– Одна наша соседка, когда была в тяжести, испугалась медведя, и потом родила ребенка, с ног до головы покрытого густой черной шерстью.
– Я не хотел сказать, что матушка испугалась лебедя. Она…
Зофиил пристально смотрел на сказочника, и вместе с пониманием на его лице проступал ужас. Фокусник и без того был настроен против юноши, теперь же тот сам сказал, что явился на свет от противоестественного союза девы и птицы. Этого было довольно, чтобы Зофиил объявил его чудищем, убивающим детей, ибо кто еще мог родиться от такого соития?
Надо было немедленно вмешаться.
– Так из-за своего странного сна твоя матушка решила, что ты будешь особенный? Потому и рожать захотела без повитухи?
Сигнус поморщился.
– Она знала, что я буду не такой, как все, но любила меня заранее. Она всегда так говорила.
Осмонд смотрел на юношу с каким-то странно-напряженным выражением. Он явно думал не о Сигнусе, но об их с Аделой еще не рожденном дитяти.
– Хорошо расти, зная, что ты желанный ребенок.
Услышав эти мои слова, Сигнус впервые за вечер улыбнулся. Он долго смотрел в огонь, словно различая в языках пламени любящее лицо матери, потом наконец продолжил:
– В ночь моего рождения матушка лежала на кровати рядом со спящим мужем. Почувствовав схватки, она не стала его будить, но тихо поднялась и вышла из дома. Была ясная ночь, холодная и безветренная, иней в свете луны лучился голубизной. Матушка бесшумно проскользнула под тенью серебристых берез и вышла к темному озеру. Здесь, среди тростника, она сделала себе гнездо. Она была одна и не одна, ибо с высоты взирал на нее лебедь, плывущий по небесной реке, которую иные называют Млечным Путем. Под этим созвездием я родился и в его честь был наречен. Матушка укутала меня в пух, чтобы я не замерз, и до утра пела мне колыбельные под тихий плеск озаренных луной волн.
Когда она на заре вернулась в дом, муж ее посмотрел на меня и сказал, что не нужен ему бесполезный нахлебник – лучше сразу утопить его в том же озере, у которого матушка родила. Однако она не позволила меня убить. Муж ее прожил с нами несколько месяцев, но, когда я начал ползать и мою культяпку нельзя было больше скрывать под свивальниками, он ушел к трактирщице на другой край деревни. Мы часто его видели, но он предпочитал нас не замечать.
Матушка работала за десятерых – днем доила коров и взбивала масло, ночью пряла и ткала шерсть на продажу. Она так приноровилась, что могла прясть и ткать при одном только свете луны и звезд, чтобы не тратить свечей. И каждую ночь, прядя, она пела мне озерные колыбельные.
Сколько могла, матушка держала меня при себе, подальше от других детей. Когда я начал ходить, она стала привязывать меня длинной веревкой к столбу у хлева, но со временем я научился развязывать узел даже одной рукой. Так я познакомился с другими детьми и вскорости понял, что я – иной. Тут и понимать было нечего – они сами мне сразу это сказали. Как-то матушка нашла меня в хлеву, где я стегал свою культяпку прутом и горько плакал. Тогда только она поведала историю моего чудесного рождения и объяснила, что из крохотных отростков со временем вырастет прекрасное белое крыло, как у лебедя.
Я обрадовался, что у меня будет сияющее крыло, и немедленно рассказал об этом другим детям. Однако те только посмеялись и стали дразниться пуще прежнего. Каждый день они ловили меня, задирали рубашку, проверяя, не растут ли перья, а увидев, что не растут, осыпали меня насмешками и ударами. Когда же я в слезах прибегал к матери, она говорила: «Терпи, лебеденок, перья вырастут. Вырастут, если ты будешь очень сильно этого желать». Но как бы сильно я ни желал, кожа оставалась розовой и голой, как у новорожденного крысеныша.
Я загадывал про себя: если увижу до вечера семь сорок, то к утру крыло начнет расти… Если неделю есть только овощи… если дождь будет лить три дня кряду… если… если… И с каждым днем надо мною смеялись все обиднее, а я плакал все горше. Наконец матушкино сердце не выдержало. Она пошла к озеру, рядом с которым родила меня на свет, и попросила лебедей уступить немного перьев младшему братцу. Из этих перьев она сделала крыло и прикрепила к моей культяпке, чтобы я видел, каким стану. Матушка сказала, что, чувствуя его, я обрету веру, которая совершит чудо. Так и случилось. Начав ходить с крылом, я понял, что значит быть крылатым. Отростки выпустили перья, а культяпка превратилась в крыло, как и обещала матушка.
Адела восхищенно захлопала в ладоши.
– Значит, крыло все-таки отросло! Когда это случилось?
– Когда я поверил, что крыло мое, оказалось, что так и есть. Оно всегда было моим, как и рука.
– А когда крыло выросло, другие дети не стали мучить тебя еще больше? – спросил Жофре. – Потому что ты стал… – замялся он, – не таким, как все.
Сигнус улыбнулся. Вместо ответа он развернул крыло и замахал им так, что дым от очага заклубился по комнате. Даже Абель не выдержал:
– Прекрати, перья спалишь!
– Занятный трюк, – проговорил Зофиил. – Но летать ты не можешь, так зачем тебе одно крыло?
Адела с досадой повернулась к фокуснику.
– Отстань от него, правда! Почему тебе все хочется испортить? А крыло такое красивое! Потрогать можно?
Сказочник кивнул, и Адела, дрожа от удовольствия, погладила крыло – осторожно, словно оно принадлежало крохотному хрупкому существу. Осмонд схватил ее за руку и потянул в сторону.
– Подумай о своем ребенке! – резко сказал он.
По лицу Сигнуса прошла тень. Адела сама сказала, что женщина, увидевшая медведя, родила косматое чудище. Случалось, мужья загораживали от меня беременных жен. Жофре прав: плохо быть не таким, как все.
Внезапно Сигнус вскрикнул. Все посмотрели на него и увидели, что Наригорм сидит рядом на корточках, держа в руке длинное белое перо. Сигнус расправил крыло, и все заметили зазор в том месте, откуда перо было вырвано.
Адела нахмурилась.
– Какая ты злая! Нельзя вырывать перья у живых существ. Ему больно!
Сигнус наклонился и ласково погладил белые волосы Наригорм.
– Она не нарочно. Дети часто причиняют другим боль без всякого умысла, словно играющие котята.
Наригорм подняла на него невинные глаза.
– Скоро отрастет новое, ведь правда, Сигнус? Когда у лебедя перо выпадает, на его месте со временем появляется другое. А раз перо вырастет, то крыло настоящее.
Девочка поглядела на Зофиила. Тот мгновение смотрел на нее, потом вдруг рассмеялся.
С первым светом мы вновь двинулись в путь, оставив старому Уолтеру и Абелю достаточно поводов браниться и спорить долгими зимними вечерами. Хотя накануне Абель сказал Зофиилу, что стребует долю награды за поимку беглеца, в холодном свете утра его решимость растаяла без следа. Чтобы получить награду, надо было отвести Сигнуса в Нортгемптон и передать властям, Абель же, как выяснилось, терпеть не мог города – грязные, многолюдные, кишащие ворами и грабителями – и уж тем более не намеревался соваться туда сейчас, пока свирепствует чума.
Старый Уолтер, как выяснилось, тоже на дух не переносил города и представителей власти.
– Сколько раз бывало: честный человек хочет выполнить свой долг, помочь им, а его самого хватают за нарушение закона, о каком он и слыхом не слыхивал. – Старик откашлялся и сплюнул на пол мокроту. – Мельник наш вытащил из мельничного пруда утопленника – рекой его туда принесло. Послал за судьей, все честь по чести. А судья не идет и не идет. Тело лежит, смрад такой, что мельничиха с детками уже и задыхаться стали, того и гляди мука вся провоняет. Ну мельник и закопал его – не то народ бы совсем перестал возить на мельницу зерно. А когда судья наконец соизволил явиться, он, вместо того чтобы поблагодарить мельника, вкатил тому огромную пеню за то, что не сберег тело. Вот что бывает, когда связываешься с властями. Надо было закопать покойника, как выловил, и держать рот на замке. А я так думаю, судья нарочно мешкал, чтобы содрать пеню. – Старик снова откашлялся и сплюнул. – Урок нам всем: не буди лихо, пока лихо спит; не трогай власть, пока она сама тебя не трогает.
Итак, участь Сигнуса предоставили решать нам. В город, из которого мы ушли два дня назад, никто, кроме Зофиила, возвращаться не хотел. Да и сам он заколебался, когда Родриго указал, что ему наверняка припомнят запрет обыскать фургон. Зофиил мог угодить под суд за укрывательство беглеца – преступление, караемое не менее сурово, чем само убийство. Фокуснику нечего было возразить на доводы Родриго, но расположение его духа они явно не улучшили.
Сигнус по-прежнему клялся в своей невиновности, однако, как справедливо заметил Осмонд, для нас это было не важно; главное, что его разыскивают по обвинению в убийстве. Если мы отпустим пленника и его поймают, то вынудят рассказать, как он сбежал. Едва правда станет известна, нас наверняка задержат. Может, судья и поверит, что из города мы вывезли юношу ненамеренно, но уж точно не простит того, что мы видели беглеца и отпустили. Оставалось только взять Сигнуса с собой, чтобы при первой возможности передать приставу или стражникам.
Сигнус с немой мольбой оглядел всех собравшихся и наконец задержал взгляд на мне. Он весь трясся от страха и отчаяния.
– Ты сам сказал, камлот, что я не мог задушить ребенка одной рукой. Отпустите меня. Они меня не поймают, а если и поймают, я ни слова о вас не скажу. Матушкиной жизнью клянусь!
– Будь дело только во мне, я бы отпустил тебя, не колеблясь. Но с нами беременная женщина… девочка… – Мне не хотелось говорить очевидное: на суде он наверняка сознается во многом таком, в чем сейчас не думает сознаваться. На моей памяти ломались люди покрепче Сигнуса, а он явно не боец.
Юноша сразу сник, словно утратил всякую волю к борьбе, и обреченно уставился на мокрую колею под ногами.
– Я не стану подвергать их опасности. Простите меня.
Родриго с мрачным выражением лица похлопал его по плечу.
– Тебя будут судить по справедливости, ragazzo. Об этом мы позаботимся.
Зофиил настаивал, чтобы Сигнус шел за фургоном на веревке, связанный, – тогда стражники, если мы их встретим, не усомнятся в наших намерениях. Коли же он просто пойдет со всеми, нас наверняка задержат как его сообщников. Адела пыталась возражать, но остальные согласились с доводами Зофиила, хотя у меня было подозрение, что он хочет не столько обезопасить нас, сколько помучить Сигнуса. Фокусник привязал юноше здоровую руку за спину, потом обмотал веревку вокруг его пояса и шеи и закрепил другим концом за фургон, так что теперь при попытке высвободиться Сигнус только затянул бы удавку на своем горле.
– Если он поскользнется и фургон потащит его за собой, то веревка сломает ему шею, – прорычал Родриго, отталкивая Зофиила и принимаясь ослаблять узлы.
– Он сам рассказывал, что еще в младенчестве научился одной рукой развязывать веревку, на которую сажала его мать. Я не хочу, чтобы он сбежал.
– Думаешь, он сбежит на глазах у нас десятерых? – Родриго снова привязал Сигнуса к фургону, но уже за руку. – Вести его как пленника я согласен, но не убивать же!
Зофиил, все еще яростно хмурясь, занял свое место рядом с Ксанф и, схватив ее под уздцы, что есть силы дернул вперед. Коняга в отместку шагнула в сторону и наступила копытом ему на ногу. Фокусник взвыл. Придерживаясь рукой за фургон, он принялся растирать ногу, обливая кобылу потоком брани, та, как ни в чем не бывало, вернулась к кустику травы, который ощипывала минуту назад. Положительно, она начинала мне нравиться.
Нам предстояло несколько ночей провести под открытым небом, прежде чем мы вновь окажемся в обжитых местах, где можно сыскать крышу над головой. Дорога была не людная, нам попадались только местные жители, которые несли хворост либо гнали скот с пастбища домой. При встрече с ними мы закрывали рот и нос полою плаща и внимательно разглядывали незнакомцев, как и они нас:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Я не хотел сказать, что матушка испугалась лебедя. Она…
Зофиил пристально смотрел на сказочника, и вместе с пониманием на его лице проступал ужас. Фокусник и без того был настроен против юноши, теперь же тот сам сказал, что явился на свет от противоестественного союза девы и птицы. Этого было довольно, чтобы Зофиил объявил его чудищем, убивающим детей, ибо кто еще мог родиться от такого соития?
Надо было немедленно вмешаться.
– Так из-за своего странного сна твоя матушка решила, что ты будешь особенный? Потому и рожать захотела без повитухи?
Сигнус поморщился.
– Она знала, что я буду не такой, как все, но любила меня заранее. Она всегда так говорила.
Осмонд смотрел на юношу с каким-то странно-напряженным выражением. Он явно думал не о Сигнусе, но об их с Аделой еще не рожденном дитяти.
– Хорошо расти, зная, что ты желанный ребенок.
Услышав эти мои слова, Сигнус впервые за вечер улыбнулся. Он долго смотрел в огонь, словно различая в языках пламени любящее лицо матери, потом наконец продолжил:
– В ночь моего рождения матушка лежала на кровати рядом со спящим мужем. Почувствовав схватки, она не стала его будить, но тихо поднялась и вышла из дома. Была ясная ночь, холодная и безветренная, иней в свете луны лучился голубизной. Матушка бесшумно проскользнула под тенью серебристых берез и вышла к темному озеру. Здесь, среди тростника, она сделала себе гнездо. Она была одна и не одна, ибо с высоты взирал на нее лебедь, плывущий по небесной реке, которую иные называют Млечным Путем. Под этим созвездием я родился и в его честь был наречен. Матушка укутала меня в пух, чтобы я не замерз, и до утра пела мне колыбельные под тихий плеск озаренных луной волн.
Когда она на заре вернулась в дом, муж ее посмотрел на меня и сказал, что не нужен ему бесполезный нахлебник – лучше сразу утопить его в том же озере, у которого матушка родила. Однако она не позволила меня убить. Муж ее прожил с нами несколько месяцев, но, когда я начал ползать и мою культяпку нельзя было больше скрывать под свивальниками, он ушел к трактирщице на другой край деревни. Мы часто его видели, но он предпочитал нас не замечать.
Матушка работала за десятерых – днем доила коров и взбивала масло, ночью пряла и ткала шерсть на продажу. Она так приноровилась, что могла прясть и ткать при одном только свете луны и звезд, чтобы не тратить свечей. И каждую ночь, прядя, она пела мне озерные колыбельные.
Сколько могла, матушка держала меня при себе, подальше от других детей. Когда я начал ходить, она стала привязывать меня длинной веревкой к столбу у хлева, но со временем я научился развязывать узел даже одной рукой. Так я познакомился с другими детьми и вскорости понял, что я – иной. Тут и понимать было нечего – они сами мне сразу это сказали. Как-то матушка нашла меня в хлеву, где я стегал свою культяпку прутом и горько плакал. Тогда только она поведала историю моего чудесного рождения и объяснила, что из крохотных отростков со временем вырастет прекрасное белое крыло, как у лебедя.
Я обрадовался, что у меня будет сияющее крыло, и немедленно рассказал об этом другим детям. Однако те только посмеялись и стали дразниться пуще прежнего. Каждый день они ловили меня, задирали рубашку, проверяя, не растут ли перья, а увидев, что не растут, осыпали меня насмешками и ударами. Когда же я в слезах прибегал к матери, она говорила: «Терпи, лебеденок, перья вырастут. Вырастут, если ты будешь очень сильно этого желать». Но как бы сильно я ни желал, кожа оставалась розовой и голой, как у новорожденного крысеныша.
Я загадывал про себя: если увижу до вечера семь сорок, то к утру крыло начнет расти… Если неделю есть только овощи… если дождь будет лить три дня кряду… если… если… И с каждым днем надо мною смеялись все обиднее, а я плакал все горше. Наконец матушкино сердце не выдержало. Она пошла к озеру, рядом с которым родила меня на свет, и попросила лебедей уступить немного перьев младшему братцу. Из этих перьев она сделала крыло и прикрепила к моей культяпке, чтобы я видел, каким стану. Матушка сказала, что, чувствуя его, я обрету веру, которая совершит чудо. Так и случилось. Начав ходить с крылом, я понял, что значит быть крылатым. Отростки выпустили перья, а культяпка превратилась в крыло, как и обещала матушка.
Адела восхищенно захлопала в ладоши.
– Значит, крыло все-таки отросло! Когда это случилось?
– Когда я поверил, что крыло мое, оказалось, что так и есть. Оно всегда было моим, как и рука.
– А когда крыло выросло, другие дети не стали мучить тебя еще больше? – спросил Жофре. – Потому что ты стал… – замялся он, – не таким, как все.
Сигнус улыбнулся. Вместо ответа он развернул крыло и замахал им так, что дым от очага заклубился по комнате. Даже Абель не выдержал:
– Прекрати, перья спалишь!
– Занятный трюк, – проговорил Зофиил. – Но летать ты не можешь, так зачем тебе одно крыло?
Адела с досадой повернулась к фокуснику.
– Отстань от него, правда! Почему тебе все хочется испортить? А крыло такое красивое! Потрогать можно?
Сказочник кивнул, и Адела, дрожа от удовольствия, погладила крыло – осторожно, словно оно принадлежало крохотному хрупкому существу. Осмонд схватил ее за руку и потянул в сторону.
– Подумай о своем ребенке! – резко сказал он.
По лицу Сигнуса прошла тень. Адела сама сказала, что женщина, увидевшая медведя, родила косматое чудище. Случалось, мужья загораживали от меня беременных жен. Жофре прав: плохо быть не таким, как все.
Внезапно Сигнус вскрикнул. Все посмотрели на него и увидели, что Наригорм сидит рядом на корточках, держа в руке длинное белое перо. Сигнус расправил крыло, и все заметили зазор в том месте, откуда перо было вырвано.
Адела нахмурилась.
– Какая ты злая! Нельзя вырывать перья у живых существ. Ему больно!
Сигнус наклонился и ласково погладил белые волосы Наригорм.
– Она не нарочно. Дети часто причиняют другим боль без всякого умысла, словно играющие котята.
Наригорм подняла на него невинные глаза.
– Скоро отрастет новое, ведь правда, Сигнус? Когда у лебедя перо выпадает, на его месте со временем появляется другое. А раз перо вырастет, то крыло настоящее.
Девочка поглядела на Зофиила. Тот мгновение смотрел на нее, потом вдруг рассмеялся.
С первым светом мы вновь двинулись в путь, оставив старому Уолтеру и Абелю достаточно поводов браниться и спорить долгими зимними вечерами. Хотя накануне Абель сказал Зофиилу, что стребует долю награды за поимку беглеца, в холодном свете утра его решимость растаяла без следа. Чтобы получить награду, надо было отвести Сигнуса в Нортгемптон и передать властям, Абель же, как выяснилось, терпеть не мог города – грязные, многолюдные, кишащие ворами и грабителями – и уж тем более не намеревался соваться туда сейчас, пока свирепствует чума.
Старый Уолтер, как выяснилось, тоже на дух не переносил города и представителей власти.
– Сколько раз бывало: честный человек хочет выполнить свой долг, помочь им, а его самого хватают за нарушение закона, о каком он и слыхом не слыхивал. – Старик откашлялся и сплюнул на пол мокроту. – Мельник наш вытащил из мельничного пруда утопленника – рекой его туда принесло. Послал за судьей, все честь по чести. А судья не идет и не идет. Тело лежит, смрад такой, что мельничиха с детками уже и задыхаться стали, того и гляди мука вся провоняет. Ну мельник и закопал его – не то народ бы совсем перестал возить на мельницу зерно. А когда судья наконец соизволил явиться, он, вместо того чтобы поблагодарить мельника, вкатил тому огромную пеню за то, что не сберег тело. Вот что бывает, когда связываешься с властями. Надо было закопать покойника, как выловил, и держать рот на замке. А я так думаю, судья нарочно мешкал, чтобы содрать пеню. – Старик снова откашлялся и сплюнул. – Урок нам всем: не буди лихо, пока лихо спит; не трогай власть, пока она сама тебя не трогает.
Итак, участь Сигнуса предоставили решать нам. В город, из которого мы ушли два дня назад, никто, кроме Зофиила, возвращаться не хотел. Да и сам он заколебался, когда Родриго указал, что ему наверняка припомнят запрет обыскать фургон. Зофиил мог угодить под суд за укрывательство беглеца – преступление, караемое не менее сурово, чем само убийство. Фокуснику нечего было возразить на доводы Родриго, но расположение его духа они явно не улучшили.
Сигнус по-прежнему клялся в своей невиновности, однако, как справедливо заметил Осмонд, для нас это было не важно; главное, что его разыскивают по обвинению в убийстве. Если мы отпустим пленника и его поймают, то вынудят рассказать, как он сбежал. Едва правда станет известна, нас наверняка задержат. Может, судья и поверит, что из города мы вывезли юношу ненамеренно, но уж точно не простит того, что мы видели беглеца и отпустили. Оставалось только взять Сигнуса с собой, чтобы при первой возможности передать приставу или стражникам.
Сигнус с немой мольбой оглядел всех собравшихся и наконец задержал взгляд на мне. Он весь трясся от страха и отчаяния.
– Ты сам сказал, камлот, что я не мог задушить ребенка одной рукой. Отпустите меня. Они меня не поймают, а если и поймают, я ни слова о вас не скажу. Матушкиной жизнью клянусь!
– Будь дело только во мне, я бы отпустил тебя, не колеблясь. Но с нами беременная женщина… девочка… – Мне не хотелось говорить очевидное: на суде он наверняка сознается во многом таком, в чем сейчас не думает сознаваться. На моей памяти ломались люди покрепче Сигнуса, а он явно не боец.
Юноша сразу сник, словно утратил всякую волю к борьбе, и обреченно уставился на мокрую колею под ногами.
– Я не стану подвергать их опасности. Простите меня.
Родриго с мрачным выражением лица похлопал его по плечу.
– Тебя будут судить по справедливости, ragazzo. Об этом мы позаботимся.
Зофиил настаивал, чтобы Сигнус шел за фургоном на веревке, связанный, – тогда стражники, если мы их встретим, не усомнятся в наших намерениях. Коли же он просто пойдет со всеми, нас наверняка задержат как его сообщников. Адела пыталась возражать, но остальные согласились с доводами Зофиила, хотя у меня было подозрение, что он хочет не столько обезопасить нас, сколько помучить Сигнуса. Фокусник привязал юноше здоровую руку за спину, потом обмотал веревку вокруг его пояса и шеи и закрепил другим концом за фургон, так что теперь при попытке высвободиться Сигнус только затянул бы удавку на своем горле.
– Если он поскользнется и фургон потащит его за собой, то веревка сломает ему шею, – прорычал Родриго, отталкивая Зофиила и принимаясь ослаблять узлы.
– Он сам рассказывал, что еще в младенчестве научился одной рукой развязывать веревку, на которую сажала его мать. Я не хочу, чтобы он сбежал.
– Думаешь, он сбежит на глазах у нас десятерых? – Родриго снова привязал Сигнуса к фургону, но уже за руку. – Вести его как пленника я согласен, но не убивать же!
Зофиил, все еще яростно хмурясь, занял свое место рядом с Ксанф и, схватив ее под уздцы, что есть силы дернул вперед. Коняга в отместку шагнула в сторону и наступила копытом ему на ногу. Фокусник взвыл. Придерживаясь рукой за фургон, он принялся растирать ногу, обливая кобылу потоком брани, та, как ни в чем не бывало, вернулась к кустику травы, который ощипывала минуту назад. Положительно, она начинала мне нравиться.
Нам предстояло несколько ночей провести под открытым небом, прежде чем мы вновь окажемся в обжитых местах, где можно сыскать крышу над головой. Дорога была не людная, нам попадались только местные жители, которые несли хворост либо гнали скот с пастбища домой. При встрече с ними мы закрывали рот и нос полою плаща и внимательно разглядывали незнакомцев, как и они нас:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65