А между тем твоя зарплата возросла со ста до семисот пятидесяти долларов в неделю, потому что ничто так не помогает молодой женщине зарабатывать деньги, как затронутые материнские чувства или разбитое сердце.
И вот однажды ловкая обольстительница крепко зажмурилась, прошептала про себя заклинание, обращенное к Афродите, и опять решила попытать счастья в мешке с подарками. На этот раз она вытянула лейтенанта Тейлора. Какое-то время он казался очень хорошим, таким хорошим, что ты начала уже сомневаться в своей способности трезво оценивать действительность. Но все стало на места в конце, когда он отвернулся от тебя в Сан-Франциско и навсегда разбил тебе сердце в ответ на все твое добро. Но этого оказалось недостаточно. Тебе было нужно что-то еще, чтобы оставаться несчастной, к чему ты уже привыкла. Поэтому он женился на другой девушке, чтобы твое горе стало постоянным. Потом он уехал на Тихий океан, сделав так, что его корабль разбомбили, а сам вернулся назад, но потерял рассудок. Но и на этом история не кончается. Правда, сопутствующие события оказались слишком страшными, чтобы вспоминать о них сейчас, после угнетающей встречи в госпитале. Еще будет время поразмыслить об этих событиях, когда она встретится с доктором Клифтером.
Как же ее угораздило оказаться в таком положении? Пару раз она ошиблась, как дурочка, в своем выборе, но она же ведь не убежденная мазохистка, влюбленная в систему все уменьшающейся выгоды и целующая руки, которые показывают ей фигу. Конечно, верно и то, что она пыталась выбросить его из головы, но снова вернулась, напрашиваясь на новые неприятности. Ведь он нуждается в ней. Ему нужен хоть кто-нибудь, и она решила, что этим кем-то станет сама. Но любила она его не потому, что он нуждался в ней. Когда она влюбилась в него в первый и последний раз, он вовсе в ней не нуждался. Она никогда раньше не встречала мужчину, который был бы таким независимым и самостоятельным. Она влюбилась в него по уши. Это произошло осенью 1943 года, когда начинался поворот в войне, а единственное, о чем беспокоились люди, — как ее поскорее выиграть. Удивительно, какими простыми иногда представляются такие великие события, как любовь или война, до тех пор, пока не начинаешь вдаваться в детали.
Тогда она поехала на уик-энд в Ла-Джоллу, в графство Сан-Диего, и встретилась там с ним на вечеринке. Вечеринка была так себе. Билл и Белла Леви были очень невнимательны к гостям, слишком заняты друг другом и своей любовью, чтобы устроить действительно хорошую вечеринку. Они просто собрали толпу разнополых людей, предоставили им свою большую однокомнатную квартиру, оборудованную радиопроигрывателем, и выставили ящик спиртного. В тот вечер присутствовал Сэм Слювел, который хорошо нагрузился и наяривал на электрическом органе буги-вуги.
В какой-то момент она двигалась по комнате одна, держа в одной руке бокал, а в другой — сигарету, рассматривая абстракционистскую живопись Билла и произведения искусства древности, собранные Беллой. Она думала, что подчас трудно отличить мужчин от женщин в этих произведениях. И тут молодой человек в синей форме морского офицера оказался рядом с ней. Он был единственным военным, и она уже успела его заметить раньше. Совершенно не собираясь ничего предпринимать, она обратила внимание на то, что он одинок и чувствует себя не в своей тарелке. Теперь он приглашал ее потанцевать, и она подняла руки, чтобы он мог взять ее за талию. Он танцевал довольно хорошо, хотя, глядя на него, трудно было это предположить. Она осталась довольна собой, потому что после нескольких часов умеренного принятия спиртного все еще могла танцевать с бокалом в руке и ни капли не расплескать.
— У вас твердая рука, — сказал он, когда в музыке наступила пауза.
Она осушила бокал и поставила его на стол.
— По секрету могу сказать, что мною управляют невидимые нити.
Он вежливо рассмеялся без особой причины.
— Разрешите, я вам принесу еще один бокал.
— Спасибо, не надо. Как и половина выпивох на этом свете, я пью только за компанию. Но идите и возьмите что-нибудь себе.
— Я не пью.
Ей показалось, что она уловила в его тоне оттенок провинциального фарисейства, и ей захотелось его смутить.
— Не может быть! Я думаю, что все моряки просто обожают спиртное.
Но он не покраснел, как она ожидала, а улыбнулся, и она, слегка удивившись, поняла, что он совсем не скучный человек.
— Выпивка вызывает у меня приступы паранойи, поэтому я бросил пить. Между прочим, моя фамилия Тейлор.
— А моя — Вест. — Она смахнула со скамейки сор, и они сели рядом. — Я так понимаю, когда вас вербуют в военно-морской флот, то лишают имени и взамен дают номер?
— Меня зовут Брет.
— А меня Паула.
— Я знаю.
— Вот как? Думала, что имен сценаристов практически никто не знает. — Черт меня подери, тут же подумала она про себя, обязательно надо вставить это. Никак не могу удержаться, чтобы не похвастаться.
— Я не знал, что вы пишете сценарии. Час назад я спросил у Билла, как вас зовут. Как только увидел вас.
— Почему? — В устах любой другой женщины такой вопрос означал бы, что она напрашивается на комплимент. Но Пауле просто хотелось знать причину.
Он поймал ее на слове.
— Похоже, что вы честный человек. От меня не укрылось, что у вас есть и свои завихрения...
— Вы сказали, что ваша фамилия Дайоджинис? Лейтенант Дайоджинис? — В общем-то она была польщена, но и раздражена немного.
— Вы уже спрашивали меня, — ответил он с неудовольствием. — Думал, что на этот раз смогу побеседовать с откровенной женщиной. А вообще-то я уже больше года не разговаривал с женщинами.
Он явно был смущен: сидел в неловкой позе, положив руки на колени. У него были коричневые от загара, тонкие руки, покрытые сеткой туго натянутых сухожилий и вен, от которых отходили веточки более тонких сосудов, и все это напоминало контурную карту неизвестной ей страны.
— У вас возникли странные ощущения.
— Все вокруг кажется мне странным. Это бросается в глаза, когда возвращаешься к гражданской жизни после службы на море. Люди, кажется, думают только о себе.
Она подумала о том, сколько облигаций она купила по займам и сколько крови сдала в качестве донора. Ей вдруг захотелось, чтобы она сделала для победы больше.
— А в море иначе? — спросила она, как бы оправдываясь.
— Может быть, не так уж велико отличие. У нас там встречаются разные люди. Много антисемитов, особенно среди офицеров. Конечно, негры на борту — совершенно иная категория людей. Но есть и что-то еще, что всех объединяет и над всем довлеет, — забота о корабле. Я вам не надоел своим рассказом?
— Нисколько. Но могу побиться об заклад, что на гражданке вы — социолог.
— Не угадали. Я изучал историю и право.
— Значит, вы работаете в Вашингтоне.
— Некоторое время прослужил мелкой сошкой в государственном департаменте. Разве это заметно по мне?
— Любой, кто побывал в Вашингтоне, становится очень серьезным.
Он ответил с легким неудовольствием:
— Вы переоцениваете мой опыт. Я всегда был серьезным человеком. Думаю, что стал еще более серьезным с тех пор, как мы вступили в войну.
— В этот последний раз вы долго были в боевых частях?
— Достаточно долго. Больше года. Жаловаться, правда, особенно не на что. Но после такого становишься каким-то деревянным.
Она и сама обратила внимание, что его худощавое лицо как-то одеревенело. Оно напоминало коричневую маску, будто бы тяготы войны создали некий жесткий материал, а тихоокеанское солнце высушило и поджарило его. Каждая косточка и мышца ясно просматривались под туго натянутой кожей, но глаза его выдавали страстную и жизнелюбивую натуру.
Глаза сидели глубоко, смотрели твердо, цвет униформы оттенял их голубизну. Он наблюдал за парочками, которые продолжали кружиться в потоке музыки.
— Но именно возвращение в Штаты сбивает с толку. Когда уезжаешь отсюда на некоторое время, то охотно согласишься заложить душу дьяволу за то, чтобы провести здесь пару недель. Тогда ловишь себя на подсознательном желании, чтобы поломались машины и пришлось бы вернуться для ремонта. Кстати сказать, как раз это и случилось.
— У вас есть две недели?
— Три. Осталось девятнадцать дней. Но теперь, когда я уже здесь, я этому вовсе не рад.
Это уже было похоже на прямое оскорбление, и ее вопрос помимо воли прозвучал резко:
— Что же вам не нравится?
— Думаю, что гражданские. Не так давно я и сам был гражданским. А теперь они мне кажутся чертовски суетливыми и легкомысленными! Но в их пустой с виду суете просматривается, конечно, и свой принцип. Они не забывают о том, что надо попасть в первые ряды.
— Могу ли я заключить, что произвела на вас впечатление легкомысленного человека?
— Конечно, вам свойственна суетность. Вы сказали, что пишете сценарии, не так ли?
— Я стараюсь их писать как можно лучше.
— А пытались ли вы когда-нибудь написать сценарий, который бы не рассказывал о паре олухов, которые дерутся за постоянное обладание парой фальшивых грудей? Приходилось ли вам видеть такой сценарий?
— Вы, наверное, не часто смотрите фильмы, правда? — Паула вовсю старалась продемонстрировать спокойствие и жизненную мудрость, но не могла подавить злость, звучавшую в ее голосе. — Вы, вероятно, никогда не слышали о «Большом обмане».
— Никогда не слышал, — признался он весело. — Но я насмотрелся фильмов, повидал их слишком много. На корабле кинопросмотр каждый вечер. Даже на Тихом океане нельзя укрыться от Голливуда. Он покрыл весь шарик тонким слоем своей пленки.
Рассудительность начинала возвращаться к ней. Как почти все, кто стоял ниже постановщика, она давно стала относиться к Голливуду очень критично. Ворчливость стала профессиональной болезнью сценаристов (у постановщиков — язва желудка). Но было слишком поздно.
— Наверное, вы каждый день потешаетесь над Голливудом, — сказала она холодно. — Этим занимаются все интеллектуалы, не так ли? Что-то вроде бойскаутских тренировок.
— Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в этом потоке серости.
— К какому виду серости принадлежу я?
— Зачем переходить на личности?
— А как же иначе? — прочирикала она иронически. — Общие идеи ужасно трудно поддаются пониманию легкомысленных пустышек вроде меня.
— Это укололо вас, да? — Неожиданно он встал и протянул ей руку. — Давайте уйдем отсюда. Часа вполне достаточно, чтобы насытиться буги-вуги.
— Вы чертовски рассудительны, — произнесла она, но послушно встала и вслед за ним вышла из комнаты.
Бетонные ступеньки, которые спускались к берегу, были очень крутыми, их насчитывалось сто пятьдесят штук. Паула молчала, пока они спускались, сосредоточив все внимание на своих трехдюймовых каблуках. Когда они уже преодолели больше половины лестницы, она оступилась и схватилась за его руку. Она споткнулась еще раз, когда они почти достигли подножия лестницы. На нее накатило странное и несколько пугающее ощущение, а в воображении возникло тело под синей формой, вылепленное напряженным трудом, подсушенное ветрами, отполированное солнцем и пустотой, которая, как фиговый листок, закрывала его бронзовый пах.
Она обрадовалась, когда перед ними раскинулось море, и мысленно расслабилась под далекими и чистыми звездами. Был прилив, который катил обильные воды прибоя, одиноко шумевшие в глубоко изрезанных скалах, бившие по скалам белыми лапами полярного медведя из пены. Это выглядело дико и вселяло в нее ужас, как сцены случки лошадей. Она дрожала, несмотря на теплую одежду, как будто море могло достать ее.
Она не могла оставаться пассивной, хотя и была напугана. В глубине души Паула была суеверной и верила, что море знает о ее присутствии и грозит ей лично. Она переступила через низкую ограду набережной, отважилась выйти на скользкий камень у самой кромки набегавших волн и встала там, смеясь над бессильными волнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32