голубых корчащихся змей, оружие, скорпионов, драконов и черепа, скарабеев, орлов, которые извиваются, летят, ползут, поднимаются, скользят, панически бегут и взрываются вокруг смердящего волосатого куска мяса с костями и чешуйчатой кожей, вокруг человека-змеи, которого он презирает. Он его ненавидит и боится со всей силой, какая может жить в маленьком, измученном, разрывающемся сердце ребенка. Человек-змея клянется, что убьет этого маленького пса и вышвырнет его из окна. Смеясь, он зачем-то направляется к чулану, где спрятались мальчик и собака, и когда начинает открывать его, мальчик каким-то образом останавливает его. Мысленно он говорил собаке, что обязательно спасется. Все это случилось где-то в глубинах сознания, куда вы и я в наших удобных креслах никогда не попадем, потому что мы живем так, что в наших воспоминаниях нет места ужасам детства, которые ежедневно испытывал маленький Дэниэл.
В подвале своей памяти он всегда находит воспоминания о двух бутылях, которые стояли внизу, на полке с пыльными химикалиями. Он помнит эти две бутылки. Они дымились, когда из них вытаскивали пробку, потому что из этих маленьких бутылок толстого стекла выходила чуть заметная, но опасная кислотная струйка дыма. И когда человек-змея засыпает в стельку пьяный и глаза его закатываются, Дэнни берет эти две бутылочки, берет своими маленькими руками, которые он обернул тряпкой, берет, и его мозг, ЕГО МОЗГ, о Господи, его мозг уже вычерчивает кривые, уничтожающие вид движущихся бликов чужих очей. Кислота несет заряд мистической энергии на недопустимом уровне желания — и вот курящаяся жидкость льется на глаза, на лицо спящего голубого человека, и мальчик даже в свои девять лет осознает, какая расплата ему положена за это. И спящий пьяный урод вскакивает и, просыпаясь, кричит, ослепленный, от безумного, невысказанного ужаса.
— НЕ-ЕЕ-ЕЕЕТ! АА-АА-ААА! КИСЛОТА!
Даже сейчас ему приятно слышать это ласкающее душу эхо от криков человека-змеи. А вот он опять в Максе, в тюрьме Марион, слышит разговор двух черных. Он опять вместе с неисправимыми преступниками. Опять в камере блока Д, где висит, белое изображение белого человека, на котором разбрызгали БААД, колдовское предостережение черных афро-американских защитников, которые контролируют блок Д. Двое из этих черных боссов уже прибежали, чтобы связать его, ярко сверкнул нож, и на каком-то уровне энергии, недоступном пониманию, он победил их.
Они были настолько самоуверенны, что решили, будто смогут запугать эту силу, это существо, которое обозначилось как источник власти без всякой привычной демонстрации огромных мускулов или военного склада ума, всепобеждающей, неукротимой энергии, неумолимой, как физический закон массы и движения, существо, которое будет выкручивать руки, рвать на части, раздирать, разрезать, уничтожать, избивать, калечить, уродовать, ломать хребты, как прутья, кости, как сухие сучья, бить цепью, круша их шеи, так похожие на карандаши.
— Умри! — кричит он.
— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ААААААААААА!
Опять крик человека-змеи. Он слышит его, когда этот человеческий мусор с вонючим черным предсмертным криком падает с верхнего яруса в притихшую массу заключенных, доносчиков, убийц, маменькиных сынков, надзирателей, жуликов, тюремных юристов, фраеров, близоруких ублюдков. И он все еще помнит смрад того, кто умирал. Помнит, как сидел в камере, ожидая наказания, на хлебе, воде и гнилой пище. Помнит свое отвращение, тараканов и крыс.
Память опять возвращает его во Вьетнам, где он сидит в засаде совсем один на зеленом холме над переплетением дорог. Огромное “X” патронташа перекрещивается на его груди. Дерьмо с черными каменными глазами, выражающими твердость и неумолимость, с грубым лицом, стерегущее жертву со стаканом пива, в два с половиной раза разбавленным. Он не чувствует укусов насекомых, не страдает от палящего солнца, его не мучает жажда, он только предвкушает удовольствие. Вот он замечает движение внизу, но не с той стороны дороги, где его можно было бы ожидать. Он чувствует это движение, чувствует через интуитивное покалывание, как животное, осознает, что оно не под ним, лишь предполагает это, потому что “видит” это движение как физическое предзнаменование, на самом деле не видя и, естественно, только догадываясь, что враг вне поля его зрения, за его спиной. Он поворачивается и почти рядом видит солдат, которые уже поднимают свои АК-47. Но его оружие стреляет быстрее и без всяких колебаний. Их разрывает на куски и разбрасывает по траве со странным звуком, как будто из людей льется песнь смерти.
(ТВОК-КЛЛААКК-ТВОК-ККЛЛААКК.)
Он стреляет тщательно, как автомат, и вдруг чувствует жжение от случайной раны, но это только добавляет в вены адреналина, концентрирует его внимание до предела. Он убивает их сотнями, оружие изрыгает потоки смерти, пули внедряются в их тела, образуя аккуратные красные мокрые дырки, и раздаются эти же вопли: “ААА-АААА-ААААА!” Вопли человека-змеи, у которого глаза были выжжены кислотой. И ему это нравится, очень нравится. Он только хотел бы, чтобы у него не было глушителя, хотел бы слышать полную разрывную силу оружия, когда оно выстреливает когтями боли в этих гордых маленьких людей. Выхлоп газа, быстро-быстро превращающийся в сотню неразборчивых “КЛЛАААКК”, поражавших людей с металлическим клацаньем, двести с лишним ударов, выстреленных четырьмя-пятью очередями так быстро, что они звучат, подобно одному длинному выстрелу, эхом пронесшемуся над озером...
(ТВОК-КЛЛААААККК!) Как один неделимый звук, металлические всплески и взрывы, и выхлопы газа, и крики. Автомат смешивает всех вместе в крике человека-змеи:
— ААААААААААХХХХХХХ!
Каторжник знает, что завтра должен уйти отсюда, из этой емкости, куда стекают все сточные воды города. Потом он опять пойдет в ловушку на главной магистрали. Но он должен покинуть канализацию, пока этот запах не довел его до отчаяния. Он подумал об этом не без иронии.
А сейчас “Бурбон” и тяжелые воспоминания усыпили его, он свернулся под отвратительным армейским одеялом — огромная, человекоподобная, глубоко дышащая гора. И он уже видит себя в вертолете, ухмыляющийся пилот которого вспахивает тормозными башмаками заросли риса. Он смакует момент страха, когда трое мужчин на борту замечают, как он почти выдергивает чеку, а потом после короткой неразберихи кидает гранату.
И он широко, от уха до уха, улыбается своим фантазиям — как было бы хорошо услышать взрыв вертолета и увидеть его в ярко-красном снопе огня и серебряной буре металла, и ему снится, что он слышит приятные крики умирающих:
— АААААААААХХХХХХХХ!
Эти крики для его ушей лучше любой музыки, и он погружается в глубокий приятный сон, огромный похрапывающий кит, выброшенный на берег, спящий клоун, медведь под грудой одеял. Он спит в отвратительном зловонии канализации. Огромная лапа сжимает какой-то предмет для того, чтобы отогнать крысу, если она подойдет к нему спящему.
Джек и дама его сердца
Он сидел на кухне Эдди и пил крепкий черный кофе, снова и снова прокручивая в уме все, что узнал, сортируя информацию. Переставляя ее. Пытаясь как-то ухватить этого Банковского. Он выучил наизусть его досье. Он смотрел на фотографии до тех пор, пока от них не стало рябить в глазах. Сейчас он все это пережевывает, просеивает, подводит к какому-то знаменателю. Ошибки. Ощущение волшебного ритма убийцы.
Верный своему слову, Сонни перекрыл все свои каналы. Член парламентской комиссии был готов уже приколотить кого-нибудь гвоздем к двери за такие дела. Эйхорд не мог поверить, что ни главные полицейские в Чикаго, ни тем более чиновники в Главном управлении по расследованию преступлений не могут найти документов о прошлом этого отвратительного убийцы.
Но все это потому, что они не знали о МАКВСАУКОГ и о той крепкой маленькой банде охотников за головами, которые первыми открыли Дэниэла Банковского. Это был сожженный мост. Танталовы муки. Ложные надежды. Сумасшествие. Но, уставившись в расселину, ничего не добьешься, кроме мигрени.
Он занимался сексом со своими любовницами. Именно сексом, а не любовью, потому что это не заслуживало называться любовью. Однажды он услышал, как два типа, которые возвращались домой откуда-то, говорили о том, как они погуляли. Один из них повернулся к другому и сказал похабную фразу, от которой можно было покраснеть, однако ответная фраза оказалась такой хлесткой, что засела в мозгу Эйхорда.
— А, эта стриженая шлюха — сказал он.
Джек тогда содрогнулся, подумав о том, что точно так же делает он сам, и ничего больше. Он только облегчался физически, это не имело никакого отношения к любви — только моментальное очищение и восстановление нервной системы. Это все равно что заниматься любовью, когда в семье кто-то умер. Налицо лишь защитный механизм, освобождение.
Господи, а эта женщина сделала с ним такое! Эдди могла им завладеть и перевернуть в нем все, независимо от того, где витали его мысли. Он мог быть даже глубоко погружен в думы об убийстве Касикофф.
Его мозг постоянно работал, пытаясь понять этого странного и ужасного убийцу, он напрягался так, что, казалось, чувствовал пульс города, он скользил в странных ритмах темного мира, мира его профессии.
И среди теней этого преступного мира, глубоко внутри, где ничто человеческое не может жить, мысль об этой женщине осветила его, как яркий золотой свет. Она была для него башней. И ее сексуальность могла зажечь его в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты.
Она стояла спиной к нему. Ее волосы были скручены и уложены так же, как на фотографии в “Чикагской жизни”. И он сравнивал живую Эдди с Эдди на фотографии. Снимок был наклеен на бумагу и помещен в аккуратную рамку с надписью: “Мама и Джек”. Это была работа Ли Анны, выполненная старательно и с любовью.
Но когда Эйхорд видел эту фотографию, он приходил в ярость, вспоминая все то, что было связано с ней. Хотя он ничего не говорил Эдди, ему было интересно, догадывается ли она о его реакции на эту историю. Он хотел быть с Эдди и с Ли Анной, чтобы защищать их, но предпочитал не афишировать свою связь. Однако одна ушлая репортерша из “Чикагской жизни” перепечатала фотографию, сопроводив ее рассказом о суперсыщике и о вдове одной из жертв. Там же был помещен небольшой комментарий женщины по имени Викки Дафф, которую назвали свидетельницей. Разъярившись, Джек позвонил репортерше.
— Прежде чем публиковать какие-либо фотографии, вы должны были подумать, законно это или нет. Боюсь, вы сами себя бросили в котел с очень горячей водой, и вам не поздоровится.
Он почувствовал себя еще более задетым, когда услышал ее ответ:
— Значит, вы настаиваете на том, что я нарушила закон, напечатав этот снимок?
— Заявляю вам на чистом и понятном английском языке: я считаю верхом безответственности для журналиста опубликовывать такого рода тенденциозно подобранные, дурацкие слухи в то время, когда идет серьезная работа над раскрытием преступления.
— Это не слухи, и вы отлично знаете об этом. Вы на виду у всех, Джек, и должны к этому привыкнуть. Первая поправка к конституции дает мне право на подобные публикации.
— Первая поправка не позволяет вам ставить человека в угрожающую его жизни ситуацию только для того, чтобы сделать рекламу себе и своей газете. Это не только безответственно, но и дает основание для судебного расследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Дэнни притаился в чулане, в то время как этот человек в ярости выкрикивает угрозы и пугает его ужасными змеями, и змеи, свившись кольцами, ужасным ударом сбивают маму со стула. Несет винным перегаром из разбитой бутылки, и он видит страшных голубых корчащихся змей, оружие, скорпионов, драконов и черепа, скарабеев, орлов, которые извиваются, летят, ползут, поднимаются, скользят, панически бегут и взрываются вокруг смердящего волосатого куска мяса с костями и чешуйчатой кожей, вокруг человека-змеи, которого он презирает. Он его ненавидит и боится со всей силой, какая может жить в маленьком, измученном, разрывающемся сердце ребенка. Человек-змея клянется, что убьет этого маленького пса и вышвырнет его из окна. Смеясь, он зачем-то направляется к чулану, где спрятались мальчик и собака, и когда начинает открывать его, мальчик каким-то образом останавливает его. Мысленно он говорил собаке, что обязательно спасется. Все это случилось где-то в глубинах сознания, куда вы и я в наших удобных креслах никогда не попадем, потому что мы живем так, что в наших воспоминаниях нет места ужасам детства, которые ежедневно испытывал маленький Дэниэл.
В подвале своей памяти он всегда находит воспоминания о двух бутылях, которые стояли внизу, на полке с пыльными химикалиями. Он помнит эти две бутылки. Они дымились, когда из них вытаскивали пробку, потому что из этих маленьких бутылок толстого стекла выходила чуть заметная, но опасная кислотная струйка дыма. И когда человек-змея засыпает в стельку пьяный и глаза его закатываются, Дэнни берет эти две бутылочки, берет своими маленькими руками, которые он обернул тряпкой, берет, и его мозг, ЕГО МОЗГ, о Господи, его мозг уже вычерчивает кривые, уничтожающие вид движущихся бликов чужих очей. Кислота несет заряд мистической энергии на недопустимом уровне желания — и вот курящаяся жидкость льется на глаза, на лицо спящего голубого человека, и мальчик даже в свои девять лет осознает, какая расплата ему положена за это. И спящий пьяный урод вскакивает и, просыпаясь, кричит, ослепленный, от безумного, невысказанного ужаса.
— НЕ-ЕЕ-ЕЕЕТ! АА-АА-ААА! КИСЛОТА!
Даже сейчас ему приятно слышать это ласкающее душу эхо от криков человека-змеи. А вот он опять в Максе, в тюрьме Марион, слышит разговор двух черных. Он опять вместе с неисправимыми преступниками. Опять в камере блока Д, где висит, белое изображение белого человека, на котором разбрызгали БААД, колдовское предостережение черных афро-американских защитников, которые контролируют блок Д. Двое из этих черных боссов уже прибежали, чтобы связать его, ярко сверкнул нож, и на каком-то уровне энергии, недоступном пониманию, он победил их.
Они были настолько самоуверенны, что решили, будто смогут запугать эту силу, это существо, которое обозначилось как источник власти без всякой привычной демонстрации огромных мускулов или военного склада ума, всепобеждающей, неукротимой энергии, неумолимой, как физический закон массы и движения, существо, которое будет выкручивать руки, рвать на части, раздирать, разрезать, уничтожать, избивать, калечить, уродовать, ломать хребты, как прутья, кости, как сухие сучья, бить цепью, круша их шеи, так похожие на карандаши.
— Умри! — кричит он.
— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ААААААААААА!
Опять крик человека-змеи. Он слышит его, когда этот человеческий мусор с вонючим черным предсмертным криком падает с верхнего яруса в притихшую массу заключенных, доносчиков, убийц, маменькиных сынков, надзирателей, жуликов, тюремных юристов, фраеров, близоруких ублюдков. И он все еще помнит смрад того, кто умирал. Помнит, как сидел в камере, ожидая наказания, на хлебе, воде и гнилой пище. Помнит свое отвращение, тараканов и крыс.
Память опять возвращает его во Вьетнам, где он сидит в засаде совсем один на зеленом холме над переплетением дорог. Огромное “X” патронташа перекрещивается на его груди. Дерьмо с черными каменными глазами, выражающими твердость и неумолимость, с грубым лицом, стерегущее жертву со стаканом пива, в два с половиной раза разбавленным. Он не чувствует укусов насекомых, не страдает от палящего солнца, его не мучает жажда, он только предвкушает удовольствие. Вот он замечает движение внизу, но не с той стороны дороги, где его можно было бы ожидать. Он чувствует это движение, чувствует через интуитивное покалывание, как животное, осознает, что оно не под ним, лишь предполагает это, потому что “видит” это движение как физическое предзнаменование, на самом деле не видя и, естественно, только догадываясь, что враг вне поля его зрения, за его спиной. Он поворачивается и почти рядом видит солдат, которые уже поднимают свои АК-47. Но его оружие стреляет быстрее и без всяких колебаний. Их разрывает на куски и разбрасывает по траве со странным звуком, как будто из людей льется песнь смерти.
(ТВОК-КЛЛААКК-ТВОК-ККЛЛААКК.)
Он стреляет тщательно, как автомат, и вдруг чувствует жжение от случайной раны, но это только добавляет в вены адреналина, концентрирует его внимание до предела. Он убивает их сотнями, оружие изрыгает потоки смерти, пули внедряются в их тела, образуя аккуратные красные мокрые дырки, и раздаются эти же вопли: “ААА-АААА-ААААА!” Вопли человека-змеи, у которого глаза были выжжены кислотой. И ему это нравится, очень нравится. Он только хотел бы, чтобы у него не было глушителя, хотел бы слышать полную разрывную силу оружия, когда оно выстреливает когтями боли в этих гордых маленьких людей. Выхлоп газа, быстро-быстро превращающийся в сотню неразборчивых “КЛЛАААКК”, поражавших людей с металлическим клацаньем, двести с лишним ударов, выстреленных четырьмя-пятью очередями так быстро, что они звучат, подобно одному длинному выстрелу, эхом пронесшемуся над озером...
(ТВОК-КЛЛААААККК!) Как один неделимый звук, металлические всплески и взрывы, и выхлопы газа, и крики. Автомат смешивает всех вместе в крике человека-змеи:
— ААААААААААХХХХХХХ!
Каторжник знает, что завтра должен уйти отсюда, из этой емкости, куда стекают все сточные воды города. Потом он опять пойдет в ловушку на главной магистрали. Но он должен покинуть канализацию, пока этот запах не довел его до отчаяния. Он подумал об этом не без иронии.
А сейчас “Бурбон” и тяжелые воспоминания усыпили его, он свернулся под отвратительным армейским одеялом — огромная, человекоподобная, глубоко дышащая гора. И он уже видит себя в вертолете, ухмыляющийся пилот которого вспахивает тормозными башмаками заросли риса. Он смакует момент страха, когда трое мужчин на борту замечают, как он почти выдергивает чеку, а потом после короткой неразберихи кидает гранату.
И он широко, от уха до уха, улыбается своим фантазиям — как было бы хорошо услышать взрыв вертолета и увидеть его в ярко-красном снопе огня и серебряной буре металла, и ему снится, что он слышит приятные крики умирающих:
— АААААААААХХХХХХХХ!
Эти крики для его ушей лучше любой музыки, и он погружается в глубокий приятный сон, огромный похрапывающий кит, выброшенный на берег, спящий клоун, медведь под грудой одеял. Он спит в отвратительном зловонии канализации. Огромная лапа сжимает какой-то предмет для того, чтобы отогнать крысу, если она подойдет к нему спящему.
Джек и дама его сердца
Он сидел на кухне Эдди и пил крепкий черный кофе, снова и снова прокручивая в уме все, что узнал, сортируя информацию. Переставляя ее. Пытаясь как-то ухватить этого Банковского. Он выучил наизусть его досье. Он смотрел на фотографии до тех пор, пока от них не стало рябить в глазах. Сейчас он все это пережевывает, просеивает, подводит к какому-то знаменателю. Ошибки. Ощущение волшебного ритма убийцы.
Верный своему слову, Сонни перекрыл все свои каналы. Член парламентской комиссии был готов уже приколотить кого-нибудь гвоздем к двери за такие дела. Эйхорд не мог поверить, что ни главные полицейские в Чикаго, ни тем более чиновники в Главном управлении по расследованию преступлений не могут найти документов о прошлом этого отвратительного убийцы.
Но все это потому, что они не знали о МАКВСАУКОГ и о той крепкой маленькой банде охотников за головами, которые первыми открыли Дэниэла Банковского. Это был сожженный мост. Танталовы муки. Ложные надежды. Сумасшествие. Но, уставившись в расселину, ничего не добьешься, кроме мигрени.
Он занимался сексом со своими любовницами. Именно сексом, а не любовью, потому что это не заслуживало называться любовью. Однажды он услышал, как два типа, которые возвращались домой откуда-то, говорили о том, как они погуляли. Один из них повернулся к другому и сказал похабную фразу, от которой можно было покраснеть, однако ответная фраза оказалась такой хлесткой, что засела в мозгу Эйхорда.
— А, эта стриженая шлюха — сказал он.
Джек тогда содрогнулся, подумав о том, что точно так же делает он сам, и ничего больше. Он только облегчался физически, это не имело никакого отношения к любви — только моментальное очищение и восстановление нервной системы. Это все равно что заниматься любовью, когда в семье кто-то умер. Налицо лишь защитный механизм, освобождение.
Господи, а эта женщина сделала с ним такое! Эдди могла им завладеть и перевернуть в нем все, независимо от того, где витали его мысли. Он мог быть даже глубоко погружен в думы об убийстве Касикофф.
Его мозг постоянно работал, пытаясь понять этого странного и ужасного убийцу, он напрягался так, что, казалось, чувствовал пульс города, он скользил в странных ритмах темного мира, мира его профессии.
И среди теней этого преступного мира, глубоко внутри, где ничто человеческое не может жить, мысль об этой женщине осветила его, как яркий золотой свет. Она была для него башней. И ее сексуальность могла зажечь его в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты.
Она стояла спиной к нему. Ее волосы были скручены и уложены так же, как на фотографии в “Чикагской жизни”. И он сравнивал живую Эдди с Эдди на фотографии. Снимок был наклеен на бумагу и помещен в аккуратную рамку с надписью: “Мама и Джек”. Это была работа Ли Анны, выполненная старательно и с любовью.
Но когда Эйхорд видел эту фотографию, он приходил в ярость, вспоминая все то, что было связано с ней. Хотя он ничего не говорил Эдди, ему было интересно, догадывается ли она о его реакции на эту историю. Он хотел быть с Эдди и с Ли Анной, чтобы защищать их, но предпочитал не афишировать свою связь. Однако одна ушлая репортерша из “Чикагской жизни” перепечатала фотографию, сопроводив ее рассказом о суперсыщике и о вдове одной из жертв. Там же был помещен небольшой комментарий женщины по имени Викки Дафф, которую назвали свидетельницей. Разъярившись, Джек позвонил репортерше.
— Прежде чем публиковать какие-либо фотографии, вы должны были подумать, законно это или нет. Боюсь, вы сами себя бросили в котел с очень горячей водой, и вам не поздоровится.
Он почувствовал себя еще более задетым, когда услышал ее ответ:
— Значит, вы настаиваете на том, что я нарушила закон, напечатав этот снимок?
— Заявляю вам на чистом и понятном английском языке: я считаю верхом безответственности для журналиста опубликовывать такого рода тенденциозно подобранные, дурацкие слухи в то время, когда идет серьезная работа над раскрытием преступления.
— Это не слухи, и вы отлично знаете об этом. Вы на виду у всех, Джек, и должны к этому привыкнуть. Первая поправка к конституции дает мне право на подобные публикации.
— Первая поправка не позволяет вам ставить человека в угрожающую его жизни ситуацию только для того, чтобы сделать рекламу себе и своей газете. Это не только безответственно, но и дает основание для судебного расследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29