Джулиано чист, его призвали сюда исключительно в качестве свидетеля, и Патон надеялся, что этот свидетель прольет какой-то свет на случившееся.
Но Джулиано ничего не знал. Сыграв свою роль господина-которому-сейчас-испачкали-шляпу, он вышел из зала, но вернулся и сел рядом с инспекторами, едва начался номер Людовико, предшествовавший номеру Паля и Штута.
Сидел он на своем месте и в то время, когда Паль находился на манеже один. Следовательно, он мало что может рассказать им.
Так вот, сыграв роль простака, он пошел в свою уборную переодеться и снять грим «старикашки», потом походил немного за кулисами. Там встретил Престу, Жана де Латеста с его спутником-журналистом, мадам Лора. Но вот в каком порядке встретил, пожалуй, уже не скажет…
Все это не представляло интереса. В этом человеке полицейских интересовало одно: его страсть сплетничать. Именно от него они рассчитывали узнать если не сегодня, то в ближайшие дни множество мелочей, которые могли бы оказаться для них ценными. Но судя по всему сейчас Джулиано не был расположен к болтовне.
Ошкорн решил вывести его из летаргического состояния.
– Вчера вы сказали мне, что Преста лишь смеется над Людовико. А они, напротив, выглядят добрыми друзьями.
Джулиано был ошарашен. Такая важная новость, а он узнает о ней последним! Потом он рассмеялся:
– Ни за что не поверю! Чтобы Преста влюбилась в этого фатоватого увальня!
– На трапеции он выглядит весьма эффектно!
– Но мы-то не публика! Мы привыкли видеть его в жизни!
Допрос Джулиано не дал ничего. Допрос следующего свидетеля – тем более. Едва войдя, тот, еще совсем юноша, разрыдался. Это был Тони, племянник Штута, и Ошкорн подумал, что Паль и он – вот только эти двое и выказали горе по поводу смерти Штута.
– Для меня все кончено, – сказал Тони. – Ведь только благодаря дяде со мной заключили ангажемент и я работал с жонглерами, эквилибристами и наездниками. Он добился, чтобы мне давали уроки музыки. «Вот позанимаешься полгода, – сказал он мне, – и начнем учить тебя мастерству клоуна…» Я очень много работал… а теперь без дяди, без его опеки, они не захотят оставить меня в цирке. Что тогда со мной станется?
«Позанимаешься полгода…» Опять полгода!
Ошкорн вдруг вспомнил об одной детали, на которую обратил его внимание комиссар Анье. Эти два преступления, которые они сейчас расследуют, совершены – день в день! – с промежутком ровно в полгода. Что это – совпадение? Или здесь кроется глубокий смысл?
Был ли какой-нибудь замысел втянуть этого юношу в фатальный круг? Ошкорн не помнил, допрашивал ли он Тони во время следствия по делу Бержере, и попросил уточнить, когда тот впервые появился в цирке. Оказалось, первого апреля, через день после смерти Бержере. Выходит, по первому делу Тони был «чист».
Что же касается второго преступления, то они быстро установили, что в это время Тони стоял в проходе. Это он играл роль Арлекина в пантомиме, и Ошкорн хорошо помнил, что после этого он стоял рядом с сыновьями месье Луаяля и смотрел на игру Паля, он сам видел его.
И потом, с чего бы Тони убивать Штута? Как он говорил, Штут опекал его, и Ошкорну не пришлось прилагать особых усилий, чтобы подтвердить: да, действительно, Штут покровительствовал племяннику, и это даже вызывало у других некоторую зависть.
Полгода! Полгода! Это уже становилось навязчивой идеей. Ошкорн по опыту знал, что интуиция комиссара Анье довольно часто выводит его на верный путь.
Он вызвал Жана де Латеста.
– Тони сказал, что дядя обещал ему взять его в свой номер после полугодового обучения.
– Бедный парнишка! Он строил себе иллюзии! За полгода клоуном не станешь, для этого нужно куда больше времени! Штут просто хотел подбодрить его. Заменить Паля – да никогда! Ведь звезда – это Паль! Сделать второго «огюста» – на это никогда бы не пошел сам Штут! Несколько месяцев назад нам предложили очень забавную пантомиму, там были потрясающе смешные сценки. Играть ее должны были три актера, один клоун и два «огюста», и Штут наотрез отказался.
– Но ведь вчера вечером Тони играл в пантомиме! – О, настолько незначительную роль!
После Тони наступила очередь Мамута.
Мамут говорил уже несколько минут. Ошкорн вполуха слушал, что тот бубнил своим каким-то вымученным фальцетом. Он размышлял о судьбе лилипутов. При виде увечных или уродов он никогда не мог побороть в себе чувства какого-то неприятия. И только потом приходило чувство жалости.
Глядя на Мамута, он вспоминал о маленькой карлице, которую когда-то допрашивал – это было уже больше года назад – в связи с преступлением, совершенным в ночном заведении, где она выставляла себя напоказ.
В огромном для нее кресле она сидела очень прямо, словно говорящая кукла. Глаза у нее были ясные, как глаза ребенка, а лицо – в глубоких морщинах. Он взял ее руку, крошечную ручку с бледной и мясистой ладонью, словно ладонь обезьянки. Карлица ответила на этот жест откровенными признаниями, и Ошкорн понял, в какой тоске и одиночестве живет человек, обиженный природой.
Мамут сидел в глубине кресла скрючившись, подобрав под себя ноги, и выглядел запуганным ребенком. Но он не боялся. В его взгляде, обращенном на Патона, сквозила дерзость.
У лилипута были удивительно красивые глаза, золотистые, словно светлый табак, немного навыкате, обрамленные длинными загнутыми ресницами. В них одновременно виделись и томность, и лихорадочный блеск. Но рот выдавал жестокость.
«А с чего таким созданиям быть добрыми? – думал Ошкорн. – В былые времена можно было надеяться стать королевским шутом и тем самым получить возможность мстить за то презрение или жалость, которое им выказывают. А теперь?»
«Мамут свирепый! – сказал им вчера Джулиано. – Никого не пощадит!»
Однако сегодня лилипут словно воды в рот набрал. Казалось, он боится обронить неосторожное слово. Патон, который очень рассчитывал на его показания, настаивал, расспрашивал то об одном, то о другом, довольно точно формулируя обвинения.
Но лилипут мотал своей огромной для его маленького тела головой.
– Видите ли, господин инспектор, я придерживаюсь принципа никогда никого не обвинять бездоказательно. И до сих пор он прекрасно служил мне. Во всяком случае, помог всегда оставаться справедливым. Быть справедливым – мой извечный девиз. Возможно, потому, что сам я слишком много страдал от несправедливости других!
– Вы говорите, что никого не обвиняете бездоказательно. Следовательно, вы кого-то подозреваете. Мы не просим вас представить нам доказательства. Скажите только, кого вы подозреваете?
– Я не стану отвечать на этот вопрос. Хочу также заметить вам, что я не говорил, будто обвиняю кого-то. Я только сказал, что придерживаюсь принципа никогда не обвинять бездоказательно. Здесь есть разница!
Патон продолжил допрос, но безрезультатно.
– И еще должен сказать вам, что я Не ребенок и понимаю все ваши намеки. Только я не доносчик, и все, что у нас здесь происходит, всегда остается между нами, не выносится за стены цирка. Естественно, это не имеет никакого отношения к вашему расследованию… Тогда…
Патона его заявление не обескуражило.
– Итак, месье Рош, что же все-таки вы можете сообщить нам? Не может быть, что вы ничего не знаете!
Лилипут расхохотался.
– «Месье Рош»! Смешно слышать, когда меня так называют! Ко мне уже давным-давно так никто не обращался – месье Рош! Видите ли, в нашей профессии есть нечто разрушительное и прекрасное одновременно, а именно утрата личности. Да, по документам моя фамилия Рош. Но об этом уже никто не помнит. Меня зовут Мамут, я клоун, к тому же не очень талантливый. Единственное, что я могу делать талантливо, это быть уродом! Ведь это так забавно, быть уродом! А поэтому не думайте, что вы сделали мне приятное, назвав месье Рошем. Наоборот, мне это было неприятно, потому что тем самым вы вывели меня за стены цирка и его лжи, вернее, я хотел сказать, его миражей.
Он вдруг перешел почти на крик:
– Рош! Рош! Это самое обычное имя! А вы прекрасно знаете, что я – человек необычный!
Взрыв Мамута инспектора оценили по-разному. Ошкорн, тот «пошел» вглубь, еще больше в душе сокрушаясь о несчастной судьбе таких созданий, как Мамут.
Патон же изучающе смотрел на лилипута. И пришел наконец к выводу, что Мамут – человек холодный, расчетливый, отлично умеет владеть собой, и уж никак нельзя сказать, что он жаждет «расколоться» перед ними. Какую цель преследовал он этим взрывом, который только усилил жалость к нему, но не добавил симпатии?
Нет, ясно, он просто хочет выиграть время и перевести разговор в иную плоскость, чтобы остаться тем, кем он хотел бы оставаться сейчас – клоуном Мамутом, а вовсе не свидетелем по делу об убийстве.
Патон спокойно сказал:
– Мы здесь не для того, чтобы выслушивать, на какие горести природа обрекла подобных вам. Вернемся к преступлению, что все-таки вы знаете о нем?
Мамут почувствовал, что его хитрость разгадали. К нему вернулась его ироничность. Под взглядом Патона он чувствовал себя неуютно и потому обратил свой взор на Ошкорна.
– Так что же вы знаете? – повторил вопрос Патон.
– Ничего больше того, что знаете вы сами. После антракта я стоял около месье Луаяля.
– Но вы еще и ходили за кулисами?
– Да, ходил! А почему бы мне не ходить? Я даже заглянул в тот коридор, где находится уборная Штута.
– Вы можете доказать, что не входили к нему?
– Я к нему не входил.
Ошкорн отметил про себя, что Мамут уклонился от прямого ответа. По-видимому, следовало задать вопрос снова, но несколько в иной форме. Но Патон опередил его:
– Вы не входили в уборную Штута, но вы не можете этого доказать?
Лилипут снова улыбнулся, но в его улыбке проскользнуло беспокойство.
– Нет, не могу, доказать не могу. Но я утверждаю, никто не сможет доказать, что я туда входил. И потом, господин инспектор, почему вы об этом спрашиваете меня? Вы же видите, я слишком мал ростом для того, чтобы убить человека таким способом… – он протянул свои крохотные ручки, – …кинжал, тот кинжал слишком велик для меня…
Патон пожал плечами.
– Значит, вы тоже поддались на обман. Когда коляска появилась на манеже во второй раз, вы действительно поверили, что она привезла живого Штута?
– Нет, – спокойно ответил Мамут, – когда коляска проезжала мимо меня, я сразу увидел, что Штут мертв.
Патон вздрогнул, потом склонился над столом.
– И вы ничего не сказали?
– А что я должен был сказать? Мне оставалось просто ждать, что последует дальше. Впрочем, я ведь мог и ошибиться. Штут был превосходным комическим актером. Он мог позабавиться, чтобы напугать Паля. Паль очень впечатлителен… – он полуприкрыл глаза, – …особенно после смерти Бержере.
– Объясните! – прорычал Патон.
– А нечего объяснять. Как объяснить, почему Паль впечатлителен? Таков у него характер, вот и все!
– Но почему вы сказали «особенно после смерти Бержере»?
– Я сказал так потому, что обратил на это внимание. Что же касается обоснований, то это может сделать только сам Паль!
– Паль не мог убить месье Бержере, он в это время находился на манеже!
– А я вовсе и не утверждаю, что месье Бержере убил Паль. Паль – человек нервный, с немного расстроенным здоровьем, я хотел, чтобы вы это поняли.
– Для чего?
– Да я и сам не знаю! И все же я думаю, что вы не должны упускать из виду этот факт.
Неожиданно в разговор вмешался Ошкорн:
– Я полагаю, вы были очень дружны с Штутом?
Мамут прекрасно владел собой, и все же не смог сдержать легкую гримасу отвращения. Но тут же его красивые глаза весело сверкнули.
– У меня нет друзей, – сказал он.
– А Преста? – спокойно спросил Патон.
Он уже давно ждал случая бросить это имя. Мамут посмотрел на него с яростью, слегка побледнел, но ничего не ответил. Инспектор продолжал настаивать:
– …если я могу судить об этом по тому, как вы вели себя во время выступления Престы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Но Джулиано ничего не знал. Сыграв свою роль господина-которому-сейчас-испачкали-шляпу, он вышел из зала, но вернулся и сел рядом с инспекторами, едва начался номер Людовико, предшествовавший номеру Паля и Штута.
Сидел он на своем месте и в то время, когда Паль находился на манеже один. Следовательно, он мало что может рассказать им.
Так вот, сыграв роль простака, он пошел в свою уборную переодеться и снять грим «старикашки», потом походил немного за кулисами. Там встретил Престу, Жана де Латеста с его спутником-журналистом, мадам Лора. Но вот в каком порядке встретил, пожалуй, уже не скажет…
Все это не представляло интереса. В этом человеке полицейских интересовало одно: его страсть сплетничать. Именно от него они рассчитывали узнать если не сегодня, то в ближайшие дни множество мелочей, которые могли бы оказаться для них ценными. Но судя по всему сейчас Джулиано не был расположен к болтовне.
Ошкорн решил вывести его из летаргического состояния.
– Вчера вы сказали мне, что Преста лишь смеется над Людовико. А они, напротив, выглядят добрыми друзьями.
Джулиано был ошарашен. Такая важная новость, а он узнает о ней последним! Потом он рассмеялся:
– Ни за что не поверю! Чтобы Преста влюбилась в этого фатоватого увальня!
– На трапеции он выглядит весьма эффектно!
– Но мы-то не публика! Мы привыкли видеть его в жизни!
Допрос Джулиано не дал ничего. Допрос следующего свидетеля – тем более. Едва войдя, тот, еще совсем юноша, разрыдался. Это был Тони, племянник Штута, и Ошкорн подумал, что Паль и он – вот только эти двое и выказали горе по поводу смерти Штута.
– Для меня все кончено, – сказал Тони. – Ведь только благодаря дяде со мной заключили ангажемент и я работал с жонглерами, эквилибристами и наездниками. Он добился, чтобы мне давали уроки музыки. «Вот позанимаешься полгода, – сказал он мне, – и начнем учить тебя мастерству клоуна…» Я очень много работал… а теперь без дяди, без его опеки, они не захотят оставить меня в цирке. Что тогда со мной станется?
«Позанимаешься полгода…» Опять полгода!
Ошкорн вдруг вспомнил об одной детали, на которую обратил его внимание комиссар Анье. Эти два преступления, которые они сейчас расследуют, совершены – день в день! – с промежутком ровно в полгода. Что это – совпадение? Или здесь кроется глубокий смысл?
Был ли какой-нибудь замысел втянуть этого юношу в фатальный круг? Ошкорн не помнил, допрашивал ли он Тони во время следствия по делу Бержере, и попросил уточнить, когда тот впервые появился в цирке. Оказалось, первого апреля, через день после смерти Бержере. Выходит, по первому делу Тони был «чист».
Что же касается второго преступления, то они быстро установили, что в это время Тони стоял в проходе. Это он играл роль Арлекина в пантомиме, и Ошкорн хорошо помнил, что после этого он стоял рядом с сыновьями месье Луаяля и смотрел на игру Паля, он сам видел его.
И потом, с чего бы Тони убивать Штута? Как он говорил, Штут опекал его, и Ошкорну не пришлось прилагать особых усилий, чтобы подтвердить: да, действительно, Штут покровительствовал племяннику, и это даже вызывало у других некоторую зависть.
Полгода! Полгода! Это уже становилось навязчивой идеей. Ошкорн по опыту знал, что интуиция комиссара Анье довольно часто выводит его на верный путь.
Он вызвал Жана де Латеста.
– Тони сказал, что дядя обещал ему взять его в свой номер после полугодового обучения.
– Бедный парнишка! Он строил себе иллюзии! За полгода клоуном не станешь, для этого нужно куда больше времени! Штут просто хотел подбодрить его. Заменить Паля – да никогда! Ведь звезда – это Паль! Сделать второго «огюста» – на это никогда бы не пошел сам Штут! Несколько месяцев назад нам предложили очень забавную пантомиму, там были потрясающе смешные сценки. Играть ее должны были три актера, один клоун и два «огюста», и Штут наотрез отказался.
– Но ведь вчера вечером Тони играл в пантомиме! – О, настолько незначительную роль!
После Тони наступила очередь Мамута.
Мамут говорил уже несколько минут. Ошкорн вполуха слушал, что тот бубнил своим каким-то вымученным фальцетом. Он размышлял о судьбе лилипутов. При виде увечных или уродов он никогда не мог побороть в себе чувства какого-то неприятия. И только потом приходило чувство жалости.
Глядя на Мамута, он вспоминал о маленькой карлице, которую когда-то допрашивал – это было уже больше года назад – в связи с преступлением, совершенным в ночном заведении, где она выставляла себя напоказ.
В огромном для нее кресле она сидела очень прямо, словно говорящая кукла. Глаза у нее были ясные, как глаза ребенка, а лицо – в глубоких морщинах. Он взял ее руку, крошечную ручку с бледной и мясистой ладонью, словно ладонь обезьянки. Карлица ответила на этот жест откровенными признаниями, и Ошкорн понял, в какой тоске и одиночестве живет человек, обиженный природой.
Мамут сидел в глубине кресла скрючившись, подобрав под себя ноги, и выглядел запуганным ребенком. Но он не боялся. В его взгляде, обращенном на Патона, сквозила дерзость.
У лилипута были удивительно красивые глаза, золотистые, словно светлый табак, немного навыкате, обрамленные длинными загнутыми ресницами. В них одновременно виделись и томность, и лихорадочный блеск. Но рот выдавал жестокость.
«А с чего таким созданиям быть добрыми? – думал Ошкорн. – В былые времена можно было надеяться стать королевским шутом и тем самым получить возможность мстить за то презрение или жалость, которое им выказывают. А теперь?»
«Мамут свирепый! – сказал им вчера Джулиано. – Никого не пощадит!»
Однако сегодня лилипут словно воды в рот набрал. Казалось, он боится обронить неосторожное слово. Патон, который очень рассчитывал на его показания, настаивал, расспрашивал то об одном, то о другом, довольно точно формулируя обвинения.
Но лилипут мотал своей огромной для его маленького тела головой.
– Видите ли, господин инспектор, я придерживаюсь принципа никогда никого не обвинять бездоказательно. И до сих пор он прекрасно служил мне. Во всяком случае, помог всегда оставаться справедливым. Быть справедливым – мой извечный девиз. Возможно, потому, что сам я слишком много страдал от несправедливости других!
– Вы говорите, что никого не обвиняете бездоказательно. Следовательно, вы кого-то подозреваете. Мы не просим вас представить нам доказательства. Скажите только, кого вы подозреваете?
– Я не стану отвечать на этот вопрос. Хочу также заметить вам, что я не говорил, будто обвиняю кого-то. Я только сказал, что придерживаюсь принципа никогда не обвинять бездоказательно. Здесь есть разница!
Патон продолжил допрос, но безрезультатно.
– И еще должен сказать вам, что я Не ребенок и понимаю все ваши намеки. Только я не доносчик, и все, что у нас здесь происходит, всегда остается между нами, не выносится за стены цирка. Естественно, это не имеет никакого отношения к вашему расследованию… Тогда…
Патона его заявление не обескуражило.
– Итак, месье Рош, что же все-таки вы можете сообщить нам? Не может быть, что вы ничего не знаете!
Лилипут расхохотался.
– «Месье Рош»! Смешно слышать, когда меня так называют! Ко мне уже давным-давно так никто не обращался – месье Рош! Видите ли, в нашей профессии есть нечто разрушительное и прекрасное одновременно, а именно утрата личности. Да, по документам моя фамилия Рош. Но об этом уже никто не помнит. Меня зовут Мамут, я клоун, к тому же не очень талантливый. Единственное, что я могу делать талантливо, это быть уродом! Ведь это так забавно, быть уродом! А поэтому не думайте, что вы сделали мне приятное, назвав месье Рошем. Наоборот, мне это было неприятно, потому что тем самым вы вывели меня за стены цирка и его лжи, вернее, я хотел сказать, его миражей.
Он вдруг перешел почти на крик:
– Рош! Рош! Это самое обычное имя! А вы прекрасно знаете, что я – человек необычный!
Взрыв Мамута инспектора оценили по-разному. Ошкорн, тот «пошел» вглубь, еще больше в душе сокрушаясь о несчастной судьбе таких созданий, как Мамут.
Патон же изучающе смотрел на лилипута. И пришел наконец к выводу, что Мамут – человек холодный, расчетливый, отлично умеет владеть собой, и уж никак нельзя сказать, что он жаждет «расколоться» перед ними. Какую цель преследовал он этим взрывом, который только усилил жалость к нему, но не добавил симпатии?
Нет, ясно, он просто хочет выиграть время и перевести разговор в иную плоскость, чтобы остаться тем, кем он хотел бы оставаться сейчас – клоуном Мамутом, а вовсе не свидетелем по делу об убийстве.
Патон спокойно сказал:
– Мы здесь не для того, чтобы выслушивать, на какие горести природа обрекла подобных вам. Вернемся к преступлению, что все-таки вы знаете о нем?
Мамут почувствовал, что его хитрость разгадали. К нему вернулась его ироничность. Под взглядом Патона он чувствовал себя неуютно и потому обратил свой взор на Ошкорна.
– Так что же вы знаете? – повторил вопрос Патон.
– Ничего больше того, что знаете вы сами. После антракта я стоял около месье Луаяля.
– Но вы еще и ходили за кулисами?
– Да, ходил! А почему бы мне не ходить? Я даже заглянул в тот коридор, где находится уборная Штута.
– Вы можете доказать, что не входили к нему?
– Я к нему не входил.
Ошкорн отметил про себя, что Мамут уклонился от прямого ответа. По-видимому, следовало задать вопрос снова, но несколько в иной форме. Но Патон опередил его:
– Вы не входили в уборную Штута, но вы не можете этого доказать?
Лилипут снова улыбнулся, но в его улыбке проскользнуло беспокойство.
– Нет, не могу, доказать не могу. Но я утверждаю, никто не сможет доказать, что я туда входил. И потом, господин инспектор, почему вы об этом спрашиваете меня? Вы же видите, я слишком мал ростом для того, чтобы убить человека таким способом… – он протянул свои крохотные ручки, – …кинжал, тот кинжал слишком велик для меня…
Патон пожал плечами.
– Значит, вы тоже поддались на обман. Когда коляска появилась на манеже во второй раз, вы действительно поверили, что она привезла живого Штута?
– Нет, – спокойно ответил Мамут, – когда коляска проезжала мимо меня, я сразу увидел, что Штут мертв.
Патон вздрогнул, потом склонился над столом.
– И вы ничего не сказали?
– А что я должен был сказать? Мне оставалось просто ждать, что последует дальше. Впрочем, я ведь мог и ошибиться. Штут был превосходным комическим актером. Он мог позабавиться, чтобы напугать Паля. Паль очень впечатлителен… – он полуприкрыл глаза, – …особенно после смерти Бержере.
– Объясните! – прорычал Патон.
– А нечего объяснять. Как объяснить, почему Паль впечатлителен? Таков у него характер, вот и все!
– Но почему вы сказали «особенно после смерти Бержере»?
– Я сказал так потому, что обратил на это внимание. Что же касается обоснований, то это может сделать только сам Паль!
– Паль не мог убить месье Бержере, он в это время находился на манеже!
– А я вовсе и не утверждаю, что месье Бержере убил Паль. Паль – человек нервный, с немного расстроенным здоровьем, я хотел, чтобы вы это поняли.
– Для чего?
– Да я и сам не знаю! И все же я думаю, что вы не должны упускать из виду этот факт.
Неожиданно в разговор вмешался Ошкорн:
– Я полагаю, вы были очень дружны с Штутом?
Мамут прекрасно владел собой, и все же не смог сдержать легкую гримасу отвращения. Но тут же его красивые глаза весело сверкнули.
– У меня нет друзей, – сказал он.
– А Преста? – спокойно спросил Патон.
Он уже давно ждал случая бросить это имя. Мамут посмотрел на него с яростью, слегка побледнел, но ничего не ответил. Инспектор продолжал настаивать:
– …если я могу судить об этом по тому, как вы вели себя во время выступления Престы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23