Затем он услышал нечеловеческий крик отца. Ему удалось перевернуться, и белое обжигающее пламя лизнуло его волосы, лицо и брови. Спортивный автомобиль превратился в горящий факел, а спасительная темнота, в которую погрузился мозг Питера, заглушила последний отчаянный вопль Герберта.

Питер очнулся в затемненной больничной палате. Это оказалась больница в Беннингтоне, в Вермонте. Он открыл глаза и увидел медсестру, дремлющую в кресле напротив. Причина, по которой он здесь оказался, немедленно и четко вспомнилась ему: черный седан; глумливый смех одного из его пассажиров, которого он никогда не забудет; истеричный припадок Герберта и страшный полет кувырком по склону горы; отчаянные вопли Герберта и ослепительный шар пламени. Ему не нужно было спрашивать о судьбе отца. Бедный отец! Предсмертные муки должны были показаться ему вечностью, хотя длились меньше минуты.
Боли Питер сейчас не ощущал. Он вспомнил про страшную боль в правой ноге. Значит, ему помогли и облегчили его страдания. Он попытался пошевелиться и обнаружил себя ужасающе слабым. Он передвинул левую ногу в более удобное положение, но, казалось, совсем не мог пошевелить правой ногой. Она была укреплена на какой-то подпорке, и он увидел, что одеяло приподнято над кроватью на металлическом обруче, чтобы его не трогали. Он приподнялся на левом локте и протянул руку, чтобы ощупать правую ногу.
Он закричал.
— Нет! — пронзительно кричал он. — Нет, нет!
Медсестра мгновенно оказалась у кровати:
— Успокойтесь, мистер Стайлс, вам нельзя волноваться!
Его обволакивал и душил бесконечный, невыразимый ужас.
— Что вы со мной сделали? Этого нельзя было делать без моего согласия! Где доктор? Я убью его! Я его убью! — И он снова потерял сознание.

Когда он смог наконец слушать, ему объяснили, что у специалистов даже не возникало спора относительно необходимости ампутации его ноги в части между коленом и лодыжкой. Во время катастрофы нога была практически оторвана. Поэтому не могло быть и речи о получении его согласия.
К этому времени похороны Герберта еще не проводились, в сущности, кроме горстки пепла, и хоронить-то было нечего. Питер решил, что займется этим позже, когда будет в состоянии. Он знал желание Герберта. Тот всегда повторял, что не хочет ни похорон, ни церковной службы. «Пусть просто придут несколько друзей и выпьют в память обо мне».
Питер не мог встречаться с друзьями — ни с друзьями Герберта, ни со своими. Он чувствовал себя полностью обессиленным, опустошенным, истерзанным. В госпиталь пришли навестить его Лэндберги. Посещение прошло тягостно и напряженно, так как Питер не желал видеть людей, не хотел с ними разговаривать и выслушивать их заверения в глубоком сочувствии.
Затем появилась полиция. Они ждали два дня, чтобы поговорить с ним, и, когда они в конце концов выслушали его рассказ, вся надежда на то, чтобы найти черный седан тут же испарилась. Седан, крылья которого должны были нести следы столкновения с автомобилем Питера, словно в воздухе растворился. Макс Лэндберг ничем не смог помочь. В это время в «Логове» были заняты абсолютно все номера, что означало присутствие двухсот гостей, то есть больше сотни автомобилей. Он мог указать только на нескольких клиентов, имеющих не очень распространенные марки автомобилей. Никто из них не покидал отеля внезапно. Он выслушал описание дикого хохота, но это не помогло ему вспомнить ни одного из постояльцев, отличающихся особенной манерой смеяться.
Комиссар полиции, занимавшийся расследованием этого дела, донимал Питера вопросами относительно его личных врагов. Питер не знал таковых. Никогда не слышал этого смеха раньше. У него сложилось впечатление, что смеявшийся был молодым человеком. Он не смог дать даже приблизительного описания внешности двоих мужчин, чьи лица были скрыты поднятыми меховыми воротниками и огромными очками. В «Дарлбруке» каждый второй носил шубу и горнолыжные очки.
— Убийцы-весельчаки, — со злостью констатировал комиссар. — Вот они кто, должно быть. Выскочили себе на шоссе повеселиться, а вам просто не повезло, что вы оказались у них на дороге.
— Они должны знать все горные дороги, — сказал Питер. — Они все время выскакивали на дорогу позади нас, а это значит, что они точно знали, где свернуть с основной трассы, чтобы потом снова нагнать нас.
Объявили розыск черного седана с помятыми крыльями и с неизвестными номерами. И после целого года работы не добились ровно никаких результатов.

Для Питера началось долгое, горькое возвращение к какому-то подобию жизни. В физическом отношении он довольно скоро оправился от несчастного случая, но не мог отделаться от ощущения, что в некотором роде стал для людей бельмом на глазу. Он говорил себе, что никогда не сможет появиться в обществе, не вызывая к себе жалости или любопытства. Когда в уединении он смотрел на культю своей правой ноги, отрезанной по колено, у него начинала кружиться голова и подкатывала тошнота.
Вначале его единственным способом передвижения были костыли, и он неловко ковылял на них, как будто не желая научиться пользоваться ими. Он постоянно боялся упасть, все время опасался, что его обнаружат в унизительно-беспомощном положении.
А в душе у него не переставала кипеть ярость против неизвестных шутников-убийц, покончивших с Гербертом, а его самого сделавших получеловеком.
Как только ему разрешили, он покинул госпиталь и вернулся в свою квартиру в городе. Он отказывался встречаться с друзьями, ни разу не зашел в «Плейерс», свой клуб, который находился прямо за углом от его квартиры на Грэмерси-парк. Он не желал встречаться со своими редакторами, которые покупали его статьи и давали задания. Он не мог писать. Он буквально разрывался между ненавистью к незнакомцам, вовлекшим его в трагедию, и саднящей жалостью к себе.
Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Однажды в его дверь позвонили, и он крикнул, чтобы заходили. Он оставлял дверь на задвижке, чтобы приходящая домработница и управляющий домом могли войти к нему, не дожидаясь, пока он доковыляет до двери. Перед сидящим в кресле Питером в дверном проеме предстала посетительница. Это была Лиз Скофилд — та самая Элизабет Скофилд, которая написала ему в Корею письмо с извещением о своем замужестве, а теперь миссис Элизабет Коннорс, жена доктора Тома Коннорса.
— Привет, — небрежно сказала она.
Он не сводил с нее глаз, словно не веря, что она появилась здесь. Десять лет и трое детей мало ее изменили. И хотя она пополнела, это только придало ей больше женственности. Он прекрасно помнил открытый искренний взгляд ее серых глаз и широкий великодушный рот. Он очень любил ее… давным-давно.
Она оглядела гостиную.
— А у тебя очень мило, — похвалила она.
— Лиз, прошу тебя, я…
— Я прочла о твоих проблемах в газетах, — сказала она.
Она положила сумочку на столик у входа и сняла шляпку и пальто, явно собираясь остаться, что бы он ни сказал.
— Я интересовалась тобой и выяснила, что ты не видишься ни с кем.
— И поэтому ты пришла, — сказал он.
— Но ведь я — это я, а не все, — сказала она. — У тебя можно разжиться сигаретой?
Он указал на коробочку, лежащую на столике у его кресла. Когда она приблизилась, слабый запах ее духов пробудил в его душе давнее воспоминание. Перед тем как он отплыл в Корею, они провели вместе неделю в небольшой гостинице недалеко от канадской границы. Это он отказался жениться на ней перед отъездом, не желая, чтобы она оказалась связанной с калекой, если бы для него этим закончилась война. Он навсегда запомнил аромат ее духов и ее манеру закуривать сигарету, в которой было что-то от торжественного обряда. Что ж, вот он сидит, калека, чего он тогда и боялся, а она замужем за другим — и все же она пришла. В ее поведении не проглядывало и намека на неловкость. Рука у Питера слегка дрожала, когда он поднес зажигалку к ее сигарете.
— Понимаешь, ты не должен сдаваться, — сказала она, сделала несколько шагов, грациозная, как всегда, и присела на подлокотник дивана.
— Лиз, я не хочу говорить об этом.
— Но тебе придется. А о чем же еще говорить? Тебе нужно научиться жить с этим, вернуться к своей работе и снова стать Питером Стайлсом.
— Оставь свои проповеди! — сердито рявкнул он.
— А кто проповедует? Господи, Питер, да ты, кажется, безумно себя жалеешь!
— На моем месте каждый себя пожалел бы.
— Но не Питер Стайлс, которого я когда-то знала.
— Ладно, тренер, я готов к выговору, — с кривой усмешкой сказал Питер.
— Я пришла вовсе не для того, чтобы читать тебе нотации, — сказала Лиз. — Тебе пора сделать себе протез и научиться им пользоваться. Я хочу, чтобы ты встретился с Томом.
— С Томом?
— Это мой муж — твой друг, кстати. Надеюсь, ты не затаил на него обиду? Если хочешь заехать кому-нибудь в зубы за то, что с тобой произошло, можешь проделать это на мне. Том стажировался в госпитале для ветеранов войны. Он специалист по проблемам твоего рода. Через пару месяцев ты у него станешь ходить, как любой здоровый человек.
— У меня ничего нет против него, — сказал Питер, — но я не желаю его видеть… в связи вот с этим! — Он сердито шлепнул себя по правому бедру.
— Он будет здесь через пятнадцать минут, — сказала Лиз, глубоко затянувшись. — Я могу приготовить кофе?
Вот так начался путь вспять. Появился доктор Том Коннорс. Если он и испытывал какую-либо неловкость за то, что увел у Питера его девушку десять лет назад, то он ничем этого не проявил. Он играл роль старого друга и опытного специалиста. Попросил Питера показать ему ногу. Питер упрямился. Он хотел, чтобы Лиз вышла из комнаты, но она осталась. В конце концов, весь обливаясь потом от застенчивости, он обнажил свою культю.
— Эти ребята в Беннингтоне хорошо сделали свою работу, — сказал Коннорс. — Тебе повезло. Когда у тебя будет протез, твое колено будет полностью функционировать. Ты научишься ходить так, что никто ничего не заметит.
Коннорс договорился, что Питер явится в его клинику на следующее утро. Питер согласился, в душе не собираясь этого делать. Но утром явилась Лиз, чтобы отвезти его на своей машине. Вот так она и распоряжалась им все последующие три месяца. Она никогда не сообщала заранее о своем очередном визите, но каким-то образом ухитрялась появляться как раз в тот момент, когда Питер полностью падал духом. Искусственная нога и ступня были изготовлены Коннорсом дней через десять. Под надзором Лиз Питер начал испытывать ее дома. Сначала это было очень болезненно, и он не стал бы пользоваться протезом, если бы не настояния Лиз. Оставаясь один, он возвращался к костылям. Однажды, во время визита Лиз, он пошел в спальню снять протез. Костыли он оставил в гостиной и крикнул ей, чтобы она принесла их ему. Она не ответила. Он подскакал к двери на одной ноге. Лиз исчезла. А вместе с ней пропали и костыли. Вместо них он обнаружил толстую трость с резиновым наконечником.
Итак, он начал ходить с протезом, сначала с палкой, а потом и без нее. Спустя десять дней, во время которых он не виделся ни с кем, кроме Лиз, с наступлением темноты он рискнул выходить на прогулки в Грэмерси-парк, присаживаясь на скамейку, когда уставал. Теперь он воочию убедился, что никто не обращает на него ни малейшего внимания.
Как-то вечером он решил самостоятельно отправиться в театр. Все прошло без инцидентов. Неожиданно он почувствовал себя заключенным, выпущенным из тюрьмы. Ему потребовалась вся его смелость, чтобы решиться заглянуть в клуб «Плейерс». Гардеробщик сказал, что очень рад его возвращению. Он одолел винтовую лестницу, спускающуюся в бар.
— Вам как обычно? — спросил бармен Эдди.
Это означало сухой мартини. Какой-то приятель помахал ему рукой, стоя около бильярда. Другой подошел выпить вместе с Питером и сказал, что ему не хватает его статей в еженедельнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28