— Зундерманн небрежно встал, но его участившееся дыхание не вязалось с его словами.
Тойер слышал негромкие фразы, сказанные в домофон, но не разобрал их смысла. Хозяин квартиры вернулся.
— Бедной женщине придется из-за меня прийти еще раз?
Парень лишь небрежно махнул рукой:
— Ничего. Она получает десять марок в час, так что не развалится из-за лишней прогулки.
В смазливом лице своего собеседника Тойер обнаружил что-то холодное.
— Ладно, перейдем к делу. Вы нашли ту картину.
Зундерманн кивнул и поведал с интонацией политика, делающего одни и те же заявления:
— Мне достался в наследство дом в Старом городе. Моя семья очень невелика. После того как пять лет назад мои родители погибли под лавиной, остались только мой пропитой дядя Хорст да я. И вот печенка Хорста не выдержала перегрузок и перестала работать.
— Значит, вы совсем рано остались совсем один.
Зундерманн небрежно постучал каблуком о паркет:
— Тут есть и свои преимущества.
— Если допустить, что Тёрнер подлинный, — вернулся к интересующей его теме комиссар, — как же он оказался на чердаке у вашего дяди?
— Дом всегда принадлежал нашей семье. В девятнадцатом веке он служил маленьким винным погребком. Тёрнер всегда останавливался в Старом городе, не чуждался он и бокала доброго вина. Может, он подарил ее, может, у него как-то раз не хватило денег, чтобы оплатить свои кутежи. Или она его не устраивала, и он ее отложил. Возможно также, что он набросал на ней свои дневные впечатления.
Комиссар кивнул. Он был раздосадован, ибо нашел убедительной эту историю, убедительней, чем если бы Зундерманн выдвинул безупречное объяснение.
— Во всяком случае, я нашел ее в одном из старых сундуков, когда разбирал хлам. Возможно, мне повезло. Иначе я никогда не смогу позволить себе ремонт дома, как этого требуют предписания по охране памятников в Старом городе.
Тойер промолчал и снова взглянул на него. Открытое лицо. Молодой парень, храбро шагающий по жизни, счастливчик. Ладно, он говорил слишком надменно о своей уборщице — хотя странно, конечно, что двадцатилетний студент держал уборщицу. Но ведь это прерогатива юности — делать ошибки…
Потом Тойер как бы воочию увидел ночную плотину. Вилли и Зундерманна. Маленького человечка, единственного, кто знал про фальсификацию. Увидел, как мускулистый молодой парень перебросил хилого карлика через стальные перила.
— Где вы были в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта?
— Господи! — вздохнул Зундерманн. — Откуда я знаю.
— Первая неделя поста. Среда.
— Ах так! — Его лицо прояснилось. — Я был в «Компаньоне», на чиллаут-парти, традиционной вечеринке.
— И вас там видели?
— Да, разумеется, я был там до конца, до девяти утра.
Тойер пытался вспомнить, что он мог читать о «Компаньоне», ведь теперь, казалось, непременной составляющей общего образования было знание злачных мест, и комиссар не хотел выглядеть стариком. Потом вспомнил.
— «Компаньон» ведь самый крупный диско-клуб для голубых в регионе?
Зундерманн кивнул без всякого смущения:
— Немножко «би» никому не мешает, или вы другого мнения?
У Тойера не было особого предубеждения против гомосексуализма, но внутренне он был ему чужд. Означало ли это, что Зундерманн гомо- или бисексуал? Или мальчишка лишь фанфаронил? Представлял ли он какую-нибудь важность для следствия?
Снова ожил домофон.
— Теперь уж вы не отсылайте уборщицу.
Зундерманн вздохнул:
— Боюсь, что это не уборщица.
Тойер с удивлением выслушал, как его обаятельный собеседник, казалось бы, без всяких затруднений разразился в домофон грубой бранью. На этот раз комиссар сумел расслышать все.
— Отвали, слышишь? Если хочешь знать, у меня тут полиция. Приходи, когда примешь мои требования. Все, отключаю звонок.
— Любитель искусства, — вернувшись, сообщил он с кривой улыбкой.
Тойер встал и подошел к окну. Увидел спину черноволосого, хорошо одетого мужчины. Тот удалялся небрежной походкой. Возможно, он когда-то уже видел его, но это могло быть также просто желанием неумелого сыщика. Он снова сел на податливую софу.
— Вы всегда так разговариваете с потенциальными покупателями? — поинтересовался он.
Зундерманн засмеялся:
— Как вы думаете, стал бы я с вами разговаривать, если бы не знал, чем вы занимаетесь?
Тойер еще раз пристально посмотрел на парня, и он уже не казался ему таким симпатичным. Неужели он такой черствый, каким хотел казаться?
— Вы знаете Вилли?
— Какого Вилли? — Зундерманн усмехнулся, демонстрируя равнодушие, но это ему не совсем удалось, хотя комиссар не был полностью уверен в своем впечатлении.
— Маленький человечек моего возраста. Жил он так тихо и незаметно, что мы до сих пор не знаем его фамилии. И тем не менее он был известен в определенных кругах своими подделками. Он писал за других рефераты, возможно, диссертации, а также подделывал картины. Это нам точно известно.
Лицо Зундерманна не выразило ничего.
— Он мертв. Утонул в среду на первой неделе поста. Или его утопили как котенка.
Показалось ему, или на лице Зундерманна дернулась мышца?
— Так-так, и поэтому вы интересовались, что я делал в ту среду. Вот это штука.
— Мы должны это проверить, — сказал Тойер и встал. — Где картина?
— Там, где ее никто не найдет, — самоуверенно заявил Зундерманн. — В данный момент она принадлежит мне.
Тойер смерил его сердитым взглядом:
— Мы ведь можем конфисковать картину как доказательство, это быстро делается.
— Возможно, тогда она будет быстро продана. — Парень выдерживал давление. Насколько он силен?
Тойер повысил голос:
— Вы не боитесь прослыть болтуном, раз никто не может проверить ценность вашей сенсационной находки?
— Моя сенсационная находка проверена. — На лице Зундерманна опять появилась ухмылка. — Это сделали фрау профессор доктор Корнелия Обердорф, заведующая кафедрой истории искусства при гейдельбергском Рупрехт-Карл-Университете, и соответствующий отдел Тейт-Галереи в Лондоне, если вам это что-либо говорит.
— Пока мне это еще ничего не говорит, — гневно заявил Тойер. — Я сам разберусь.
Он с грохотом захлопнул за собой дверь.
Словно первоклассники, они сидели вечером на ковре у Хорнунг. Развалился на нем рядом со своими мальчиками и Тойер. Лишь Ильдйрим прислонилась к стене, настолько неприятен был ей наконец-то явившийся эксперт.
Доктор Фабиан Хеккер, хранитель в Штутгартской государственной галерее, был бы готов, если надо, пожертвовать на это занимательное дело даже пару дней из своего большого отпуска. Во всяком случае, сейчас он охотно покинул жену и трудного ребенка. Одет в тонкое сукно, ни грамма лишнего жира на теле, угловатое лицо, с которого не сходила вежливая улыбка, — нет, Тойеру он не понравился.
— Подделки существуют столько же, сколько само искусство, и по большей части мы о них даже не знаем, — вещал Хеккер с софы.
— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.
— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?
— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.
— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.
— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.
— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?
Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.
— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…
— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.
Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.
— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…
Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».
Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.
— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…
— Думаю, все это мы видели, — нетерпеливо проговорил Тойер.
Хеккер взглянул на него, разумеется, улыбаясь, но все-таки с явным презрением:
— Кажется, вы не совсем знакомы с методами сравнительного анализа в гуманитарных науках. Возможно такое?
— Правильно, — выдавил из себя Тойер, — незнаком. Я скорее кто-то типа клозетного работника. Убираю дерьмо с дороги, расчищаю ее для танцоров.
Напряжение усиливалось, и Хеккер бросил на Хорнунг взгляд, как будто говоривший: «Кого ты сюда позвала?»
— Прошу прощения, — хрипло пробормотал Тойер.
— Пожалуйста, — просиял ученый. — Героев наших будней можно простить. — Хафнер тихо застонал, а Хеккер продолжал как ни в чем не бывало: — Надвигающаяся ночь пылает синевой на периферии листа… Замок до своей нарушенной целостности дополняется лишь в воображении творчески одаренного зрителя, его руины не отражаются в слепой реке, в которой притаилось Ничто, вакуумное соответствие… Подлинная ли это работа, сказать вам не могу. Бумага выглядит старой, но фальсификаторы, например, просто покупают антикварные книги и отрезают первый пустой лист.
Тойер с горечью сделал вывод, что этот эксперт вообще ничего не знал. Потом Хеккер пространно описывал связи Тернера с Германией и Гейдельбергом, в основном то же самое, о чем комиссар прочел в каталоге у Хорнунг, но сыщик больше не рискнул цепляться к эксперту.
— Кто удостоверил подлинность? — поинтересовался, наконец, Хеккер.
— Тейт и профессор Обердорф, — ответила Хорнунг. Показалось ли Тойеру, или она пыталась подладиться к нахальному тону гостя?
— Обердорф! — Хеккер рассыпал по ковру фальшивый смех. — Ну и старая карга! Тоже мне, большой эксперт…
Что он нес потом, рассердило Тойера, и не без оснований. Он уже радовался, что Хеккер никуда не годился. Фрау Корнелия Обердорф, как они выяснили, в семидесятые годы была в Германии самым молодым профессором. Блестящая и яркая, как валькирия, с годами она утрачивала популяр-кость, но, благодаря своим способностям, все-таки сделала карьеру. Последние несколько лет она возглавляла в Лондоне престижный Институт континентального искусства. Но около года назад перессорилась со всеми британскими экспертами по поводу подлинности обнаруженной недавно картины Каспара Давида Фридриха, которую только она считала подделкой. Удобная возможность отделиться от нее, тем более что она враждовала со всеми британскими коллегами, или, верней, они с ней. Так что ее кафедра в Гейдельберге, несмотря на хорошую репутацию, оказалась жалким концом карьеры. По крайней мере, в мире специалистов, где на этот счет было сказано немало язвительных слов.
— Метр девяносто, трехзначный вес, любит охоту. Ее путь устлан трупами: оленей, серн, студентов, соискателей докторской степени, коллег, имевших неосторожность ей возразить… В свою бытность в Гейдельберге я тоже пострадал от нее! — закончил Хеккер свой рассказ.
Тойер с трудом удержался от вопроса: неужели олени и серны тоже ей возражали. Он лишь показал фотографию Вилли, но Хеккер покачал годовой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Тойер слышал негромкие фразы, сказанные в домофон, но не разобрал их смысла. Хозяин квартиры вернулся.
— Бедной женщине придется из-за меня прийти еще раз?
Парень лишь небрежно махнул рукой:
— Ничего. Она получает десять марок в час, так что не развалится из-за лишней прогулки.
В смазливом лице своего собеседника Тойер обнаружил что-то холодное.
— Ладно, перейдем к делу. Вы нашли ту картину.
Зундерманн кивнул и поведал с интонацией политика, делающего одни и те же заявления:
— Мне достался в наследство дом в Старом городе. Моя семья очень невелика. После того как пять лет назад мои родители погибли под лавиной, остались только мой пропитой дядя Хорст да я. И вот печенка Хорста не выдержала перегрузок и перестала работать.
— Значит, вы совсем рано остались совсем один.
Зундерманн небрежно постучал каблуком о паркет:
— Тут есть и свои преимущества.
— Если допустить, что Тёрнер подлинный, — вернулся к интересующей его теме комиссар, — как же он оказался на чердаке у вашего дяди?
— Дом всегда принадлежал нашей семье. В девятнадцатом веке он служил маленьким винным погребком. Тёрнер всегда останавливался в Старом городе, не чуждался он и бокала доброго вина. Может, он подарил ее, может, у него как-то раз не хватило денег, чтобы оплатить свои кутежи. Или она его не устраивала, и он ее отложил. Возможно также, что он набросал на ней свои дневные впечатления.
Комиссар кивнул. Он был раздосадован, ибо нашел убедительной эту историю, убедительней, чем если бы Зундерманн выдвинул безупречное объяснение.
— Во всяком случае, я нашел ее в одном из старых сундуков, когда разбирал хлам. Возможно, мне повезло. Иначе я никогда не смогу позволить себе ремонт дома, как этого требуют предписания по охране памятников в Старом городе.
Тойер промолчал и снова взглянул на него. Открытое лицо. Молодой парень, храбро шагающий по жизни, счастливчик. Ладно, он говорил слишком надменно о своей уборщице — хотя странно, конечно, что двадцатилетний студент держал уборщицу. Но ведь это прерогатива юности — делать ошибки…
Потом Тойер как бы воочию увидел ночную плотину. Вилли и Зундерманна. Маленького человечка, единственного, кто знал про фальсификацию. Увидел, как мускулистый молодой парень перебросил хилого карлика через стальные перила.
— Где вы были в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта?
— Господи! — вздохнул Зундерманн. — Откуда я знаю.
— Первая неделя поста. Среда.
— Ах так! — Его лицо прояснилось. — Я был в «Компаньоне», на чиллаут-парти, традиционной вечеринке.
— И вас там видели?
— Да, разумеется, я был там до конца, до девяти утра.
Тойер пытался вспомнить, что он мог читать о «Компаньоне», ведь теперь, казалось, непременной составляющей общего образования было знание злачных мест, и комиссар не хотел выглядеть стариком. Потом вспомнил.
— «Компаньон» ведь самый крупный диско-клуб для голубых в регионе?
Зундерманн кивнул без всякого смущения:
— Немножко «би» никому не мешает, или вы другого мнения?
У Тойера не было особого предубеждения против гомосексуализма, но внутренне он был ему чужд. Означало ли это, что Зундерманн гомо- или бисексуал? Или мальчишка лишь фанфаронил? Представлял ли он какую-нибудь важность для следствия?
Снова ожил домофон.
— Теперь уж вы не отсылайте уборщицу.
Зундерманн вздохнул:
— Боюсь, что это не уборщица.
Тойер с удивлением выслушал, как его обаятельный собеседник, казалось бы, без всяких затруднений разразился в домофон грубой бранью. На этот раз комиссар сумел расслышать все.
— Отвали, слышишь? Если хочешь знать, у меня тут полиция. Приходи, когда примешь мои требования. Все, отключаю звонок.
— Любитель искусства, — вернувшись, сообщил он с кривой улыбкой.
Тойер встал и подошел к окну. Увидел спину черноволосого, хорошо одетого мужчины. Тот удалялся небрежной походкой. Возможно, он когда-то уже видел его, но это могло быть также просто желанием неумелого сыщика. Он снова сел на податливую софу.
— Вы всегда так разговариваете с потенциальными покупателями? — поинтересовался он.
Зундерманн засмеялся:
— Как вы думаете, стал бы я с вами разговаривать, если бы не знал, чем вы занимаетесь?
Тойер еще раз пристально посмотрел на парня, и он уже не казался ему таким симпатичным. Неужели он такой черствый, каким хотел казаться?
— Вы знаете Вилли?
— Какого Вилли? — Зундерманн усмехнулся, демонстрируя равнодушие, но это ему не совсем удалось, хотя комиссар не был полностью уверен в своем впечатлении.
— Маленький человечек моего возраста. Жил он так тихо и незаметно, что мы до сих пор не знаем его фамилии. И тем не менее он был известен в определенных кругах своими подделками. Он писал за других рефераты, возможно, диссертации, а также подделывал картины. Это нам точно известно.
Лицо Зундерманна не выразило ничего.
— Он мертв. Утонул в среду на первой неделе поста. Или его утопили как котенка.
Показалось ему, или на лице Зундерманна дернулась мышца?
— Так-так, и поэтому вы интересовались, что я делал в ту среду. Вот это штука.
— Мы должны это проверить, — сказал Тойер и встал. — Где картина?
— Там, где ее никто не найдет, — самоуверенно заявил Зундерманн. — В данный момент она принадлежит мне.
Тойер смерил его сердитым взглядом:
— Мы ведь можем конфисковать картину как доказательство, это быстро делается.
— Возможно, тогда она будет быстро продана. — Парень выдерживал давление. Насколько он силен?
Тойер повысил голос:
— Вы не боитесь прослыть болтуном, раз никто не может проверить ценность вашей сенсационной находки?
— Моя сенсационная находка проверена. — На лице Зундерманна опять появилась ухмылка. — Это сделали фрау профессор доктор Корнелия Обердорф, заведующая кафедрой истории искусства при гейдельбергском Рупрехт-Карл-Университете, и соответствующий отдел Тейт-Галереи в Лондоне, если вам это что-либо говорит.
— Пока мне это еще ничего не говорит, — гневно заявил Тойер. — Я сам разберусь.
Он с грохотом захлопнул за собой дверь.
Словно первоклассники, они сидели вечером на ковре у Хорнунг. Развалился на нем рядом со своими мальчиками и Тойер. Лишь Ильдйрим прислонилась к стене, настолько неприятен был ей наконец-то явившийся эксперт.
Доктор Фабиан Хеккер, хранитель в Штутгартской государственной галерее, был бы готов, если надо, пожертвовать на это занимательное дело даже пару дней из своего большого отпуска. Во всяком случае, сейчас он охотно покинул жену и трудного ребенка. Одет в тонкое сукно, ни грамма лишнего жира на теле, угловатое лицо, с которого не сходила вежливая улыбка, — нет, Тойеру он не понравился.
— Подделки существуют столько же, сколько само искусство, и по большей части мы о них даже не знаем, — вещал Хеккер с софы.
— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.
— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?
— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.
— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.
— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.
— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?
Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.
— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…
— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.
Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.
— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…
Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».
Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.
— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…
— Думаю, все это мы видели, — нетерпеливо проговорил Тойер.
Хеккер взглянул на него, разумеется, улыбаясь, но все-таки с явным презрением:
— Кажется, вы не совсем знакомы с методами сравнительного анализа в гуманитарных науках. Возможно такое?
— Правильно, — выдавил из себя Тойер, — незнаком. Я скорее кто-то типа клозетного работника. Убираю дерьмо с дороги, расчищаю ее для танцоров.
Напряжение усиливалось, и Хеккер бросил на Хорнунг взгляд, как будто говоривший: «Кого ты сюда позвала?»
— Прошу прощения, — хрипло пробормотал Тойер.
— Пожалуйста, — просиял ученый. — Героев наших будней можно простить. — Хафнер тихо застонал, а Хеккер продолжал как ни в чем не бывало: — Надвигающаяся ночь пылает синевой на периферии листа… Замок до своей нарушенной целостности дополняется лишь в воображении творчески одаренного зрителя, его руины не отражаются в слепой реке, в которой притаилось Ничто, вакуумное соответствие… Подлинная ли это работа, сказать вам не могу. Бумага выглядит старой, но фальсификаторы, например, просто покупают антикварные книги и отрезают первый пустой лист.
Тойер с горечью сделал вывод, что этот эксперт вообще ничего не знал. Потом Хеккер пространно описывал связи Тернера с Германией и Гейдельбергом, в основном то же самое, о чем комиссар прочел в каталоге у Хорнунг, но сыщик больше не рискнул цепляться к эксперту.
— Кто удостоверил подлинность? — поинтересовался, наконец, Хеккер.
— Тейт и профессор Обердорф, — ответила Хорнунг. Показалось ли Тойеру, или она пыталась подладиться к нахальному тону гостя?
— Обердорф! — Хеккер рассыпал по ковру фальшивый смех. — Ну и старая карга! Тоже мне, большой эксперт…
Что он нес потом, рассердило Тойера, и не без оснований. Он уже радовался, что Хеккер никуда не годился. Фрау Корнелия Обердорф, как они выяснили, в семидесятые годы была в Германии самым молодым профессором. Блестящая и яркая, как валькирия, с годами она утрачивала популяр-кость, но, благодаря своим способностям, все-таки сделала карьеру. Последние несколько лет она возглавляла в Лондоне престижный Институт континентального искусства. Но около года назад перессорилась со всеми британскими экспертами по поводу подлинности обнаруженной недавно картины Каспара Давида Фридриха, которую только она считала подделкой. Удобная возможность отделиться от нее, тем более что она враждовала со всеми британскими коллегами, или, верней, они с ней. Так что ее кафедра в Гейдельберге, несмотря на хорошую репутацию, оказалась жалким концом карьеры. По крайней мере, в мире специалистов, где на этот счет было сказано немало язвительных слов.
— Метр девяносто, трехзначный вес, любит охоту. Ее путь устлан трупами: оленей, серн, студентов, соискателей докторской степени, коллег, имевших неосторожность ей возразить… В свою бытность в Гейдельберге я тоже пострадал от нее! — закончил Хеккер свой рассказ.
Тойер с трудом удержался от вопроса: неужели олени и серны тоже ей возражали. Он лишь показал фотографию Вилли, но Хеккер покачал годовой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40