А Банащак схватил меня за грудки и давай метелить. Только в рыло не бил. Измывался методично, хладнокровно, и я понял, что он профессионал в этом деле. Пришлось прикинуться дохлым. Тогда он прекратил мордобой.
– Вставай! – И плеснул мне в лицо воды.
– Не могу! – простонал я.
Я и в самом деле был здорово избит, но встать боялся еще и потому, что Банащак способен был накинуться на меня по новой.
– Можешь.
Он сел в отдалении и закурил.
Я бережно собрал с пола свои косточки и тоже сел, настороженно поглядывая на эту гориллу. Пах разрывался от тупой ноющей боли.
Вот когда я всерьез его испугался. Может быть, именно тот момент определил все мое дальнейшее поведение.
– Младшую Заславскую оставишь в покое, будешь обходить за три мили.
– Можно подумать, она твоя дочка.
– У собак есть такой период, когда они перестают быть щенками и кидаются на своего хозяина. Тогда надо призвать их к порядку, иначе навсегда отобьются от рук. Ты напомнил мне такого пса.
– У меня нет опыта в разборках с бандитами!
– Это верно. Да и где тебе было его набраться? В дансингах или у стойки бара? Портил глупых телок, а они покупались на твою смазливую рожу. Я тебя с самого дна выловил и взял в серьезное дело…
– Чтобы напускать меня на своих баб!
– А ни на что другое ты и не годишься. Вот смотрю я на тебя и вижу, что ничего не понимаешь, коли родился на свет убогим. Против глупости нет лекарства, таким и помрешь. Господь Бог небось уже крепко подустал, когда принялся тебя лепить. Придется мне, хошь не хошь, вбить в твой бракованный мозг некоторые законы, правящие миром. Первое: где едят, там не смердят!
– Ах ты быдло!
И каким же дураком я был. Только на ругань меня и хватало.
Он никак не отреагировал на мой выкрик.
– Для салонного обращения я держу тебя, за то и плачу. А теперь настрой-ка антенну! Второй раз предупреждать не стану. Богу молись, чтобы мать этой девочки не пришла ко мне жаловаться. Никаких нареканий!
– Пока их и не было.
Страх и ненависть никуда не делись, но я понял, что Банащак прав. Заславская сидела в этой хевре по уши, ведь в Свиноустье и еще кое-куда я ездил именно на ее машине.
– Вот и старайся изо всех сил, чтобы и дальше не было. – И добавил, словно читал мои мысли: – Не забывай, что ты там на птичьих правах. Никаких фамильярностей, никаких признаний, и чтоб не брякнул по тупости своей о «Варшаве»… Матушку из своих похотливых фантазий тоже исключи. Баклан ты тупой, вот и приходится тебя азбуке учить, вбивать в башку простейшие правила, которые распоследний шпаненок знает. Что поделать, ты у нас ни рыба ни мясо, ни то ни се, а хуже никого не бывает. Интеллигент ты у нас и художник, к тому же о себе навоображал семь верст до небес, хотя сам способен на всякое свинство, нож в спину всадить недорого возьмешь… Нет в тебе верности. Я ведь для тебя быдло и жлоб, зачем такому верность хранить. Да и остальных держишь если не за быдло, то уж за недочеловеков – точно. А ты-то кто сам? Отыгранная карта, кабацкий туз. Единственный твой козырь – гладкая рожа, на которую бабы летят, что мухи на мед. Видать, не твоя это вина, такой уж уродился, но доверять тебе нельзя. А раз смазливая рожа – весь твой капитал, уж следи, чтоб тебе портрет не попортили. Сегодня я тебя слегка лишь обработал, поучил дисциплине, пробелы в воспитании, так сказать, ликвидировал. Так вот, запомни: шефа надо слушаться. Второй раз придется куда хуже. Я для таких случаев специалистов держу, после их вмешательства никакая косметика не поможет. Третьего предупреждения не будет. Таких, как ты, вылавливают из речки или находят усопших с пером в боку.
– Милый ты человек… Жаль, не рассказал мне всего этого раньше, пока не втянул в свою аферу.
– Еще не поздно отказаться, подумай. Банащак снова меня ошарашил, но я уже не знал, всерьез он говорит или проверяет. Мне не хотелось утонуть или получить нож в спину.
– А что сделаешь с Халиной? – попытался я прощупать его.
– Это моя проблема. Возьмешь свою долю – и вали отсюда, чтобы духу твоего не было. Но руки младшей Заславской будешь просить уже не в качестве их квартиранта.
Он видел меня насквозь, этот жлоб. Читал мои мысли, как открытую книгу, а я-то полагал, что в нем проницательности ни на грош!
– Думаешь, получу от ворот поворот?
– Попробуй – сам убедишься. – Он сказал это с такой непоколебимой убежденностью, что я поверил.
Я уже знал, что Банащак отвечал за каждое свое паршивое слово, причем чем паршивее это слово было, тем больше уверен в нем был Банащак.
Ситуация прояснилась. Этот орангутанг опасен как черт, но я буду законченным дураком, если уйду из дела сейчас. Бизнес почти совсем раскрутился, и наконец-то пошла прибыль. Я рисковал меньше всех, весь риск лежал на Халине и Банащаке. Мое положение было чертовски выгодным: ничто меня не связывало, а светские таланты и обаяние были необходимы в работе, поэтому мое вознаграждение составляло почти столько же, сколько доля Банащака и Халины, разумеется с вычетом накладных расходов на транспорт и взятки. Другим платили гораздо скромнее. Я еще с самосвала не упал, чтобы терять такую золотую жилу.
Мне нужны деньги, чтобы шиковать, пока не доберусь до закромов папаши Заславского! Пустить пыль в глаза – и эти буржуи совсем иначе ко мне отнесутся. Даже Заславские, которые, казалось бы, не придают значения презренному металлу, по-другому встретят зятя, обладающего солидным капитальцем в твердой валюте.
Получалось, что мои планы насчет Заславских (а мне с каждым днем все больше хотелось с ними породниться) каким-то образом зависели от этого стервятника. Похоже, он держал за шкирман Заславскую, а то и самого профессора.
Пока не повредит идти с этим гадом рука об руку. Заделавшись же мужем доченьки профессора и отцом его внуков, можно спокойно показать Банащаку задницу.
– Ладно, не собираюсь я выходить из нашего общего дела… Но ничего странного, что я не в восторге от того, как ты со мной обращаешься.
– Лошади в одной упряжке должны идти ровной рысью. – Банащак обожал такие присловья. – Тебе положено слушать, а не спрашивать и мудрствовать. Тут я командую.
– В течение года – я твой раб. – В самом начале, когда мы уговаривались, речь шла о годе.
– А потом деньги уже не понадобятся?
– Ты сам говорил, что это дело нельзя продолжать бесконечно, – напомнил я его собственные слова.
– Мое слово не дым… Но весь год помни: никаких заигрываний с Заславской.
– Я к ней с серьезными намерениями, слово даю! Мне тридцать пять, и я мечтаю наконец устроить свою жизнь. Ведь при моих официальных доходах даже мотоцикл, купленный в кредит, и тот выглядит подозрительно! А мне не нужны деньги в чулке, меня интересует то, что за них можно получить! Не говоря о прочем, как зять профессора Заславского я смогу тратить деньги без опасений, он – самая крутая крыша. Да и какое тебе дело? Девчонку пожалел для меня, что ли? Ты прямо как собака на сене…
– Будет так, как я сказал: уйдешь из бизнеса, съедешь от Заславских, тогда и стартуй, черт с тобой! А теперь хватит трепа!
– А ты не будешь под меня копать?
– На кой ляд? Но сейчас меня связывает слово, данное ее матери. Прыщ ты мелкий! Люди многое могут вынести, но у каждого есть свой предел. Для Заславской предел – эта девочка. И я ее понимаю, потому что для матери последнее дело иметь зятем такую каналью, как ты!
ДОРОТКА
Как мне жаль мою несчастную, истерзанную матушку! Я ей все простила, видя ее отчаянный страх за меня. Временами я ловлю себя на том, что отношусь к ней, как к младшей сестре.
– Мамочка, ты за меня не волнуйся, я в него не влюблюсь, разве ты не видишь, что он насквозь фальшивый? Стоит его кольнуть – лопнет как мыльный пузырь, ничего не останется… разве что велюровый костюмчик!
Мама погладила меня по голове и не поверила. А я прижалась к ней, как в далеком детстве.
«Ах ты моя блудница! – Почему-то мне пришли в голову почти библейские слова. – Я тебе помогу, все сделаю, чтобы освободить тебя от этого упыря!»
На именинной вечеринке я пособачилась со своей прекрасной матушкой из-за платья. Действительно, наряд был эксцентричный: я прорубила декольте до пупа, потому что хотела смотреться взрослее и вообще притягивать внимание.
Естественно, я сделала это из-за Омеровича, дабы он заметил меня в этой толпе женщин. Мамины именины – сбор всем частям.
Фокусы с платьем оказались совершенно излишними, только мамулю зря огорчила. Омерович заметил бы меня даже во власянице, прыщавую и горбатую. Я фигурирую в его планах, так мне по крайней мере показалось. Пока трудно сказать, переспать со мной – его идея или приказ этой сволочи Банащака. Я с самого начала не сомневалась, что Омерович – марионетка, а за веревочки дергает этот гад.
В тот памятный вечер я ломала голову, зачем Омеровичу так ко всем подлизываться. Он весь извивался и лез вон из кожи, лишь бы каждому угодить, услужить, понравиться. Характер такой? Или ввинчивается, как глиста, чтобы чего-нибудь добиться?
Я дождалась, когда Омерович уехал. Как же, как же, он не упустил возможности сообщить мне, что дела призывают его в Свиноустье.
– Полечу самолетом, – похвастался он, чтобы я, боже упаси, не подумала, что свою роскошную жо… пардон, пятую точку он подвергнет тряске в поезде. Сноб несчастный!
Щецин, Свиноустье… на эти названия у меня будет аллергия до конца дней моих. Тут не простое стечение обстоятельств. Наверняка этот шут по каким-то темным делам спешит к мадам Кулик. Зная профессию последней, я подозревала, что Банащак со своим протеже поставляют девочек на виллу «Русалка».
Сутенеры! Боже, я все никак не переварю жуткие сведения, добытые летом в Щецине. Подумать только, моя мать, а с ней я и ничего не подозревающий отец должны терпеть такого человека под своим кровом!
В тот день, когда Омерович уехал, я не пошла в школу, а прокралась в его комнату. Обыск провела тщательно, однако очень следила, чтобы ничем не выдать своего пребывания в мансарде. Здесь все было напоказ, форменная витрина. Значит, он предполагал, что кто-нибудь может сюда заглянуть во время его отсутствия.
На мольберте натянуто полотно с начатым наброском, но могу поклясться, что мольберт пребывает в таком виде уже несколько лет, хотя краски и палитра лежат так, словно работу только что прервали. Художник от слова «худо»! И актеришка из погорелого театра.
На длинном столе – доска на резных козлах, – заляпанном красками и лаком, толпятся бесчисленные баночки, пузыречки. На особой подставке – перья, кисти, какие-то штихели. Несколько листов цветного картона. Арабески в четыре краски: золотая, черная, синяя и красная. Я узнала рубашки карт. Но оборотная сторона была пока гладкой, только рамочку выдавили. Создавалось впечатление, что края карт на волосок выше, чем прямоугольник внутри рамки.
Отдельно лежала стопка картонок с лицевой стороной карт, без рубашки, но и их украшала выдавленная рамка.
Ага, Омерович клеит карты из двух кусочков картона.
Ящики комода заперты. Ключа нет, из моей связки ни один не подошел. Я попробовала снять заднюю стенку комода, но этот фальшивый антиквариат сработали на совесть.
Интересно, что он прячет в ящиках? Но я найду управу на его тайники.
Единственное, чему я позавидовала, – коллекции пластинок. Прекрасные, шведские. Жаль, что нельзя прослушать. Ничего, как-нибудь приду к нему, когда будет дома, и попрошу послушать. Интересно, фонотека тоже напоказ, как вся его мастерская?
Меня заинтриговал прессовальный станок – две массивные дубовые доски в тисках на чугунной подставке. Станок скромно притулился в углу под окном, накрытый занавеской.
Для чего ему станок? Подергала ручку – отжата вниз до упора. Я здорово намучилась, прежде чем открутила винт, который прижимал верхнюю часть пресса.
Между пластинами лежали две свеженькие колоды карт, уже разрисованные и склеенные, но еще матовые, не лакированные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38