Запах старого дома пахнет коврами, книгами, картинами, пылью, пережаренным мясом. Тишина и покой, только где-то в полутьме тикают ходики.
В зарешеченных окнах плавает полная мертвая луна. От напряжения мне кажется, что вижу на этом небесном желтке высушенные моря и океаны, по которому ходят рукотворные луноходики…
Где этот сумасшедший маньяк, который потерял все человеческие ориентиры?
Медленно продвигаюсь по частному дому, защищенному от посторонних взглядов огромным металлическим забором. Наверное, наша страна занимала первое место по производству этих заборов. Хоть какое-то достижение, не так ли?
Потом замечаю полоску яркого света, она выбивается из-под двери. Приближаюсь к ней, чуть приоткрываю и… ломик с грохотом вываливается из моих рук…
Почему? В центре комнаты стоял маньяк. Был абсолютно гол, если не считать маску зайца на лице. Находился перед работающей видеокамерой. Его левая рука держала у лица-маски мои трусики, выкраденные из Центра моды, а правая, скажем так, работала в качестве помпы по добыче счастья. Но главное: на том, жалком, что теребилось замечались мои серебряные часики. Именно эти искрящиеся часики доконали меня окончательно.
Уронив ломик и вскричав истерично, захлопнула дверь и завертела хлипкий замок. Черт-черт-черт! Этот кошмар никогда не закончится!
— Машенька! — услышала дребезжащий голосок. — Ну, прости меня, пошутил я. А будешь ходить без трусиков — уйду навсегда из твоей жизни. Я ведь люблю тебя. С трех твоих лет. С той минуты, когда подбросил к елке. Помнишь? Ты так смеялась. Давай вместе посмеемся и все забудем. Я заплачу за моральные издержки. Я продал весь своей бизнес и теперь у меня много денег. Миллион долларов, Маша. Мне ничего от тебя не нужно — только нужны трусики. Я когда их нюхаю, то чувствую победу. Ты понимаешь, о какой победе речь… Считаю до трех! Или мы договариваемся, или…
И резкий удар по двери — наверное, кухонным резаком? Самолетный гул гасит звуки беспорядочных ударов. Дверь трещит у замка. Я отступаю — я снова в западне. Куда бежать? Окна в решетках? Там, за этими решетками, уже сереет рассвет. Серенький миленький рассвет, даже в такой бледненький и неживой рассвет не хочется погибать…
Спустившись в гараж, хватаю короб с болтами и гайками. Разбрасываю их по лестнице. Может, это поможет в моей бесконечной битве с монстром?
Среди инструментов нахожу гаечный ключ, похожий на лопатку. Сейчас не до спортивных приемов — меня не учили сражаться с психопатом, вооруженным кухонным топориком. Да, и не восстановилась я полностью после отравления какой-то гадостью.
Выключаю настольную лампу и становлюсь у оцинкованной двери. Не учитываю того, что есть ещё «верхний» свет.
Наконец услышала голос, ещё больше дребезжащий от ненависти и вселенской злобы:
— Машенька, я устал играть с тобой. Хватит. Все равно разрублю. Ничего тебя не спасет! Черт! Та-а-ак, включим свет… А-а-а!
Мой враг скатывается по лестнице и я, не рассчитав траекторию его хаотичного движения, промахиваюсь. Вернее, наношу гаечным ключом скользящий удар по спине.
Взвыв, успевает цапнуть меня за ногу. Падая, бью ключом по жилистой руке.
— Ах ты!.. — и вижу опускающийся в меня кухонный резак.
Из последних сил уворачиваюсь — искры от соприкосновения металла о бетон.
Только моя спортивная сноровка позволяет избегать увечий от резака. Лицо врага искаженно фанатичной яростью рассечь меня. И эта ярость придает ему силы. Мои же силы — в желании жить… жить… жить…
К моему счастью, резак вырывается из рук маньяка, но и я остаюсь без оружия. Теперь мы катаемся по полу, хрипим, рвем друг другу лица… Я царапаюсь и кусаюсь… Липкая кровь на моих губах — то ли моя, то ли чужая…
— Ну, сука, молись, — и чувствую железные пальцы, сжимающие мою шею, чувствую, как силы иссякают, чувствую, смердящий запах смерти…
Вот и все, мелькает мысль, все? И кажется, что на меня обрушивается самолет… Он с тяжелым гулом приближается, он все ближе и ближе… И… вдруг: пальцы врага прекращают свой смертельный захват. Сквозь слезы вижу лицо нависло надо мной… оно странно, такое впечатление, что враг задумался о чем-то постороннем или потустороннем… Потом вижу, как с этого быстро мертвеющего лица… кровавая капель… на меня… Не понимаю, что происходит?.. Я толкаю изувера и он заваливается на бок… И я вижу его череп, вернее то, что от него осталась… Окровавленная чаша… Как завороженная, смотрю… смотрю…смотрю… Пока не слышу голос — этот голос мне хорошо знаком:
— Маша, это я? Я. Спокойно-спокойно, все будет хорошо.
— Хорошо? — переспрашиваю.
— Да-да, — обнимает меня. — Я вовремя.
— Почему так долго?
— Искали, Маша, — помогает подняться на ноги. — Кровь?
— Это не моя.
Охотник на людей берет меня на руки и выносит из проклятого гаража, потом — из дома. И я слышу ясный гул самолетов, и понимаю, что все кошмары закончились. И теперь я буду жить и жить, жить и жить, жить и жить.
После умываюсь холодной колодезной водой. И пью-пью-пью воду, словно желая напиться на всю жизнь вперед. Потом сажусь на крыльцо и смотрю на дальний лес, розовеющий от восходящего солнца. Розовый лес, говорю я Алексу. Да-да, кивает и продолжает вызывать по телефону службы, необходимые в подобных случаях.
Затем обнимает меня и рассказывает о том, как меня искали. Работа была проведена колоссальная, вплоть до того, что Евгения летала в Дивноморск.
— А зачем?
— Узнали, что некто Фишер Роберт Робертович убыл в Москву в тот же день, что и ты? Решили проверить. И вот результат.
— А маме, что сказали?
Стахов отвечает: мама моя в порядке, она сильный человек, она подробно рассказала о своем бывшем кавалере Роберте, который так её любил, что хотел даже покончить жизнью самоубийством.
После этого — поиск пошел в нужном русле. Этот дом принадлежал его двоюродному брату Волоссу, исчезнувшему несколько дней назад. А когда прошла информация о том, что в Центре моды видели старые «жигули» с номерами, принадлежавшими…
— А что Бирюков?
— Они были знакомы, Фишер и Бирюков, — ответил менхантер. — Первый решил отыграть сложную игру и выбросил в окно второго. У меня, кстати, были сомнения…
— Ты — молодец, — снисходительно молвила я.
— Ну, ты сама… молодец. Зачем сбежала?
— Вы слишком долго возились с этим Жопиным, — позволила себе резкость. — Надеюсь, не зря мы?..
— Не зря, — и рассказывает, что Картель разрушен до основания: господину Николсону грозит двести восемьдесят девять лет тюремного заключения, а нашему вышеупомянутому гражданину почетная дипломатическая ссылка в страну третьего мира, скажем, Нигерию.
— Какие разные законы, — говорю я. — Бедные нигерийцы, — жалею.
— Почему?
— А «Шурик» невкусный.
— Шутки у тебя, Маша.
— Почему? Из меня тоже хотели похлебку…
— Все-все, успокойся, — прижимает к себе. — Поплачь-поплачь, будет легче.
И я плачу — и плачу так, как, наверное, никогда не буду больше плакать в этой жизни. И эти слезы помогают мне вернуться к самой себе, прежней, светлой и чистой, как бегущая морская волна.
По возвращению в «московский» дом — по телефону поговорила с мамой, а затем сутки спала, и снилось мне только море.
Потом пришло сообщение: госпожа Мунтян приглашает меня в Париж демонстрировать её творческие работы.
Дальнейшее происходило быстро и буднично. Меньше чем за двенадцать часов мне оформили заграничный паспорт и визу. Чувствовала себя прекрасно, вот только не могла переносить запах пережаренного мяса.
В день отъезда Алекс Стахов пообещал отвести в аэропорт Шереметьево-2. Я согласилась — почему бы и нет? Мы посидели на прощание в узком кругу: я, Евгения, Максим Павлова, Олег Павлович и Ольга Васильевна. Пили чай, ели новый торт «наполеон» и шутили. И я даже смеялась дурацким шуткам Максима.
Потом приехал Стахов, и я попрощалась со всеми. Мне пожелали счастливого полета. И мы остались одни, я и мой любимый. Он говорил какие-то глупости и тоже шутил.
Когда наш джип вырвался на скоростную трассу, я поинтересовалась: сколько до отлета самолета?
— Не волнуйся, Маша, — радостно ответил Алекс. — Мы с запасом. Я в этом смысле очень предусмотрительный, мало ли что на дороге…
— Да, мало ли что, — согласилась я.
И когда услышала знакомый напряженный гул самолетов, попросила водителя притормозить внедорожник на обочине.
— Зачем? — удивился.
— Хочу попрощаться, — и указала на поле за небольшим перелеском. Видишь, там стог сена…
— Вижу. И что?
— Пошли туда.
— Маша?
— Я так хочу.
— Ну, родная, с тобой не соскучишься, — выходил из машины. — Опоздаем?
— Постараемся не делать этого, — и принялась спускаться в заросшую травой канаву.
— Минуточку, — помогал, протянув руку. — Никогда не подозревал, что ты такая романтическая… особа…
— Какая есть, милый.
По-моему, охотник на людей, как и все мужчины, не понимал до конца, что от него пытается добиться женщина, в данном случае, молодая девушка.
Мы прошли по теплому перелеску — там пели летние невидимые птицы. Потом вышли на поле, от него исходил природный, дурманящий дух вечной жизни. Солнце пылало в чистом зените, лишь несколько облаков…
Я обняла за талию своего спутника, а он — мою, и так мы шли-шли спотыкающимся шагом, приближаясь к стогу нового сена.
— Маша, понимаешь, что делаешь? — спросил меня, когда наконец понял в чем дело.
— Я хочу быть женщиной, — ответила. — И я хочу, чтобы ты был моим первым мужчиной.
— Ты сумасшедшая?
— Чуть, — улыбнулась. — Я люблю тебя. Но больше себя.
— Маша, — терялся.
— Прекрати, — сказала я. — Прояви мужество и отвагу!
— О, Боги!
— Они не помогут, — и резкой подсечкой завалила любимого в стог сена.
И плывет над нами синь неба. И в ней, как в море, плывем мы. Потому, что небо — это море. И пока есть море — есть я. И я буду счастлива, как счастливо море во время прилива.
Этот великолепный торжественный пафос — ссаживает сухопутная, пыльная, как правда, корова. У неё гнутые рога и трудолюбивое вымя до самой до стерни. Красивыми влажными глазами глядит она на нас, людей, копошащихся в сене. Потом, шумно вздохнув, продолжает свой путь: должно быть, это её стог сена? Прости, бурена, говорю ей, и пойми…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48