Граница была совсем рядом, настолько близко, что, должно быть, даже пуля не остановила бы Герасимова, и он, истекающий кровью, все равно полз бы по горячей степи к Союзу. Его не остановили бы ни вооруженный отряд моджахедов, ни минное поле, ни даже мутный и ретивый Пяндж. Герасимов сейчас был не просто человеком, озабоченным какой-то целью. Он представлял собой сгусток невообразимой по своей силе энергии, направленный строго на север, к берегу реки, с которого начинается Советский Союз. Туда, только туда!
- Ну-ка, придави!! - кричал Герасимов в люк боевой машины и тактично толкал ногой плечо сидящего внизу водителя. - Газку, газку!!
Бронетранспортер и без того мчался на всех парах. Техник роты, прапорщик Дытюк, сидел в башенном люке, одной рукой придерживал потертый шлемофон, а другой держался за крышку и с удивлением поглядывал на старшего лейтенанта в зеленой рубашке, покрытой жуткими бурыми пятнами. «Куда это он в таком виде? А где его вещи?» Прапорщику часто приходилось отвозить к мосту отпускников и заменщиков, у всех были совершенно неподъемные чемоданы и сумки. Самой полезной тарой считалась парашютная сумка, какие водились только у десантуры. В нее можно половину дукана запихнуть. Это только дембеля уходят налегке, с «дипломатом» и полиэтиленовым пакетом. А офицеры, прапорщики и служащие надрываются, аки верблюды. Тащат в Союз все, что только можно. Что на подарки, что на продажу, что для себя. Ну, уж две-три пары джинсов каждый, кто едет в Союз, ну просто обязан увезти. И по мелочи еще: кусачки, кассеты с «Пупо», складные очки, китайские авторучки. Без этого - ты не афганец. В Союзе тебя не поймут… Может, у старлея все карманы чеками набиты?
Прапорщик еще раз скользнул взглядом по сгорбленной фигуре Герасимова. Не похоже, что его карманы забиты чеками. Странный парень. Может, с головой у него не все в порядке? Глаза слезятся, слезы льются по грязным щекам - то ли плачет, то ли смеется. И смотрит только вперед, не отрывает взгляда от дрожащего в знойном мареве горизонта, даже не оглянулся ни разу, когда с места трогались. Желтушники - и те хоть обернулись, помахали руками своим товарищам, которые оставались на этой земле. А этот - ни-ни, только вперед, вперед, и как можно скорее, словно птица, улетающая от надвигающейся зимы к солнцу.
И гнался за этим солнцем; оно уходило, а он молотил крыльями. Движение в противоположную сторону от войны - уже само по себе счастье. Чем она дальше, тем сильнее расслабляются тело и нервная система. Отдалить войну от себя по максимуму, оградить ее бурной рекой, пограничными столбами, закидать тоннами пустынного песка, занавесить ее пиками Копет-Дага, Памира, потом казахскими степями, оренбургскими полями, присыпать, как салатом, брянскими лесами, раскатать поверху болотный дерн Белоруссии, да придавить тяжелой мощью Красной площади и Кремля. Все! Закопана, похоронена!
Герасимов плыл по Союзу, как во сне. Каждая его частичка, каждая секунда, проведенная в нем, доставляла неописуемое наслаждение. Мелкие обиды и недоразумения не доставляли ему дискомфорта. Равнодушным взглядом он скользил по таможенному залу, где плакала навзрыд кругленькая, тугая, как перетянутая веревками любительская колбаса, работница Кабульского военторга. Ее обыскивали особо тщательно, распотрошили все ее семь сумок и чемоданов, потом отвели за ширму и обнаружили, что женщина натянула на себя три пары джинсов - одни на другие. Теперь она плакала, обнимая свой багаж. У нее намеревались отобрать все это бесценное тряпичное сокровище, таможенник с разыгравшимся аппетитом уже принес какую-то служебную бумагу и, расписывая ручку на обрывке газеты, спрашивал: «Фамилия, имя, отчество». Женщина плакала, нежно и бессильно перебирала стопки джинсов, словно ручки и ножки своих детей, и никак не могла назвать свою фамилию.
Герасимов не замечал странных взглядов, обращенных на него, прошел таможню как билетный контроль в кинозал, и - в Союз!
У него кружилась голова. Он шел по улицам зеленого восточного города, удивляясь тому, что здесь можно ходить без оружия, выпрямившись, не спеша. На какой огромной территории обеспечено надежное прикрытие! Можно с тротуара сойти на зеленый, влажный от поливочной системы газон, не рискуя наступить на противопехотную мину или «лепесток». Можно свернуть в узенький проулок и быть уверенным, что тебе не влепят в спину очередь. Можно зайти в магазин и купить водки по десять рублей за бутылку (почти даром! В Афгане у вертолетчиков он покупал за 30 чеков), да докторской колбаски, да пивка для рывка, да еще копченой рыбки, да цыпленка, да сыра…
- «План» привез? «План» есть?
Тихое бормотание мирных мужиков с зеленоватыми лицами отвлекало Герасимова лишь на мгновение. Он улыбался и отрицательно качал головой. Мирные люди на улицах оборачивались, провожая его взглядами. Почему все на него смотрят? Ну да, рубашка не совсем свежая. Волосы растрепаны. Небрит. Похож на пьянчугу. Но на лицах мирных людей не брезгливость. Они смотрят на Герасимова, как смотрят в цирке на тигров. Восхищение, уважение, страх. Любопытство. Прошли два мирных курсанта, отдали честь. На привокзальной площади остановил мирный патруль. Вооружены только штык-ножами - считай, что вообще без оружия. Бледнолицый капитан потребовал документы. «Из Афгана? - в голосе зависть и защитное презрение. - Герой, значит? Почему нарушаем форму одежды?»
О чем он говорит?
- У вас рубашка грязная! Следуйте за мной в комендатуру!
- Это не грязь. Это кровь. Я убитых в вертолет грузил. А постираться негде.
Узкие губы мирного капитана скривились. Он хмыкнул, смерил Герасимова надменным взглядом и вдруг с необъяснимой ненавистью прошипел:
- Знаешь, сколько я таких сказок уже выслушал? Все вы, плядь, сплошные герои, все вы кровью истекали! Сидите там, по три оклада гребете, корчите из себя неприкасаемых! А мы здесь вроде как куйней занимаемся. Что вы! Грудь вперед, разойдись, афганец идет! И квартиры вам без очереди, и санатории, и дома отдыха. А мы тут по пять лет в сараях ютимся, из нарядов не вылезаем. Да знаю я, как вы там ордена и чеки зарабатываете! Следуйте за мной, товарищ старший лейтенант! Воинские уставы написаны для всех!
- Удостоверение отдай, - попросил Герасимов.
- Возьмешь у коменданта гарнизона!
Герасимов выхватил удостоверение, несильно толкнул капитана в грудь и легко, с наполняющим душу весельем, побежал по улице. За его спиной исходил криком капитан, гремели сапогами патрульные солдаты.
- Эй, брат, сюда, сюда! - позвал Герасимова мирный чернявый парень, сидящий за рулем «жигуля».
Герасимов запрыгнул в машину, та сразу тронулась с места, помчалась по улице.
- Из Афгана, брат?
Герасимов кивнул, оглянулся, помахал рукой.
- Чеки меняешь?
- У меня мало чеков. Все сгорело.
- Сгорело? А сколько есть? Рубль тридцать за чек дам… Ну, давай по рубль пятьдесят. По два, больше не могу, брат, клянусь - не могу. По два рубля, хорошо?
Потом Герасимов ел плов в уличном кафе, запивал его водкой, которую чернявый парень налил в фарфоровый чайник. Потом мирная компания увеличилась, пили уже в парке на скамейке. Незнакомые люди просили Герасимова рассказать о том, как там. Он не знал, как, какими словами это можно сделать. Пожимал плечами, молчал и пил. Рядом разгорелся спор, кто-то кого-то толкал, хватал за грудки, кто-то показывал на Герасимова и хлопал себя по груди. Чернявый парень убеждал, пятился, закрывал Герасимова собой. Герасимов не понимал ни слова. Он оставил спорщиков, пошел через кусты куда-то в ночь. Задрав голову, смотрел на мирное звездное небо, шлепал ботинками по влажному газону, царапал руки, продираясь сквозь упругие заросли роз. «Я в Союзе, я в Союзе!!» - крутилась в его голове мысль, сводящая с ума от радости.
Он умылся в фонтане, потом болтал о любви с мирными девчонками, потом снова забрел в какой-то ресторан, где пил шампанское на брудершафт с мирным бородатым мужиком, называвшим себя капитаном дальнего флота. Официант откровенно вымогал щедрые чаевые. Капитан дальнего флота уснул на столе. Ночной город радужными огнями кружился перед глазами Герасимова. Обрывочные и нестройные воспоминания о войне казались ему жутким и грубым вымыслом. Он не хотел вспоминать о Гуле. Союз, как могучий и чистый водопад, сильно и быстро сорвал с него коричневые пальцы войны. Кассовый зал аэропорта был заполнен людьми под завязку. Воздуха и билетов не было. У окошек томились огромные мирные очереди, люди обмахивались журналами, газетами и ладонями. Толстые бабки в длинных бархатных халатах и платках с золотыми нитками, восседали на мешках и узлах, сваленных в кучу. Пассажиры разлагались от усталой ненависти друг к другу. Кассирши сидели за стеклянными перегородками и с провокационным спокойствием читали книги. Герасимова не пропустили к окошку и не позволили спросить о наличии билета. «В очередь! - брызгая слюной, орали мирные люди, намертво оцепившие все подходы к кассе. - Мы тоже все спросить! Встаньте в очередь, а потом спрашивайте!» Девушка в национальном полосатом халате осторожно заметила, что «товарищ офицер приехал из Афганистана», но ее тотчас заглушили; очередь справедливо заявила, что не они посылали товарища офицера в Афган. «Как она догадалась, что я оттуда?» - удивился Герасимов и встал в конец. Невысокий мужичок с мокрой лысой головой предупредил, что за ним «занимали еще шестеро, но билетов все равно нет и не будет». Было совсем непонятно, чего в таком случае народ ждет.
Герасимова морило в сон. Он завидовал бабкам, лежащих на тюках. Его незаметно толкнули в плечо. Небритый человек с беспокойными глазами едва слышно предложил билет «на любое направление». Отошли в сторону. «Паспорт и деньги, - сказал человек. - Двойной тариф».
Через час Герасимов спал в кресле самолета на высоте 11 600 метров. По правую руку от него молодая мамаша никак не могла справиться с капризным ребенком. По левую руку сидел полный краснолицый мужчина; он часто и тяжело дышал, считал свой пульс, вытирал платком пот со лба и полными ужаса глазами косился в иллюминатор. Самолет покачивало, иногда подкидывало на воздушных кочках, и мужчина стремительно бледнел и дрожащей рукой доставал из кармана валидол. Он боялся лететь. Герасимов не мог понять, что именно так пугало мужчину. Под ними же Союз! А значит, что ни ДШК, ни ПЗРК, ни «стингер» по самолету не ударит. С этой земли же не стреляют! Полет совершенно безопасный. Все равно что прогулка по парковым газонам - хоть ходи, хоть бегай, хоть валяйся - на мине не подорвешься. Это же такое благо - без боязни ходить, без боязни летать. Толстый дурачок этого не понимает. Все люди, которые живут в Союзе, это благо получают просто так, задаром. Они должны быть расслабленны и веселы. Они должны скакать от радости с утра до вечера, как козлы. Все их заботы и печали - ничтожны, потому как накрыты великим благом. Здесь не опасно, здесь не надо трястись за свою шкуру. Здесь не стреляют, не жгут, не пытают, не подрывают. Здесь можно жить и строить планы на будущее, не добавляя «если, конечно, не погибну». Уу-аа-уу-аа, - на плач ребенка отзывался самолет, словно он прочитал мысли пассажира в грязной военной рубашке, сидящего на месте 8 «б», и выражал свою полную солидарность. Самолет был тертый калач. Как-то он угодил в план Министерства обороны, и его погнали в Кабул за дембелями. Забрал парней на поджаренной кабульской бетонке и глубокой ночью отправился назад, в Союз. Черный крест взметнулся в черное афганское небо. Никаких стробов, никаких сигнальных огней, никакого света в салоне. Все наружное и внутреннее освещение было выключено. Заменщики застыли в тревожном оцепенении. Никто не спал, не дремал. Все тихо дышали, смотрели в темноту и слушали гул двигателей. «Вот сейчас ка-а-а-ак шизданет ракета в двигатель!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46