Мысли их витали далеко отсюда, грёзы перемежались с реальностью, бред и явь сливались в одно — лишь один Учитель сохранял ясность духа и твёрдо смотрел миру в лицо.
Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах — самое ужасное ждало их впереди.
Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.
— Я прогоню этих оборванцев! — вскочил самый молодой стражник, но Фал удержал его властным жестом.
— Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве — так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.
Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.
— Яви нам чудо, пророк! — вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.
— Сделай камень лёгким, как воздух!
— Спаси себя!..
Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал — глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.
— Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!
Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.
— Разве не чудо, что я здесь, среди вас? — прошептал он. — Какого чуда вам надо ещё?
— Ха-ха-ха! — загоготали бродяги. — Воистину, ты великий чудотворец!
Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников — тот, что был меньше всех ростом, — прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся — и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал — он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья — и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно — некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть — две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.
— Живуч, собака, — выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было — давно уже привык он к подобным зрелищам.
Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств — сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко — как собственные свои, так и собратьев по казни.
Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища — с руками, головой и грудной клеткой — осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел — но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.
— Один готов, — спокойно возвестил сотник Фал и прильнул к вместительному бурдюку с молодым вином. — Ставлю два против одного, что вторым будет пророк.
Никто не принял вызова сотника: опытный глаз старого воина никогда не подводил его — это знали все.
Настал черёд Учителя.
У центральной виселицы появились три женщины, закутанные в пледы, и стройный юноша с пылающим взором. Женщины рыдали, юноша же, стиснув зубы, смотрел в глаза Учителю молча.
— Наон, — тихо прошептал Учитель, едва ворочая распухшим языком, — мои минуты сочтены. Я ухожу из жизни, покидаю этот грешный мир — но я ещё вернусь…
— Учитель! — воскликнул Наон, принимая слова осуждённого за бред. — Скажи только слово — и я спасу тебя! Одно слово!
Он распахнул плащ. На поясе его висел короткий меч.
— Разве нуждается в спасении тот, кто сам пришёл спасти? — снова зашептал Учитель. — Нет, брат мой, спасение нужно не мне — спасение нужно миру, погрязшему в грехе, пороке и неверии… Подойди ближе, Наон, мне трудно говорить…
Юноша приблизился вплотную к виселице.
— Прими заботу о матери моей, брат, она одинока и несчастна. Вверяю её тебе, Наон. Все бросили меня, — воспалённые губы его чуть заметная тронула усмешка, — но я не виню их за трусость и малодушие — они ведь люди. Ты, мой самый любимый ученик, единственный пришёл проститься со мной. Благодарю тебя.
Наон смахнул случайно набежавшую слезу.
— Учитель!..
— Не оставляй пути, на который наставил вас Господь, — это путь истины и света. Я хочу, чтобы ты жил долго, Наон, очень долго — твоя жизнь нужна людям.
— А твоя, Учитель? Разве твоя жизнь на ценнее моей? — чуть не плача, воскликнул ученик.
— Не в жизни моей, а в смерти моей нуждаются люди, ибо смерть моя спасёт их от греха.
Он застонал: верёвка, стягивающая ноги его, натянулась. Кровавый пот выступил на лбу Учителя.
— Это конец, Наон, — теряя сознание, зашептал он. — Иди с миром и помни обо мне… Мама!..
Одна из женщин бросилась к виселице и упала на колени.
— Сын мой! — крикнула она срывающимся голосом. — Не уходи, останься…
— Я вернусь, мама… прощай… О!..
Вода медленно уходила из-под ног его. Камень, неподвижно на деревянном щите лежащий, вдруг шевельнулся, словно разбуженный, и заворчал глухо.
— Прощай, мама…
Уже захрустели кости, заскрипели путы, затрещала старая, уродливая, дождями изъеденная и солнцем иссушенная, виселица…
Наон выхватил меч.
— Я спасу тебя, Учитель! — исступлённо закричал он.
— Нет, брат…
Словно из-под земли, у виселицы вырос сотник Фал. Ловким ударом вышиб он меч из руки юноши и, оскалив зубы, с холодной яростью произнёс:
— Ты поднял руку на воинов императора! Ты подлежишь смерти, раб!.. Возьмите его, солдаты!
Трое стражников кинулись к отчаянному юноше, но тот, отпрыгнув в сторону, бросился бежать. Тьма вмиг поглотила его, и лишь крик, далёкий, долгий, полный страдания и горя, донёсся до вершины холма:
— Прощай, Учитель!..
Но Учитель больше не слышал его — последний его призыв был обращён к Богу.
3.
«Способны ли они на содеянное мною?
Вряд ли.
Алкомор, прозванный Камнем — уж не в насмешку ли нарёк его так Учитель?! Алкомор, благочестивый, величественный, могучий Алкомор, сидящий всегда справа от Учителя и ревниво оберегающий это своё право — быть первым; глотающий на лету каждое слово его, но ничего не слышащий, преданно ловящий каждый взгляд его и — как жаль, что он лишён хвоста? — готовый вилять им и день и ночь, — ну чем не верный, послушный пёс! Но без хозяина ничто он — и первым бросается наутёк при приближении голодного льва. Алкомор, этот «каменный» Алкомор, трижды за прошедшую ночь отрёкшийся от Учителя — достоин ли он чего-либо ещё, кроме презрения? Он ли не предатель, низкий, подлый, дрожащий за свою благородную шкуру?!
Или Близнец, с его вечной подозрительностью? Трусливый, как шакал, питающийся падалью, он в каждом видит шпиона жрецов либо тайного осведомителя Наместника, а рука его никогда не расстаётся с рукоятью спрятанного за поясом кинжала. Он не верит даже себе — что же говорить об Учителе, над словами которого он просто смеётся!
Или этот грамотей Зарох — он ли способен на великое? Обученный грамоте в бытность свою сборщиком податей, целыми днями теперь записывает проповеди Учителя, дабы след в истории оставить — уж не свой ли?
Странной, бесшумной тенью, словно призрак, облачённый во всё чёрное, всегда появляющийся незаметно — Вифокур. Ему ли под силу тяжкий груз? Нет, его удел — всегда быть тенью и избегать прямых схваток с врагом. Даже если этот враг — собственная совесть.
Наон… О, отчаянный юнец заметно отличается от всей этой трусливой своры «верных» учеников: он и его брат Теразар — недаром их прозвали Подобными Грому. Да, Наон пылок, храбр и отважен — но он глуп, как сотня каменных истуканов, и злобен, словно стая диких волков. Да, он предан Учителю — но предан руками, не головой. Нет, ему не дано понять замысла Божьего…
Остальные? Остальные — всего лишь бледные тени этих шести, не более. Что известно мне о них, кроме имён? Почти ничего. А ведь Учитель сам выбирал себе учеников — сам! Какую цель преследовал он, когда взор его из толпы жадных до крамолы, но боязливых слушателей выхватывал того или иного простолюдина? «Следуй за мной», — говорил Учитель, и тот покорно, словно лишившись воли, подчинялся. А я?..
Я тоже пошёл за ним. Да и мог ли не пойти, обласканный смиренным, всезнающим взором, обещавшим спасение и зовущим на великий подвиг?..
Подвиг! вот имя тому, в чём меня обвиняют! И он знает об этом. Или всё-таки нет?..
Кто я такой? Бедный, нищий казначей, таскающий этот деревянный ящик с кучкой медяков вслед за ним — за тем, кто позвал меня. Меня не любят, порой даже ненавидят, не раз ловил я на себе яростные взгляды безумца Наона, и не раз рука его судорожно сжималась в поисках кинжала. Чем я так прогневал их? в чём провинился? В том ли, что умнее их всех? Или в том, что держусь всегда в стороне от остальных, когда Учитель наставляет их на путь истины и добра? Что смел и независим? И ярость Наона, быть может, вызвана тем, что видит во мне он соперника, даже боится меня? Тогда и он трус — тоже!
Вы! стадо трусливых баранов! Найдётся ли среди вас хоть один, кто был бы предан Учителю так же страстно, как старый, всеми презираемый Адус! И знаете ли вы, что Учитель оказал мне особую честь, дважды избрав меня: в первый раз — вместе с вами, как одного из Двенадцати, и второй раз — вчера, вечером, во время трапезы, когда сказал мне: «Что делаешь, делай скорее»!
Вправе ли я был ослушаться?!»
Так размышлял Адус, стоя на пороге своей хижины. Тень Вифокура давно уже не преследовала его.
Часы на Башне Наместника пробили девять.
4.
Последний удар часов…
Огненный столб взметнулся ввысь — там, на Лобном месте — и лужею кровавою растёкся по чёрным небесам. Хрустнула земля, словно скорлупа раздавленного яйца, поползли по её измождённому телу гигантские трещины, из бездны разломов пахнуло вдруг жаром преисподней. Твердь земная раздалась, всколыхнулась, встала на дыбы, низринулась во тьму недр. В отчаянии бросались в бездну объятые безумием люди, одни — с мольбой о помощи, другие — с проклятиями Богу на устах. Паника охватила Священный Город.
Храм, что в самом центре Города, содрогнулся в предсмертной агонии, глубокая трещина пронзила фасад его до основания — но не рухнул он, остался незыблем, лишь гримаса уродливая исказила его величественный лик.
Разверзлись могилы, склепы, гробницы, потянулись по пыльным улицам Священного Города мертвецов нестройные толпы. Свежие, недавно погребённые, тлению ещё не подверженные, и те, от которых лишь одни остались скелеты — шли они, глухо бормоча, поскрипывая слежавшимися костями, к Храму. Влекла их вперёд неведомая сила, лица — или то, что осталось от лиц — были невозмутимо-спокойны, ни единой тени тревоги не мелькало в их мёртвых, невидящих взорах. И каким чудовищным диссонансом казались те немногие из горожан, доведённые до исступления, ослеплённые ужасом, потерявшие рассудок, что по воле случая оказались в стане мёртвых! Страхом гонимые, метались, метались, метались они по бесчисленным улицам, словно замкнутые в бесконечный лабиринт, мертвецов сшибая с ног и в прах рассыпая скелеты, но вырваться из этого ада, из недр земли исторгнутого, уже не могли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах — самое ужасное ждало их впереди.
Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.
— Я прогоню этих оборванцев! — вскочил самый молодой стражник, но Фал удержал его властным жестом.
— Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве — так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.
Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.
— Яви нам чудо, пророк! — вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.
— Сделай камень лёгким, как воздух!
— Спаси себя!..
Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал — глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.
— Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!
Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.
— Разве не чудо, что я здесь, среди вас? — прошептал он. — Какого чуда вам надо ещё?
— Ха-ха-ха! — загоготали бродяги. — Воистину, ты великий чудотворец!
Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников — тот, что был меньше всех ростом, — прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся — и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал — он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья — и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно — некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть — две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.
— Живуч, собака, — выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было — давно уже привык он к подобным зрелищам.
Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств — сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко — как собственные свои, так и собратьев по казни.
Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища — с руками, головой и грудной клеткой — осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел — но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.
— Один готов, — спокойно возвестил сотник Фал и прильнул к вместительному бурдюку с молодым вином. — Ставлю два против одного, что вторым будет пророк.
Никто не принял вызова сотника: опытный глаз старого воина никогда не подводил его — это знали все.
Настал черёд Учителя.
У центральной виселицы появились три женщины, закутанные в пледы, и стройный юноша с пылающим взором. Женщины рыдали, юноша же, стиснув зубы, смотрел в глаза Учителю молча.
— Наон, — тихо прошептал Учитель, едва ворочая распухшим языком, — мои минуты сочтены. Я ухожу из жизни, покидаю этот грешный мир — но я ещё вернусь…
— Учитель! — воскликнул Наон, принимая слова осуждённого за бред. — Скажи только слово — и я спасу тебя! Одно слово!
Он распахнул плащ. На поясе его висел короткий меч.
— Разве нуждается в спасении тот, кто сам пришёл спасти? — снова зашептал Учитель. — Нет, брат мой, спасение нужно не мне — спасение нужно миру, погрязшему в грехе, пороке и неверии… Подойди ближе, Наон, мне трудно говорить…
Юноша приблизился вплотную к виселице.
— Прими заботу о матери моей, брат, она одинока и несчастна. Вверяю её тебе, Наон. Все бросили меня, — воспалённые губы его чуть заметная тронула усмешка, — но я не виню их за трусость и малодушие — они ведь люди. Ты, мой самый любимый ученик, единственный пришёл проститься со мной. Благодарю тебя.
Наон смахнул случайно набежавшую слезу.
— Учитель!..
— Не оставляй пути, на который наставил вас Господь, — это путь истины и света. Я хочу, чтобы ты жил долго, Наон, очень долго — твоя жизнь нужна людям.
— А твоя, Учитель? Разве твоя жизнь на ценнее моей? — чуть не плача, воскликнул ученик.
— Не в жизни моей, а в смерти моей нуждаются люди, ибо смерть моя спасёт их от греха.
Он застонал: верёвка, стягивающая ноги его, натянулась. Кровавый пот выступил на лбу Учителя.
— Это конец, Наон, — теряя сознание, зашептал он. — Иди с миром и помни обо мне… Мама!..
Одна из женщин бросилась к виселице и упала на колени.
— Сын мой! — крикнула она срывающимся голосом. — Не уходи, останься…
— Я вернусь, мама… прощай… О!..
Вода медленно уходила из-под ног его. Камень, неподвижно на деревянном щите лежащий, вдруг шевельнулся, словно разбуженный, и заворчал глухо.
— Прощай, мама…
Уже захрустели кости, заскрипели путы, затрещала старая, уродливая, дождями изъеденная и солнцем иссушенная, виселица…
Наон выхватил меч.
— Я спасу тебя, Учитель! — исступлённо закричал он.
— Нет, брат…
Словно из-под земли, у виселицы вырос сотник Фал. Ловким ударом вышиб он меч из руки юноши и, оскалив зубы, с холодной яростью произнёс:
— Ты поднял руку на воинов императора! Ты подлежишь смерти, раб!.. Возьмите его, солдаты!
Трое стражников кинулись к отчаянному юноше, но тот, отпрыгнув в сторону, бросился бежать. Тьма вмиг поглотила его, и лишь крик, далёкий, долгий, полный страдания и горя, донёсся до вершины холма:
— Прощай, Учитель!..
Но Учитель больше не слышал его — последний его призыв был обращён к Богу.
3.
«Способны ли они на содеянное мною?
Вряд ли.
Алкомор, прозванный Камнем — уж не в насмешку ли нарёк его так Учитель?! Алкомор, благочестивый, величественный, могучий Алкомор, сидящий всегда справа от Учителя и ревниво оберегающий это своё право — быть первым; глотающий на лету каждое слово его, но ничего не слышащий, преданно ловящий каждый взгляд его и — как жаль, что он лишён хвоста? — готовый вилять им и день и ночь, — ну чем не верный, послушный пёс! Но без хозяина ничто он — и первым бросается наутёк при приближении голодного льва. Алкомор, этот «каменный» Алкомор, трижды за прошедшую ночь отрёкшийся от Учителя — достоин ли он чего-либо ещё, кроме презрения? Он ли не предатель, низкий, подлый, дрожащий за свою благородную шкуру?!
Или Близнец, с его вечной подозрительностью? Трусливый, как шакал, питающийся падалью, он в каждом видит шпиона жрецов либо тайного осведомителя Наместника, а рука его никогда не расстаётся с рукоятью спрятанного за поясом кинжала. Он не верит даже себе — что же говорить об Учителе, над словами которого он просто смеётся!
Или этот грамотей Зарох — он ли способен на великое? Обученный грамоте в бытность свою сборщиком податей, целыми днями теперь записывает проповеди Учителя, дабы след в истории оставить — уж не свой ли?
Странной, бесшумной тенью, словно призрак, облачённый во всё чёрное, всегда появляющийся незаметно — Вифокур. Ему ли под силу тяжкий груз? Нет, его удел — всегда быть тенью и избегать прямых схваток с врагом. Даже если этот враг — собственная совесть.
Наон… О, отчаянный юнец заметно отличается от всей этой трусливой своры «верных» учеников: он и его брат Теразар — недаром их прозвали Подобными Грому. Да, Наон пылок, храбр и отважен — но он глуп, как сотня каменных истуканов, и злобен, словно стая диких волков. Да, он предан Учителю — но предан руками, не головой. Нет, ему не дано понять замысла Божьего…
Остальные? Остальные — всего лишь бледные тени этих шести, не более. Что известно мне о них, кроме имён? Почти ничего. А ведь Учитель сам выбирал себе учеников — сам! Какую цель преследовал он, когда взор его из толпы жадных до крамолы, но боязливых слушателей выхватывал того или иного простолюдина? «Следуй за мной», — говорил Учитель, и тот покорно, словно лишившись воли, подчинялся. А я?..
Я тоже пошёл за ним. Да и мог ли не пойти, обласканный смиренным, всезнающим взором, обещавшим спасение и зовущим на великий подвиг?..
Подвиг! вот имя тому, в чём меня обвиняют! И он знает об этом. Или всё-таки нет?..
Кто я такой? Бедный, нищий казначей, таскающий этот деревянный ящик с кучкой медяков вслед за ним — за тем, кто позвал меня. Меня не любят, порой даже ненавидят, не раз ловил я на себе яростные взгляды безумца Наона, и не раз рука его судорожно сжималась в поисках кинжала. Чем я так прогневал их? в чём провинился? В том ли, что умнее их всех? Или в том, что держусь всегда в стороне от остальных, когда Учитель наставляет их на путь истины и добра? Что смел и независим? И ярость Наона, быть может, вызвана тем, что видит во мне он соперника, даже боится меня? Тогда и он трус — тоже!
Вы! стадо трусливых баранов! Найдётся ли среди вас хоть один, кто был бы предан Учителю так же страстно, как старый, всеми презираемый Адус! И знаете ли вы, что Учитель оказал мне особую честь, дважды избрав меня: в первый раз — вместе с вами, как одного из Двенадцати, и второй раз — вчера, вечером, во время трапезы, когда сказал мне: «Что делаешь, делай скорее»!
Вправе ли я был ослушаться?!»
Так размышлял Адус, стоя на пороге своей хижины. Тень Вифокура давно уже не преследовала его.
Часы на Башне Наместника пробили девять.
4.
Последний удар часов…
Огненный столб взметнулся ввысь — там, на Лобном месте — и лужею кровавою растёкся по чёрным небесам. Хрустнула земля, словно скорлупа раздавленного яйца, поползли по её измождённому телу гигантские трещины, из бездны разломов пахнуло вдруг жаром преисподней. Твердь земная раздалась, всколыхнулась, встала на дыбы, низринулась во тьму недр. В отчаянии бросались в бездну объятые безумием люди, одни — с мольбой о помощи, другие — с проклятиями Богу на устах. Паника охватила Священный Город.
Храм, что в самом центре Города, содрогнулся в предсмертной агонии, глубокая трещина пронзила фасад его до основания — но не рухнул он, остался незыблем, лишь гримаса уродливая исказила его величественный лик.
Разверзлись могилы, склепы, гробницы, потянулись по пыльным улицам Священного Города мертвецов нестройные толпы. Свежие, недавно погребённые, тлению ещё не подверженные, и те, от которых лишь одни остались скелеты — шли они, глухо бормоча, поскрипывая слежавшимися костями, к Храму. Влекла их вперёд неведомая сила, лица — или то, что осталось от лиц — были невозмутимо-спокойны, ни единой тени тревоги не мелькало в их мёртвых, невидящих взорах. И каким чудовищным диссонансом казались те немногие из горожан, доведённые до исступления, ослеплённые ужасом, потерявшие рассудок, что по воле случая оказались в стане мёртвых! Страхом гонимые, метались, метались, метались они по бесчисленным улицам, словно замкнутые в бесконечный лабиринт, мертвецов сшибая с ног и в прах рассыпая скелеты, но вырваться из этого ада, из недр земли исторгнутого, уже не могли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10