А потом он упал, и его начало заливать водой. Он попытался как можно выше поднять подбородок, так, чтобы успеть набрать много воздуха, и… проснулся
— Что с тобой? — спросил Берди.
— Пить!..
Горели губы. Ныло разбитое небо. Хотелось пить, и не было силы встать.
Берди принес ему воды и сел на край кровати.
— Я его убью! — сказал Джин, с трудом напившись, ему было больно разжимать челюсть.
— Убить стоило бы, — согласился Берди, — но..
— Завтра же…
— Завтра — это ни к чему… У нас еще будет время — во Вьетнаме, или в Конго, или еще где-нибудь. Хочешь покурить сигарету с марихуаной? — утешал Джина друг.
— Не хочу.
— Почему?
— ?
— Тебе от себя никуда не нужно уходить? — покровительственно похлопал Берди по руке. — Значит, главное в тебе самом, — не унимался он.
Джин промычал что-то невразумительное.
— Ну ладно… — Берди наконец-то умолк, но потом все же не удержался: — Тебя любили женщины?
— Спи.
— Нет, правда, любили?
— Иногда.
— А меня нет. Но я своего добьюсь. Вот увидишь. Я приеду в Квебек в зеленом берете, со скрещенными молниями над левой бровью. И мой берет будет когда-нибудь лежать под стеклом в университете, как спортивная фуфайка Джонни Мастерса.
Джин заскрипел от боли зубами.
— Ты любишь джаз, Джин? — спросил вдруг Берди.
— Да.
— Кого предпочитаешь: Эллу, Сэчмо или Брубека?
Джин одобрительно кивнул головой.
— А старые ньюорлеанцы тебе нравятся?
Когда они умолкли, чья-то тень скользнула по стене и скрылась за дверью.
— Начинается, — сказал Берди.
Джин повернулся лицом к двери.
Вскоре тень обрела плоть. Это был итальянец Доминико. Он подкрался к Кэну и, положив ему на плечо руку, как ни в чем не бывало сказал:
— Пойди к «джону».
Кэн не рассердился. Он молча поднялся, а когда вскоре вернулся, то разбудил Мэта с теми же словами:
— Сходи к «джону».
Мэт чертыхнулся, но встал и, возвратившись, разбудил Сонни.
— К «джону»! — начал было Мэт.
— Знаю! — перебил его Сонни. — Я уже играл в эту игру в дивизии «Олл-америкэн», — он закрыл глаза и тотчас же уснул.
Вот тут-то и сыграли подъем.
Удары о стальную рейку чугунной битой были настолько внушительными, что даже царица унылых земель Северной Каролины — гадюка и та с любопытством высунула из расщелины свою плоскую голову. Чак вошел и грохнул:
— Джамп!
Глава четырнадцатая.
Из дневника Джина Грина, доставленного майору Ирвину Нею, начальнику спецотдела общественной информации
1 августа
…Удивительное дело — я начал писать дневник. С чего бы это? От одиночества? А может, это желание познать себя или… поиски опоры в себе?!
Берди как-то сказал: «Сфотографируй свое плечо и опирайся на него до последних сил».
Как-то Ч. заставил нас с Берди вырыть саперными лопатками по окопу и наблюдать из него за «приближающимся противником».
Мы просидели в касках в щели окопа около четырех часов. В помещении в этот день было 100 градусов по Фаренгейту. Мы чуть не рехнулись… Откуда было брать силы? Собственное плечо?
Берди — удивительное существо. Внешне — расслабленный, хилый, рассеянный, сентиментальный. Внутри — семижильный. Он, как подлодка, состоит из отсеков. Затопят один — задраит люки и переборки — живет. Затопят второй — снова перекроет все ходы сообщения.
И вместе с тем он очень уязвимый, особенно в мелочах. Бастер его донимает одними и теми же вопросами.
— Ты бы убил Мэта?
— Нет… Не знаю… Не думаю.
— А Сонни?
— С чего бы это?
— А если бы тебе приказали?
— Все равно.
— Значит, ты не будешь носить зеленый берет.
— Буду.
— А Ч. убил бы?
— Убил…
— То-то.
Бастер оправдывает насилие. Он говорит, что волки, вышедшие на охоту, не должны притворяться собаками…
7 августа
В конце недели у нас был бой с Сонни. Он мастер карате. Он и японец Кэн.
Наш инструктор-сержант Дадли сказал, что мы должны драться не условно.
За день до этого была такая ситуация.
Мы работали в спарринге с Сонни. Вошел мастер-сержант Галифакс.
— Ну-ка, — сказал он, — чтобы закруглиться, давайте уточним характеристики.
Вначале мы не поняли, о чем он говорит.
— Пять раундов по всем правилам. А потом экзамен по «похищению людей».
Начался бокс.
В четвертом раунде Сонни неудачно ушел с ударом от каната, не рассчитав дистанцию.
Я его встретил прямым. Он поплыл. Я обработал его корпус — он отвалился на канаты и сполз на пол.
Мне не хотелось отправлять его в лечебницу, и, когда он поднялся, я вложил ему всю серию в перчатки.
И храни его господь: прогремел гонг.
Сонни — равный среди равных, но все-таки и здесь к нему относятся презрительно.
Неграм всегда сначала обрубят корни, а потом, когда они приживутся на чужой земле и хватят лишку солнца, напоминают, что вы, мол, парни, не отсюда. Талантливых, мол, много, но где ваши корни?
Я равнодушен к этим проблемам и раньше просто никогда о них не думал. Но ведь и я теперь на вопрос «Кто вы — русский?» — переминаюсь с ноги на ногу.
До смерти отца, до всей этой странной кутерьмы вокруг, я не задумывался над тем, что я русский, что русский — это не англосакс, что это что-то не «совсем то»…
Сейчас самое желанное для меня — ночь. Сон — это мой просвет, прорыв из дневного бреда.
А может, у меня до предела уплотнен день и поэтому слишком спрессованы ночные просветы?..
Идет Д., нужно кончать писать… Мне что-то не нравится навязывание дружбы с итальяшкой…
10 августа
…Оказывается, я лучше всех работаю с пластмассовой головой.
…Манекен подключен к электрическому сигнальному щиту. Ты стоишь против него: он твой враг. Бери палку. Удар! Голова упала на грудь: четверка.
После удара голова запрокинута: зажглась красная лампочка — пятерка.
Удар в переносицу — резко, ребром ладони (я уже набил себе ороговевший бугор на ладони не хуже, чем у Ч.).
Точный удар — и голова куклы безжизненно свесилась. Красный свет — пятерка.
Нужно бить не только точно, но и резко.
Не просто резко, но и мгновенно. Дадли сказал:
— В вас есть и сила, и злость, Джин. Меньше раздумывайте.
И еще он сказал как-то:
— Ведите себя как в Си-130 перед прыжком. Все, что было, — позади. Подойди к люку и войди в ночь как нож в масло… Думать нужно только о том, где и как провести отпуск.
Итак, о Дадли
Мы с Сонни работали карате. Я сделал неудачный финт, и он выбросил меня за мат.
Но и Сонни попался на разрыв. Я чувствовал, что ему больно. У него от боли взмокла шея, но он все же переборол боль. Так бывает, когда сумеешь отстраниться и сконцентрироваться в одной точке.
Сонни вырвал руку из тисков, бросился мне под ноги, и в неожиданном захвате, растянув мне мышцу правой руки, применил клинч и начал ломать мне шею в ординарном нельсоне. Силы покидали меня. Дважды в моих глазах гас свет, словно кто-то под прессом отделял мою сетчатку. Затем он легко перевернул меня прижал лопатками к мату и вдруг отпустил
— Ты его не дожал, — сказал Дадли. Я услышал это откуда-то словно из-под воды. — Отпустил?
— Нет, сэр.
— Что нет?
— Я его положил на лопатки, сэр.
— Почему ты его перевернул?
— Я хотел зафиксировать победу, сэр, — спокойно ответил Сонни.
— Принеси-ка два кирпича, черномазый.
Сонни не двинулся с места.
— Ты меня слышишь?
Сонни поднялся с мата. Поднялся и я. Встал со стула Дадли.
— Принеси-ка два кирпича, — повторил приказание Дадли.
Сонни вышел из тренировочного зала.
— Простите, сэр, — вежливо обратился я к Дадли. — Вам действительно хотелось, чтобы он сломал мне шею?
Дадли сразу не отреагировал. Он велел мне встать в строй и только потом заметил, что я за последнее время излишне оживился.
— Что ж, — не удержался я. — Мы обмялись и уже не те, которым когда то швыряли в лицо «фетигз» на номер больше и чуть ли не на физиономиях мазали несмывающейся краской наши номера.
— В этом вовсе не ваша заслуга, — сказал Дадли. В дверях появился Сонни с двумя кирпичами в руках
— Положи их на подоконник один на другой.
Сонни положил.
— Ударь!
Он изо всех сил ударил по кирпичам ребром ладони.
— Вот какая у тебя клешня! — сказал Дадли. Кирпичи развалились на множество кусков и осколков.
— А на твоем месте, — сказал он мне, — я был бы оскорблен снисхождением.
11 августа
У нас пехоту называют «прямой ногой»… Мы-то, мол, рождены для прыжков с парашютом. Приземляемся — пружиним. Идем по дну в аквалангах — пружиним. Ходим по земле, оттопырив губы перед пехтурой, — тоже вроде пружиним…
Наш центр, куда сходятся все нити спецслужб, называется «Смоук-Бом-Хил» — гора дымовых бомб. Но мы их не возим, не летаем с ними, не стережем их. Мы сами бомбы.
Сегодня был наш пятый прыжок. Высота 1200 футов — теперь пройденный этап. В третий раз шел за мной к люку Доминико. Он ведет себя престранно; то слишком предупредителен, то сквозь зубы отвечает на любой вопрос. Я спросил его как-то:
— Что с тобой, Дуче?
Он ответил:
— Для кого Дуче, а для кого Доминико. — И тут же спохватился: — Слишком долго, — говорит, — ко мне карта не идет. — Это было сказано на картежном слэнге.
Сегодня нам прикололи на грудь серебряные крылья. Ч. поздравил меня. Но я его ненавижу.
15 августа
Вчера были затяжные прыжки с парашютом.
Я прыгал вслед за Кэном.
Кэн впервые был разговорчив. Он обещал заняться со мной японским карате, чтобы в самом начале боя научиться по-настоящему «укорачивать руки» противника.
— И орудовать ножом научу, — пообещал Кэн. — Нож лучше «кольта». Я бросаю его без ошибки на сорок пять метров. А вечером, если уметь хорошо бросать «спринг-найф», можно свести счеты с кем угодно. Кстати, Дуче здорово бросает ножи, — заметил ни с того ни с сего Кэн.
В Си-119 Кэн отказался от жвачки и долго сидел без движения, застывший как мумия. Я впервые заметил, что на его лице ни единой морщинки. Скулы его жестко обтянуты кожей, а глаза были полуприкрыты.
— У тебя есть жена, дети? — спросил он вдруг.
— Нет.
— И у меня нет. Так проще.
— Кэн Эгава! — скомандовал джамп-мастер. Кэн, не оборачиваясь, пошел к люку. Нам дается четыре команды:
— Приготовиться!
— Зацепиться (За центральный фал.)
— Встать у люка!
— Гоу! (Пошел!)
На этот раз был особенный прыжок. Без второй команды. Затяжной. Кэн был у меня все время в поле зрения.
У Кэна парашют почему-то так и не раскрылся. Может быть, он этого хотел… Вряд ли. Просто не сработала система.
Бастер сказал:
— Он был темный парень, этот японец. Плохо говорил по-английски. Жил долго в Корее. Молился как йог.
Мэт сказал:
— Нужно расследовать, кто в его смерти виноват. Он или экипировщик.
Тибор сказал:
— На чужой земле погиб. Ни за что…
Дуче сказал:
— Я бы с ним не поменялся.
Берди сказал:
— Не судьба, значит.
Он был, как всегда, меланхоличен, мой Берди. И принял случившееся за должное. Что это, мужество, жестокость, равнодушие или марихуана? По-моему, разговоры о марихуане — «пуля». Когда он курит? Не знаю…
В школах особого назначения строгий жизненный график. Здесь все взвешено. Все учтено: день и час, вес миль и вес часов.
Как обещал полковник Маггер, на Джине не осталось и унции жира — одни мышцы, узлы на узлах.
Да и сам Джин стал спокойней, расчетливей и уверенней.
Та особая тягучесть, которая приобретается постоянством усилий, «пружинит» ногу и удлиняет дыхание. Вместе с хладнокровием, уверенностью и атлетической «пружинистостью» в Джине появилось еще одно новое качество: осмотрительность.
Однажды перед отбоем, когда он пошел проверить, хорошо ли спрятан его дневник, Джина окликнул кто-то тихим голосом. Он обернулся и тотчас же почувствовал, как что-то со свистом пролетело мимо него и глухо уткнулось в столб щита для объявлений.
Джин отбежал в тень небольшого строения у кухни. Была лунная ночь, звездная и безветренная. Тишина вокруг, ни шороха, ни звука шагов. Джин долго и напряженно всматривался туда, откуда полетел нож, потом он подошел к столбу, резко выдернул «спринг-найф», нажав кнопку пружины, втянув лезвие, и, оставив «на потом» изучение ножа, быстрым шагом пошел в казарму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101