». В глубине находились сараюшки и пристроечки, обожаемые местечки для нас: там мы играли в больницу, в пятнашки, в полеты на аэроплане и так далее.
Под старой абрикосиной стояла длинная лавочка, на коей сиживали с полудня до вечера бабули, после, чуть ли не всю ночь, колобродила молодежь: бренчали на гитарах, цедили местное винцо, смолили папироски и рассказывали всякие небылицы. Шестнадцатилетние девчонки и пацаны казались нам очень взрослыми, и мы ходили кругами, пытаясь обмануть время. Мамы нас гоняли от лавочки, утверждая, что мы ещё на ней насидимся.
Словом, двор жил своей жизнью, и эта жизнь казалась мне жизнью на солнечной стороне. Время испорченных людей и плохих обстоятельств ещё не пришло, и поэтому чувствовала себя в гармонии со всем миром. Правда, иногда странные люди без лиц приходили во сне, но быстро забывались.
Утренний дворик был пуст, только сапожник дядя Сеня, сидя на низеньком табурете, вытукивал молоточком по старой обувки, надетой на металлическую «ногу».
— А я еду в Геленджик, — сообщила с видом победительницы.
— Дело доброе, — отвечал сапожник. — А лучше в Париж. Знаешь, где Париж?
— Знаю, — отвечала. — Мы в школе проходили. Там башня… Эхливая.
— Эфилевая, — поправил дядя Сеня. — Учись лучше и… в Париж.
— Не. Геленджик лучше, — говорила глупенькая патриотка в моем лице.
Сапожник усмехался в рыжеватые усы, ишь ты, задрыга какая, и ловко забивал в пометки гвоздички, похожие на маленьких стальных солдатиков.
Потом мое внимание привлекли появившиеся братья Крюковы — они были близняшками и все их путали: где Саша? где Паша? Лобастенькие, с выбеленными чубчиками, коренастенькие и смугленькие от загара, они всегда держались вместе. И считались малолетними хулиганами. Я держала с ними нейтралитет, хотя иногда хотелось дернуть Сашу-Пашу за их чубчики. Зачем? А вот хотелось и… все!
— Привет, — сказала им. — А я еду в Геленджик.
— Ну и что? — спросил то ли Саша, то ли Паша.
— А ничего, — выставила ногу в новых сандалетах. — Буду летать на «американских горках», смотреть клоунов в цирке и кататься на большом корабле. Вот!
— Ну и катайся, — равнодушно проговорил то ли Паша, то ли Саша. — А мы пойдем бычков ловить.
«Бычков ловить» — и это вместо того, что восхититься моими будущими праздничными радостями! Безразличие близняшек меня задевает и так, что я не выдерживаю и резким движением рву их чубчики, как траву.
Сказать, что Сашу-Пашу хватил столбняк, значит, ничего не сказать. От боли они сморщились, уставившись на мои руки, где топорщились белесые волосики. Я тоже с изумлением глазела на трофей, не осознавая до конца, что нарушила нейтралитет. И теперь братья имеют полное моральное право лупить меня при каждом удобном случае.
Взвизгнув от этой мысли, я зашлепала к подъезду, меся утренний воздух голоногими коленками, испорченными царапинами и ссадинами. Для своих десяти лет я была такая длинноногая, что мне не составила большого труда достичь спасительной двери.
Братья исподлобья смотрели на меня, нисходя с места. Кажется, они так и не осмыслили толком, что были крайне оскорблены.
Потом переглянулись, прислюнявили драные свои чубчики… и ушли ловить бычков. И я поняла, что отныне мне лучше не попадаться на их пути, это я о близняшках. А вот что делать с трофеем? Хотела выбросить на ветер, да заметила в воротах Верку Солодко с бидончиком. Пока я рвала чужие чубчики, она сходила к магазину, где стояла бочка с молоком, и теперь возвращалась, не ведая о последних событиях.
— Врешь! — не поверила.
— Вот, — показала белесые волосы.
— Теперь они тебе поддадут, — почему-то не без зависти проговорила подружка.
— Я бегаю хорошо, — посчитала нужным сообщить.
— Надо закопать, — решительно проговорила Верка, — это, — брезгливо сморщилась.
— Зачем?
— Чтобы Сашка-Пашка к тебе не лезли. Меня бабушка учила, как отвадить кавалеров, — по-взрослому смотрела.
— Ну ладно, — передернула плечами.
И мы отправились к сараям, чтобы зарыть в землю трофей. Помню, у меня было странное ощущение: с одной стороны не хотелось получать тумаков от близняшек, а с другой: плохо, если они вовсе не будут обращать внимание на меня.
Неинтересно как-то получается — жить все время в сиропном детстве.
Да делать нечего: первое слово дороже второго. Верка Солодко садится под сараем и палочкой рыхлит землю. Потом говорит, чтобы я кинула волосы близняшек в лунку. Я это делаю, и подружка начинает нести какую-то тарабарщину, как вредная старушка. Мне все это не нравится, и я строю рожицы.
Все, больше никого слушать не буду, решаю я, надо жить своим умом. Именно тогда, в тени сарая и под чужой поспешный речитатив, пришла в мою голову эта взрослая мысль.
— Маша! — слышу голос мамы. — Ты где? Нам пора ехать.
Я с облегчением и полным правом покидаю подругу. При этом нечаянно лягаю ногой бидончик, и он падает, выплевывая молоко на клумбу. Верка блажит, а я, смеясь, убегаю на солнечную сторону.
К черту, пусть меня лучше колотят, чем ходить дурочкой с бидончиком, никому не нужной!
… Мама и папа такие праздничные, что похожи на флаги военных кораблей. Родители не спеша идут по главной дивноморской улице Советской и раскланиваются с местными жителями. А я в белой панаме и разноцветном сарафане прыгаю среди обгоревших от нашего солнца и мешкотных отдыхающих, и чувствую себя прекрасно.
У пристани качается прогулочный корабль ЧПК-17. Он старенький и с облезлой палубой. На ней скамейки с неудобными рейками. Я же люблю стоять у борта и смотреть, как корабль режет воду. Она бурлит и пенится и кажется, что мы летим в дождевых облаках.
— Мадемуазель, — протягивает мне ладонь матросик, стоящий у трапа.
Я поначалу не понимаю его жеста, потом понимаю и удивляюсь: мне хотят помочь? Мне, которой перелетит через этот трап стекольной стрекозкой? Но, тем не менее, интуитивно протягиваю свою ладошку, и… чувствую себя взрослой. А матросик прокопчен, белозуб, улыбчив, а ладонь его жестка и чумаза от машинного масла, металла и морской воды.
— Спасибо, — пищу, прыгая на палубу.
Этот эпизод был мимолетен, как дыхание, но мне показалось, что я будто переступила через невидимую ленточку, разделяющую детство и взрослую жизнь.
— Отдать швартовые! — И палуба дрожит мелкой дрожью, словно я нахожусь на спине циклопического морского чудища.
Из репродуктора раздается хрипловатый мотивчик модной песенки, и мы отправляемся в двухчасовое путешествие.
Берег удаляется, но не настолько, чтобы его не видеть. Казалось, что ЧПК-17 страшится уйти в открытое море. Легкий бриз кропит мое лицо. Я выпростаю руку навстречу ветру, и она летит над волнами сама, словно отделившись от меня.
Что может быть прекраснее такого полета? Кажется, я сама лечу над волнами.
— Мария! — строгий мамин голос.
Я вздыхаю: и почему взрослые так быстро забывают свое детство? Детство — как живые цветы, которые поначалу ставят в вазу с водой, потом они высыхают и превращаются в пыльный гербарий.
… Геленджик встречал нас бесконечными пляжами, где поджаривались ватрушками отдыхающие, башнями санаторий, белеющими на горных склонах, жарким солнцем, плавящим асфальт, мороженое и людей. А в парке бухал военно-морской духовой оркестр, и его звуки бодрили весь город.
Еще по парку шквалил праздник Моря, и я чувствовала себя в нем, как рыбка в воде. Я гоняла на скрежещущих «американских горках», крутилась на «чертовом колесе», пуляла в тире из тяжелой винтовки, кидала мячики в бутылочные кегли…
Родители обречено ходили за мной, будто отбывая повинность. Верно, я была слишком активным ребенком?
Когда все аттракционы были мной успешно освоены, мама заявила, что нам пора обедать. Летний ресторанчик прятался в деревьях и походил на пластмассовый замок. Мы заняли прохладный столик на втором этаже и стали ждать заказ. И пока его ждали, мы с папой принялись сражаться в морской бой, рисуя на салфетках квадратики эсминцев и линкоров.
— Тихо, дети, — вдруг сказала мама, указывая на пыльный репродуктор, который выразительно, как человек, зевал на бетонном столбе.
Репродуктор дамским голосом извещал, что через час в Зеленом парке состоится показ мод Сочинского дома моды, приглашаются все желающие, вход бесплатный.
Мы с папой, далекие от проблем современной моды, пожали плечами и продолжили морской бой. Если бы я только могла знать, что с этого казенного объявления через допотопный репродуктор во мне возродится мечта. Мечта, которую, оказывается, можно увидеть воочию и даже потрогать руками. Всего этого я не знала и вела себя, как всегда: болтала ногами, хлюпала суп харчо и корчила рожицы опрятному и толстенькому, как купидончик, мальчику за соседним столом.
— Маша, ты же девочка, — привычно проговорила мама. — А ведешь себя…
— Нормальная пацанка, — заступился папа. — Жаль, что не пацан.
— Витя, — осуждающе посмотрела мама на отца. — Давай не будем.
— За вас, прекрасных дам! — Тотчас же сдался папа, поднимая рюмочку с водочкой. — За вас, прекрасных пацанок!
Мама недовольно вздохнула и удалилась в дамскую комнату приводить себя в порядок. Папа подмигнул мне веселым глазом, и махнул содержимое рюмочки в себя. Конечно же, он мечтал о мальчике, однако природа сыграла с ним милую шутку и случилась я. И с этим фактом надо было считаться.
— За ВМФ! — подняла я стакан с апельсиновым соком. — Семь футов под килем!
— Молодца! — одобрительно крякнул отец. — Так держать, морячка! — И протянул крепежную ладонь, по коей я и шлепнула от всей души.
Возвращение мамы прервало наше братание. Папа подтянулся, как перед непосредственным командиром, а я натянула на личико маску пай-девочки. Хотя успела показать язык чистоплотному купидончику. И мы отправились в Зеленый театр смотреть последние моды.
Огромная «ракушка» над сценой, деревянные лавочки, выкрашенные в ядовитый цвет больной зелени, дырявый забор, бравурная музыка из динамиков, разношерстная публика встретили нашу дружную семейку.
Мы нашли боковые места во втором ряду и сели на скамейку. Я увидела, как в углу сцены, защищенной раскрашенным щитом, мелькают бабочки — бабочки огромны и по цвету очень яркие. Потом понимаю, что это вовсе не бабочки, а одежды. Это они мелькают, как бабочки. Я подпрыгиваю от нетерпения, чувствуя, что нас ждет необыкновенное зрелище.
Наконец на сцену выходит полненькая тетенька с лицом слюнявого бульдожка. Осмотрев ряды, берет в руки микрофон и сообщает, что сейчас присутствующие увидят последнюю летнюю коллекцию сочинского кутюрье Жюльена Гунченко, который, к сожалению, не смог приехать, однако всем сердцем с нами.
— Итак, встречайте, — взмахнула рукой. — Маэстро, музыку! — Появился стул, на который сел мятый баянист в сандалиях на босую ногу. — «Сочинские ночи». Коллекция для отдыха вечером.
Баянист растянул баян, малиновый по цвету, и под самодельные звуки сладкого танго вышли девушки. Я открыла рот: они были невозможно длинноноги и худы, как цапли на наших дивноморских озерах. Ноги манекенщицы переставляли странно, будто двигались по невидимой тропинке, и поэтому их фигуры качались из стороны в сторону, точно при шторме.
Топ-модели потрясли мое детское воображение, они, казалось, были окутаны непостижимой дымчатой тайной.
— Дамы, обратите внимание на покров этих вечерних платьев, — выступала ведущая. — Вы таки видите, что линии свободны…
Я же обратила внимание на лица моделей: они были надменны и невозмутимы, словно все происходящее их не касалось. Шли, точно солдаты армии Высокой моды, которые жили в другом, недоступном нам мире и знали нечто такое, чего не знали мы.
— Красотки, — присвистнул ерзающий на рейках отец. — Ишь ты!
Витя, веди себя прилично, — сделала замечание мама.
— Вика — ты лучше всех, — поспешил исправиться папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Под старой абрикосиной стояла длинная лавочка, на коей сиживали с полудня до вечера бабули, после, чуть ли не всю ночь, колобродила молодежь: бренчали на гитарах, цедили местное винцо, смолили папироски и рассказывали всякие небылицы. Шестнадцатилетние девчонки и пацаны казались нам очень взрослыми, и мы ходили кругами, пытаясь обмануть время. Мамы нас гоняли от лавочки, утверждая, что мы ещё на ней насидимся.
Словом, двор жил своей жизнью, и эта жизнь казалась мне жизнью на солнечной стороне. Время испорченных людей и плохих обстоятельств ещё не пришло, и поэтому чувствовала себя в гармонии со всем миром. Правда, иногда странные люди без лиц приходили во сне, но быстро забывались.
Утренний дворик был пуст, только сапожник дядя Сеня, сидя на низеньком табурете, вытукивал молоточком по старой обувки, надетой на металлическую «ногу».
— А я еду в Геленджик, — сообщила с видом победительницы.
— Дело доброе, — отвечал сапожник. — А лучше в Париж. Знаешь, где Париж?
— Знаю, — отвечала. — Мы в школе проходили. Там башня… Эхливая.
— Эфилевая, — поправил дядя Сеня. — Учись лучше и… в Париж.
— Не. Геленджик лучше, — говорила глупенькая патриотка в моем лице.
Сапожник усмехался в рыжеватые усы, ишь ты, задрыга какая, и ловко забивал в пометки гвоздички, похожие на маленьких стальных солдатиков.
Потом мое внимание привлекли появившиеся братья Крюковы — они были близняшками и все их путали: где Саша? где Паша? Лобастенькие, с выбеленными чубчиками, коренастенькие и смугленькие от загара, они всегда держались вместе. И считались малолетними хулиганами. Я держала с ними нейтралитет, хотя иногда хотелось дернуть Сашу-Пашу за их чубчики. Зачем? А вот хотелось и… все!
— Привет, — сказала им. — А я еду в Геленджик.
— Ну и что? — спросил то ли Саша, то ли Паша.
— А ничего, — выставила ногу в новых сандалетах. — Буду летать на «американских горках», смотреть клоунов в цирке и кататься на большом корабле. Вот!
— Ну и катайся, — равнодушно проговорил то ли Паша, то ли Саша. — А мы пойдем бычков ловить.
«Бычков ловить» — и это вместо того, что восхититься моими будущими праздничными радостями! Безразличие близняшек меня задевает и так, что я не выдерживаю и резким движением рву их чубчики, как траву.
Сказать, что Сашу-Пашу хватил столбняк, значит, ничего не сказать. От боли они сморщились, уставившись на мои руки, где топорщились белесые волосики. Я тоже с изумлением глазела на трофей, не осознавая до конца, что нарушила нейтралитет. И теперь братья имеют полное моральное право лупить меня при каждом удобном случае.
Взвизгнув от этой мысли, я зашлепала к подъезду, меся утренний воздух голоногими коленками, испорченными царапинами и ссадинами. Для своих десяти лет я была такая длинноногая, что мне не составила большого труда достичь спасительной двери.
Братья исподлобья смотрели на меня, нисходя с места. Кажется, они так и не осмыслили толком, что были крайне оскорблены.
Потом переглянулись, прислюнявили драные свои чубчики… и ушли ловить бычков. И я поняла, что отныне мне лучше не попадаться на их пути, это я о близняшках. А вот что делать с трофеем? Хотела выбросить на ветер, да заметила в воротах Верку Солодко с бидончиком. Пока я рвала чужие чубчики, она сходила к магазину, где стояла бочка с молоком, и теперь возвращалась, не ведая о последних событиях.
— Врешь! — не поверила.
— Вот, — показала белесые волосы.
— Теперь они тебе поддадут, — почему-то не без зависти проговорила подружка.
— Я бегаю хорошо, — посчитала нужным сообщить.
— Надо закопать, — решительно проговорила Верка, — это, — брезгливо сморщилась.
— Зачем?
— Чтобы Сашка-Пашка к тебе не лезли. Меня бабушка учила, как отвадить кавалеров, — по-взрослому смотрела.
— Ну ладно, — передернула плечами.
И мы отправились к сараям, чтобы зарыть в землю трофей. Помню, у меня было странное ощущение: с одной стороны не хотелось получать тумаков от близняшек, а с другой: плохо, если они вовсе не будут обращать внимание на меня.
Неинтересно как-то получается — жить все время в сиропном детстве.
Да делать нечего: первое слово дороже второго. Верка Солодко садится под сараем и палочкой рыхлит землю. Потом говорит, чтобы я кинула волосы близняшек в лунку. Я это делаю, и подружка начинает нести какую-то тарабарщину, как вредная старушка. Мне все это не нравится, и я строю рожицы.
Все, больше никого слушать не буду, решаю я, надо жить своим умом. Именно тогда, в тени сарая и под чужой поспешный речитатив, пришла в мою голову эта взрослая мысль.
— Маша! — слышу голос мамы. — Ты где? Нам пора ехать.
Я с облегчением и полным правом покидаю подругу. При этом нечаянно лягаю ногой бидончик, и он падает, выплевывая молоко на клумбу. Верка блажит, а я, смеясь, убегаю на солнечную сторону.
К черту, пусть меня лучше колотят, чем ходить дурочкой с бидончиком, никому не нужной!
… Мама и папа такие праздничные, что похожи на флаги военных кораблей. Родители не спеша идут по главной дивноморской улице Советской и раскланиваются с местными жителями. А я в белой панаме и разноцветном сарафане прыгаю среди обгоревших от нашего солнца и мешкотных отдыхающих, и чувствую себя прекрасно.
У пристани качается прогулочный корабль ЧПК-17. Он старенький и с облезлой палубой. На ней скамейки с неудобными рейками. Я же люблю стоять у борта и смотреть, как корабль режет воду. Она бурлит и пенится и кажется, что мы летим в дождевых облаках.
— Мадемуазель, — протягивает мне ладонь матросик, стоящий у трапа.
Я поначалу не понимаю его жеста, потом понимаю и удивляюсь: мне хотят помочь? Мне, которой перелетит через этот трап стекольной стрекозкой? Но, тем не менее, интуитивно протягиваю свою ладошку, и… чувствую себя взрослой. А матросик прокопчен, белозуб, улыбчив, а ладонь его жестка и чумаза от машинного масла, металла и морской воды.
— Спасибо, — пищу, прыгая на палубу.
Этот эпизод был мимолетен, как дыхание, но мне показалось, что я будто переступила через невидимую ленточку, разделяющую детство и взрослую жизнь.
— Отдать швартовые! — И палуба дрожит мелкой дрожью, словно я нахожусь на спине циклопического морского чудища.
Из репродуктора раздается хрипловатый мотивчик модной песенки, и мы отправляемся в двухчасовое путешествие.
Берег удаляется, но не настолько, чтобы его не видеть. Казалось, что ЧПК-17 страшится уйти в открытое море. Легкий бриз кропит мое лицо. Я выпростаю руку навстречу ветру, и она летит над волнами сама, словно отделившись от меня.
Что может быть прекраснее такого полета? Кажется, я сама лечу над волнами.
— Мария! — строгий мамин голос.
Я вздыхаю: и почему взрослые так быстро забывают свое детство? Детство — как живые цветы, которые поначалу ставят в вазу с водой, потом они высыхают и превращаются в пыльный гербарий.
… Геленджик встречал нас бесконечными пляжами, где поджаривались ватрушками отдыхающие, башнями санаторий, белеющими на горных склонах, жарким солнцем, плавящим асфальт, мороженое и людей. А в парке бухал военно-морской духовой оркестр, и его звуки бодрили весь город.
Еще по парку шквалил праздник Моря, и я чувствовала себя в нем, как рыбка в воде. Я гоняла на скрежещущих «американских горках», крутилась на «чертовом колесе», пуляла в тире из тяжелой винтовки, кидала мячики в бутылочные кегли…
Родители обречено ходили за мной, будто отбывая повинность. Верно, я была слишком активным ребенком?
Когда все аттракционы были мной успешно освоены, мама заявила, что нам пора обедать. Летний ресторанчик прятался в деревьях и походил на пластмассовый замок. Мы заняли прохладный столик на втором этаже и стали ждать заказ. И пока его ждали, мы с папой принялись сражаться в морской бой, рисуя на салфетках квадратики эсминцев и линкоров.
— Тихо, дети, — вдруг сказала мама, указывая на пыльный репродуктор, который выразительно, как человек, зевал на бетонном столбе.
Репродуктор дамским голосом извещал, что через час в Зеленом парке состоится показ мод Сочинского дома моды, приглашаются все желающие, вход бесплатный.
Мы с папой, далекие от проблем современной моды, пожали плечами и продолжили морской бой. Если бы я только могла знать, что с этого казенного объявления через допотопный репродуктор во мне возродится мечта. Мечта, которую, оказывается, можно увидеть воочию и даже потрогать руками. Всего этого я не знала и вела себя, как всегда: болтала ногами, хлюпала суп харчо и корчила рожицы опрятному и толстенькому, как купидончик, мальчику за соседним столом.
— Маша, ты же девочка, — привычно проговорила мама. — А ведешь себя…
— Нормальная пацанка, — заступился папа. — Жаль, что не пацан.
— Витя, — осуждающе посмотрела мама на отца. — Давай не будем.
— За вас, прекрасных дам! — Тотчас же сдался папа, поднимая рюмочку с водочкой. — За вас, прекрасных пацанок!
Мама недовольно вздохнула и удалилась в дамскую комнату приводить себя в порядок. Папа подмигнул мне веселым глазом, и махнул содержимое рюмочки в себя. Конечно же, он мечтал о мальчике, однако природа сыграла с ним милую шутку и случилась я. И с этим фактом надо было считаться.
— За ВМФ! — подняла я стакан с апельсиновым соком. — Семь футов под килем!
— Молодца! — одобрительно крякнул отец. — Так держать, морячка! — И протянул крепежную ладонь, по коей я и шлепнула от всей души.
Возвращение мамы прервало наше братание. Папа подтянулся, как перед непосредственным командиром, а я натянула на личико маску пай-девочки. Хотя успела показать язык чистоплотному купидончику. И мы отправились в Зеленый театр смотреть последние моды.
Огромная «ракушка» над сценой, деревянные лавочки, выкрашенные в ядовитый цвет больной зелени, дырявый забор, бравурная музыка из динамиков, разношерстная публика встретили нашу дружную семейку.
Мы нашли боковые места во втором ряду и сели на скамейку. Я увидела, как в углу сцены, защищенной раскрашенным щитом, мелькают бабочки — бабочки огромны и по цвету очень яркие. Потом понимаю, что это вовсе не бабочки, а одежды. Это они мелькают, как бабочки. Я подпрыгиваю от нетерпения, чувствуя, что нас ждет необыкновенное зрелище.
Наконец на сцену выходит полненькая тетенька с лицом слюнявого бульдожка. Осмотрев ряды, берет в руки микрофон и сообщает, что сейчас присутствующие увидят последнюю летнюю коллекцию сочинского кутюрье Жюльена Гунченко, который, к сожалению, не смог приехать, однако всем сердцем с нами.
— Итак, встречайте, — взмахнула рукой. — Маэстро, музыку! — Появился стул, на который сел мятый баянист в сандалиях на босую ногу. — «Сочинские ночи». Коллекция для отдыха вечером.
Баянист растянул баян, малиновый по цвету, и под самодельные звуки сладкого танго вышли девушки. Я открыла рот: они были невозможно длинноноги и худы, как цапли на наших дивноморских озерах. Ноги манекенщицы переставляли странно, будто двигались по невидимой тропинке, и поэтому их фигуры качались из стороны в сторону, точно при шторме.
Топ-модели потрясли мое детское воображение, они, казалось, были окутаны непостижимой дымчатой тайной.
— Дамы, обратите внимание на покров этих вечерних платьев, — выступала ведущая. — Вы таки видите, что линии свободны…
Я же обратила внимание на лица моделей: они были надменны и невозмутимы, словно все происходящее их не касалось. Шли, точно солдаты армии Высокой моды, которые жили в другом, недоступном нам мире и знали нечто такое, чего не знали мы.
— Красотки, — присвистнул ерзающий на рейках отец. — Ишь ты!
Витя, веди себя прилично, — сделала замечание мама.
— Вика — ты лучше всех, — поспешил исправиться папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48