Деньги на это пошли немалые. Странно лишь, что работы забросили незадолго до завершения, да еще в такое время, когда молитвы никому не помешают.
– Может быть, купец с семейством пал жертвой чумы или прихотей торговой фортуны и не смог заплатить строителям. Что им оставалось – не работать же бесплатно! Кто знает, сколько еще таких же заброшенных строений ждет впереди.
– Вряд ли в наши времена купец мог прогореть. Несколько лет неурожая сделали торговцев богачами. Чем скуднее жизнь бедняков, тем вольготнее живется богатеям. Знаю по собственному отцу.
– Так твой отец торговец?
Осмонд кивнул и отвернулся. Мне не хотелось давить на него – каждый из нас имеет право хранить свои тайны.
– Значит, дарителей постигла иная, страшная участь. Чума не разбирает, беден ты или богат.
Мой взгляд упал на кисть в руке Осмонда.
– Вряд ли тебе удастся хоть что-нибудь здесь заработать, по крайней мере, пока не кончится эта напасть.
Осмонд улыбнулся, его мрачность вмиг улетучилась.
– На это я и не рассчитываю. Моя работа станет пожертвованием. Надеюсь, что Святая Дева смилостивится над нами и Адела произведет на свет здорового младенца.
Осмонд вскарабкался на мостки и принялся с разных сторон разглядывать лик Марии, примеряясь к первым мазкам.
Он так ушел в себя, что, кажется, забыл о моем присутствии. Лоб юноши сморщился от напряжения, на лице застыла полная отрешенность.
– Когда строители вернутся, они решат, что лик Святой Девы сам проступил на стене. Вот увидишь, когда-нибудь эту часовню еще наводнят пилигримы!
Не отводя глаз от стены, Осмонд рассмеялся.
– Значит, придется нарисовать самый прекрасный лик во всей Англии, иначе кто ж поверит в эдакое диво!
В течение следующих дней редкий прохожий пересекал мост у часовни. Стояла сырая и промозглая зима – не лучшее время для путешествий, если только вас не гонит из дома крайняя нужда. Семьям, которым пришлось сдвинуться с места из-за наводнения или чумы, не было нужды забираться так далеко от города, ворота которого пока оставались открытыми. В городе куда легче найти работу или недорогую таверну, да и милостыню просить проще на людных улицах, чем на пустынной дороге. Те же, кому приходилось пересекать мост, бросали в сторону часовни мимолетный взгляд, крестились, бормотали молитву и продолжали путь. Благочестивому путешественнику и в голову не приходило спешиться и поставить свечу в часовне, пребывающей в таком небреженье, а огней по ночам мы не зажигали, боясь привлечь тех, чьи помыслы не так честны.
Настало рождественское утро. В полдень колокола созвали прихожан на Ангельскую мессу, на закате – на мессу Навечерия, но мы не вняли их призыву. Как и большинству англичан, в это Рождество нам было не до молитв. Сегодня во множестве церквей молчали колокола и не горели свечи, ибо не осталось никого, чтобы их зажечь.
Говорят, что в сочельник пчелы в ульях распевают псалмы, коровы в хлевах преклоняют колена, овцы поворачивают головы на восток, а всяк дикий зверь молчалив в своей берлоге. Если это и вправду так, то звук, раздавшийся после того, как затих колокольный звон, был лаем потревоженных городских дворняг. Во всяком случае, именно так объяснил его Осмонд припавшей к нему Аделе. Впрочем, вряд ли он сам верил собственным словам. Нам было не впервой слышать вой одинокого волка.
Осмонд крепче прижал к себе жену.
– Даже если это волчий вой, нас защитят толстые стены и крепкая дверь. Сюда даже мышь не проскочит, куда там волку!
– Сильно же он оголодал, если подобрался к городу так близко!
– Даже если их там целая стая, в часовне нам ничего не угрожает. Спи спокойно, милая.
Не знаю, удалось ли Аделе забыться сном в эту ночь, но мне не спалось. Волчий вой не выходил у меня из головы. За каждого зверя была назначена награда, поэтому волки не осмеливались появляться вблизи городов и дорог. В последние годы голод вынуждал стаи подбираться к уединенным фермам и усадьбам, но ведь мы передвигались по большакам. Почему тогда мы так часто слышали волчий вой? Неужели выл один и тот же зверь? В подобном утверждении не было ни капли смысла, но все же мысль о преследующем нас одиноком волке заставила меня поежиться.
Внизу было по-прежнему сыро. Слабое тепло жаровни не могло разогнать холод. По ночам шум реки становился слышнее, и несколько раз меня будил страх, что вода врывается в крипту.
Сигнус, который уже несколько ночей метался и что-то бормотал во сне, внезапно вскрикнул и сел. В слабом свете жаровни видно было, что его сотрясает дрожь.
Наригорм смотрела прямо на него. Она сидела у стены, закутавшись в одеяло. Внезапно из ее ладони что-то выпало, тихо клацнув по каменным плитам, но Наригорм тут же схватила оброненную вещицу. Запахнув одеяло плотнее, девочка прижалась к коленке щекой и отвернулась к огню. Ложилась ли она в эту ночь? Пронизывающий холод не щадил ни старых, ни юных.
Сигнус встал на ноги и на цыпочках поднялся по винтовой лестнице.
– Осмонд, ты спишь? – прошептала Адела. – Наверное, Сигнус заболел. Слышал его крик? Нужно пойти за ним.
– Да не болен он, – сонным голосом откликнулся Осмонд. – Может быть, ему совесть спать не дает. Я не хочу, чтобы ты находилась с ним наедине. Он опасен. Кто может знать, что придет в голову такому?
– Но ты же не думаешь, что это он убил…
– Да замолчите вы, спать мешаете, – раздалось из угла ворчание Зофиила.
Все-таки нам удалось уснуть в эту ночь, потому что, когда мы снова открыли глаза, сумрак крипты отступал перед дневным светом. За ночь пронизывающая сырость так впиталась в кости, что мне пришлось некоторое время простоять у жаровни, чтобы разогнуть спину. Осмонд, несмотря на неспокойную ночь, пребывал в превосходном расположении духа. Он вознамерился отметить праздник и уговорил Жофре и Родриго поставить сети на уток. Даже Зофиил неохотно согласился порыбачить.
Родриго и я еще возились с влажными башмаками, когда шаги Осмонда и Жофре стихли наверху. Остальные – всяк по своим делам – последовали за ними, и в крипте осталась одна Наригорм. С прошлой ночи девочка так и сидела, скорчившись у жаровни с куклой в руках. Пришлось окликнуть ее.
– И ты, девонька, пошевеливайся. Если охотники вернутся с добычей, нам понадобится хороший огонь. Ты поищешь хворост на том берегу, а я – на этом.
– Не хочу собирать хворост. Хочу охотиться.
Родриго хмыкнул.
– Этим займутся Жофре и Осмонд, bambina. Речка слишком бурная, слишком опасная для такой малышки.
Родриго нежно потрепал Наригорм по голове.
– Ступай и думай о сочной утке, которую мы зажарим на дровах, которые ты соберешь. Только представь себе, какая вкуснотища, si?
Он помог девочке подняться на ноги. Деревянная кукла выпала из рук Наригорм и стукнулась о каменные плиты. Родриго наклонился, чтобы поднять ее.
– Пока ты будешь собирать хворост, я спрячу ее в надежном месте, и ты…
Он запнулся. Тряпье, в которое Наригорм замотала свой подарок, не скрывало кукольного лица. Вырванные с корнем каштановые волосы, выцарапанные глаза, отбитые уши и нос. Родриго удивленно таращился то на куклу, то на девочку, словно не мог поверить, что ребенок способен на такое.
– Зачем ты это сделала? Осмонд много часов вырезал и раскрашивал ее! Что скажут он и Адела, если увидят твои художества!
Любой другой ребенок стал бы оправдываться, но Наригорм с вызовом уставилась на Родриго.
– Она – моя, и мне не нравится ее лицо. Она будет такой, какой я захочу, – невозмутимо ответила девочка.
Наконец-то снаружи – кажется, впервые за несколько месяцев – развиднелось. Ветер поменял направление, разогнав облака и обнажив кусочек голубого неба, которого как раз хватило бы на плащ Богоматери. А ведь мы и забыли, когда последний раз поднимали глаза вверх! Что толку смотреть в небеса, откуда без конца сыплет дождь? Ветер раскачивал голые ветки, ерошил грачиные перья. Радужные блики вспыхивали на крыльях скворцов, одинокий голубь держал путь в сторону города. Наверняка птицы не прекращали летать все эти дождливые месяцы, но сегодня казалось, будто все они разом решили вспомнить забытые навыки.
Сигнус пас Ксанф на дальнем берегу реки. В солнечных лучах шерсть кобылы отливала красновато-золотистым. Лошадь тоже чувствовала, что погода меняется: она дергала головой и втягивала ноздрями воздух, словно пробуя его на вкус. Один только Сигнус не разделял общей радости. На лице юноши застыло мрачное выражение, да сильнее обычного темнели круги под глазами. Казалось, каждое движение дается ему с трудом. Ксанф нежно ткнулась носом Сигнусу в плечо, а он прижался щекой к лошадиному боку и прикрыл глаза.
– Ты заболел?
При звуке моего голоса Сигнус вздрогнул.
– Не бойся, камлот, это не чума. – Он слабо улыбнулся.
– А кто говорит о чуме?
– Я не болен, просто устал.
Юноша согнулся, вырвал пучок травы и протянул его лошади. Затем обернулся к реке, некоторое время отрешенно разглядывал бурный поток и наконец заговорил:
– Я вижу во сне лебедей, камлот. Каждую ночь. Они ждут меня. Вижу, как они плывут по реке – сначала пара, а вот уже трое, а затем четверо. Мне так хочется плыть рядом, но я не могу! Лебедей становится все больше, и вот их белые тела заполняют всю реку. Лебеди расправляют крылья, выгибают шеи, а их черные, сверкающие во тьме глаза устремлены прямо на меня. Они молча ждут. Ждут меня. Внезапно лебеди начинают бить крыльями, я съеживаюсь и закрываю лицо руками. Воздух полон белых перьев, и мне нечем дышать. Когда наконец я отнимаю ладони от лица, чтобы вдохнуть, они уже высоко в небе. Я кричу, чтобы лебеди подождали меня, но они не слышат.
Сигнус прижал ладони к лицу, словно заслоняясь от белых крыльев.
– Это все крипта, Сигнус. Слишком близко к воде. Ее шум и мне не дает уснуть. Можешь смеяться над старым дуралеем, но иногда мне снится, будто река проникла внутрь и я в ней тону.
Сигнус не улыбнулся. Мне стало жаль юношу.
– Почему бы тебе некоторое время не поспать в часовне? Пара ночей – и все образуется.
Сигнус не ответил. Наконец, решившись, он сдернул рубашку с плеча, обнажив сложенное крыло. Несколько перьев упало, и их подхватил ветер. Теперь в крыле зияло множество просветов, к тому же в ярких солнечных лучах стало заметно, что оставшиеся перья утратили белизну, стали серыми и тусклыми. Здоровой рукой Сигнус поймал несколько перышек и протянул их мне, словно ребенок, робко сующий взрослому цветок.
– Знаешь, почему так происходит, камлот? Я всегда знал, что главное – верить в мое крыло. Стоило мне утратить веру, и лебеди почувствовали это. Они поняли, что я предаю их. Они приплыли ко мне, чтобы я снова обрел веру. Но я больше не верю… или вера моя недостаточно тверда – вот новые перья и не хотят расти.
Осмонд и Жофре влетели в дверь часовни. Безжизненные утиные тушки, словно турнирные трофеи, свисали из рук охотников. Осмонд промок до нитки, Жофре с ног до головы покрывала грязь, но глаза юного музыканта сияли, а щеки горели от холода и бега. Вслед за ними в часовню степенно вошли Родриго и Зофиил с сетями. Несмотря на ворчание фокусника, что река слишком быстра для рыбной ловли, все вместе они добыли трех уток и нескольких форелей. Не так уж много для восьми голодных ртов, учитывая, что нам почти нечего было прибавить к скудному ужину. Впрочем, мы не роптали – многим в этот праздничный день пришлось довольствоваться куда более скромной трапезой.
Осмонд бросил тушки на пол и, заливаясь смехом, начал рассказывать, как оступился на скользком берегу, и если бы не Жофре, так и нырнул бы в реку с головой. Адела, убедившись, что кости и голова Осмонда целы, настояла, чтобы муж немедленно переоделся в сухое. Осмонд покорно стащил с себя промокшую одежду и остался стоять в чем мать родила посреди часовни, обхватив себя руками за плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Может быть, купец с семейством пал жертвой чумы или прихотей торговой фортуны и не смог заплатить строителям. Что им оставалось – не работать же бесплатно! Кто знает, сколько еще таких же заброшенных строений ждет впереди.
– Вряд ли в наши времена купец мог прогореть. Несколько лет неурожая сделали торговцев богачами. Чем скуднее жизнь бедняков, тем вольготнее живется богатеям. Знаю по собственному отцу.
– Так твой отец торговец?
Осмонд кивнул и отвернулся. Мне не хотелось давить на него – каждый из нас имеет право хранить свои тайны.
– Значит, дарителей постигла иная, страшная участь. Чума не разбирает, беден ты или богат.
Мой взгляд упал на кисть в руке Осмонда.
– Вряд ли тебе удастся хоть что-нибудь здесь заработать, по крайней мере, пока не кончится эта напасть.
Осмонд улыбнулся, его мрачность вмиг улетучилась.
– На это я и не рассчитываю. Моя работа станет пожертвованием. Надеюсь, что Святая Дева смилостивится над нами и Адела произведет на свет здорового младенца.
Осмонд вскарабкался на мостки и принялся с разных сторон разглядывать лик Марии, примеряясь к первым мазкам.
Он так ушел в себя, что, кажется, забыл о моем присутствии. Лоб юноши сморщился от напряжения, на лице застыла полная отрешенность.
– Когда строители вернутся, они решат, что лик Святой Девы сам проступил на стене. Вот увидишь, когда-нибудь эту часовню еще наводнят пилигримы!
Не отводя глаз от стены, Осмонд рассмеялся.
– Значит, придется нарисовать самый прекрасный лик во всей Англии, иначе кто ж поверит в эдакое диво!
В течение следующих дней редкий прохожий пересекал мост у часовни. Стояла сырая и промозглая зима – не лучшее время для путешествий, если только вас не гонит из дома крайняя нужда. Семьям, которым пришлось сдвинуться с места из-за наводнения или чумы, не было нужды забираться так далеко от города, ворота которого пока оставались открытыми. В городе куда легче найти работу или недорогую таверну, да и милостыню просить проще на людных улицах, чем на пустынной дороге. Те же, кому приходилось пересекать мост, бросали в сторону часовни мимолетный взгляд, крестились, бормотали молитву и продолжали путь. Благочестивому путешественнику и в голову не приходило спешиться и поставить свечу в часовне, пребывающей в таком небреженье, а огней по ночам мы не зажигали, боясь привлечь тех, чьи помыслы не так честны.
Настало рождественское утро. В полдень колокола созвали прихожан на Ангельскую мессу, на закате – на мессу Навечерия, но мы не вняли их призыву. Как и большинству англичан, в это Рождество нам было не до молитв. Сегодня во множестве церквей молчали колокола и не горели свечи, ибо не осталось никого, чтобы их зажечь.
Говорят, что в сочельник пчелы в ульях распевают псалмы, коровы в хлевах преклоняют колена, овцы поворачивают головы на восток, а всяк дикий зверь молчалив в своей берлоге. Если это и вправду так, то звук, раздавшийся после того, как затих колокольный звон, был лаем потревоженных городских дворняг. Во всяком случае, именно так объяснил его Осмонд припавшей к нему Аделе. Впрочем, вряд ли он сам верил собственным словам. Нам было не впервой слышать вой одинокого волка.
Осмонд крепче прижал к себе жену.
– Даже если это волчий вой, нас защитят толстые стены и крепкая дверь. Сюда даже мышь не проскочит, куда там волку!
– Сильно же он оголодал, если подобрался к городу так близко!
– Даже если их там целая стая, в часовне нам ничего не угрожает. Спи спокойно, милая.
Не знаю, удалось ли Аделе забыться сном в эту ночь, но мне не спалось. Волчий вой не выходил у меня из головы. За каждого зверя была назначена награда, поэтому волки не осмеливались появляться вблизи городов и дорог. В последние годы голод вынуждал стаи подбираться к уединенным фермам и усадьбам, но ведь мы передвигались по большакам. Почему тогда мы так часто слышали волчий вой? Неужели выл один и тот же зверь? В подобном утверждении не было ни капли смысла, но все же мысль о преследующем нас одиноком волке заставила меня поежиться.
Внизу было по-прежнему сыро. Слабое тепло жаровни не могло разогнать холод. По ночам шум реки становился слышнее, и несколько раз меня будил страх, что вода врывается в крипту.
Сигнус, который уже несколько ночей метался и что-то бормотал во сне, внезапно вскрикнул и сел. В слабом свете жаровни видно было, что его сотрясает дрожь.
Наригорм смотрела прямо на него. Она сидела у стены, закутавшись в одеяло. Внезапно из ее ладони что-то выпало, тихо клацнув по каменным плитам, но Наригорм тут же схватила оброненную вещицу. Запахнув одеяло плотнее, девочка прижалась к коленке щекой и отвернулась к огню. Ложилась ли она в эту ночь? Пронизывающий холод не щадил ни старых, ни юных.
Сигнус встал на ноги и на цыпочках поднялся по винтовой лестнице.
– Осмонд, ты спишь? – прошептала Адела. – Наверное, Сигнус заболел. Слышал его крик? Нужно пойти за ним.
– Да не болен он, – сонным голосом откликнулся Осмонд. – Может быть, ему совесть спать не дает. Я не хочу, чтобы ты находилась с ним наедине. Он опасен. Кто может знать, что придет в голову такому?
– Но ты же не думаешь, что это он убил…
– Да замолчите вы, спать мешаете, – раздалось из угла ворчание Зофиила.
Все-таки нам удалось уснуть в эту ночь, потому что, когда мы снова открыли глаза, сумрак крипты отступал перед дневным светом. За ночь пронизывающая сырость так впиталась в кости, что мне пришлось некоторое время простоять у жаровни, чтобы разогнуть спину. Осмонд, несмотря на неспокойную ночь, пребывал в превосходном расположении духа. Он вознамерился отметить праздник и уговорил Жофре и Родриго поставить сети на уток. Даже Зофиил неохотно согласился порыбачить.
Родриго и я еще возились с влажными башмаками, когда шаги Осмонда и Жофре стихли наверху. Остальные – всяк по своим делам – последовали за ними, и в крипте осталась одна Наригорм. С прошлой ночи девочка так и сидела, скорчившись у жаровни с куклой в руках. Пришлось окликнуть ее.
– И ты, девонька, пошевеливайся. Если охотники вернутся с добычей, нам понадобится хороший огонь. Ты поищешь хворост на том берегу, а я – на этом.
– Не хочу собирать хворост. Хочу охотиться.
Родриго хмыкнул.
– Этим займутся Жофре и Осмонд, bambina. Речка слишком бурная, слишком опасная для такой малышки.
Родриго нежно потрепал Наригорм по голове.
– Ступай и думай о сочной утке, которую мы зажарим на дровах, которые ты соберешь. Только представь себе, какая вкуснотища, si?
Он помог девочке подняться на ноги. Деревянная кукла выпала из рук Наригорм и стукнулась о каменные плиты. Родриго наклонился, чтобы поднять ее.
– Пока ты будешь собирать хворост, я спрячу ее в надежном месте, и ты…
Он запнулся. Тряпье, в которое Наригорм замотала свой подарок, не скрывало кукольного лица. Вырванные с корнем каштановые волосы, выцарапанные глаза, отбитые уши и нос. Родриго удивленно таращился то на куклу, то на девочку, словно не мог поверить, что ребенок способен на такое.
– Зачем ты это сделала? Осмонд много часов вырезал и раскрашивал ее! Что скажут он и Адела, если увидят твои художества!
Любой другой ребенок стал бы оправдываться, но Наригорм с вызовом уставилась на Родриго.
– Она – моя, и мне не нравится ее лицо. Она будет такой, какой я захочу, – невозмутимо ответила девочка.
Наконец-то снаружи – кажется, впервые за несколько месяцев – развиднелось. Ветер поменял направление, разогнав облака и обнажив кусочек голубого неба, которого как раз хватило бы на плащ Богоматери. А ведь мы и забыли, когда последний раз поднимали глаза вверх! Что толку смотреть в небеса, откуда без конца сыплет дождь? Ветер раскачивал голые ветки, ерошил грачиные перья. Радужные блики вспыхивали на крыльях скворцов, одинокий голубь держал путь в сторону города. Наверняка птицы не прекращали летать все эти дождливые месяцы, но сегодня казалось, будто все они разом решили вспомнить забытые навыки.
Сигнус пас Ксанф на дальнем берегу реки. В солнечных лучах шерсть кобылы отливала красновато-золотистым. Лошадь тоже чувствовала, что погода меняется: она дергала головой и втягивала ноздрями воздух, словно пробуя его на вкус. Один только Сигнус не разделял общей радости. На лице юноши застыло мрачное выражение, да сильнее обычного темнели круги под глазами. Казалось, каждое движение дается ему с трудом. Ксанф нежно ткнулась носом Сигнусу в плечо, а он прижался щекой к лошадиному боку и прикрыл глаза.
– Ты заболел?
При звуке моего голоса Сигнус вздрогнул.
– Не бойся, камлот, это не чума. – Он слабо улыбнулся.
– А кто говорит о чуме?
– Я не болен, просто устал.
Юноша согнулся, вырвал пучок травы и протянул его лошади. Затем обернулся к реке, некоторое время отрешенно разглядывал бурный поток и наконец заговорил:
– Я вижу во сне лебедей, камлот. Каждую ночь. Они ждут меня. Вижу, как они плывут по реке – сначала пара, а вот уже трое, а затем четверо. Мне так хочется плыть рядом, но я не могу! Лебедей становится все больше, и вот их белые тела заполняют всю реку. Лебеди расправляют крылья, выгибают шеи, а их черные, сверкающие во тьме глаза устремлены прямо на меня. Они молча ждут. Ждут меня. Внезапно лебеди начинают бить крыльями, я съеживаюсь и закрываю лицо руками. Воздух полон белых перьев, и мне нечем дышать. Когда наконец я отнимаю ладони от лица, чтобы вдохнуть, они уже высоко в небе. Я кричу, чтобы лебеди подождали меня, но они не слышат.
Сигнус прижал ладони к лицу, словно заслоняясь от белых крыльев.
– Это все крипта, Сигнус. Слишком близко к воде. Ее шум и мне не дает уснуть. Можешь смеяться над старым дуралеем, но иногда мне снится, будто река проникла внутрь и я в ней тону.
Сигнус не улыбнулся. Мне стало жаль юношу.
– Почему бы тебе некоторое время не поспать в часовне? Пара ночей – и все образуется.
Сигнус не ответил. Наконец, решившись, он сдернул рубашку с плеча, обнажив сложенное крыло. Несколько перьев упало, и их подхватил ветер. Теперь в крыле зияло множество просветов, к тому же в ярких солнечных лучах стало заметно, что оставшиеся перья утратили белизну, стали серыми и тусклыми. Здоровой рукой Сигнус поймал несколько перышек и протянул их мне, словно ребенок, робко сующий взрослому цветок.
– Знаешь, почему так происходит, камлот? Я всегда знал, что главное – верить в мое крыло. Стоило мне утратить веру, и лебеди почувствовали это. Они поняли, что я предаю их. Они приплыли ко мне, чтобы я снова обрел веру. Но я больше не верю… или вера моя недостаточно тверда – вот новые перья и не хотят расти.
Осмонд и Жофре влетели в дверь часовни. Безжизненные утиные тушки, словно турнирные трофеи, свисали из рук охотников. Осмонд промок до нитки, Жофре с ног до головы покрывала грязь, но глаза юного музыканта сияли, а щеки горели от холода и бега. Вслед за ними в часовню степенно вошли Родриго и Зофиил с сетями. Несмотря на ворчание фокусника, что река слишком быстра для рыбной ловли, все вместе они добыли трех уток и нескольких форелей. Не так уж много для восьми голодных ртов, учитывая, что нам почти нечего было прибавить к скудному ужину. Впрочем, мы не роптали – многим в этот праздничный день пришлось довольствоваться куда более скромной трапезой.
Осмонд бросил тушки на пол и, заливаясь смехом, начал рассказывать, как оступился на скользком берегу, и если бы не Жофре, так и нырнул бы в реку с головой. Адела, убедившись, что кости и голова Осмонда целы, настояла, чтобы муж немедленно переоделся в сухое. Осмонд покорно стащил с себя промокшую одежду и остался стоять в чем мать родила посреди часовни, обхватив себя руками за плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65