Так что, я тебе ничего не говорил. Ладно?
– Не волнуйся. А что ты думаешь насчет Ксавье?
Звонок сообщил об окончании прогулки.
– В один из ближайших дней его найдут повешенным. Это заранее известно. Вернанше не может его выпустить.
Ла Скумун слегка дотронулся до плеча соседа, и они разошлись по своим цехам.
Ла Скумун оторопел: приехав в Марсель помочь Ксавье, он загремел в тюрьму. А накануне побега, когда он должен был бежать вместе с Ксавье, возникали всевозможные трудности.
Ксавье не сможет дождаться зимы. Все, что Ла Скумун сделал для него, скоро станет бесполезным из-за мести Вернанше Цыгана.
Этот Вернанше никогда не покидал штрафного изолятора. Там была его вотчина. Узник – это пустое место; а узник, гниющий в карцере, и того меньше.
Корпус штрафного изолятора находился не просто не на пути, намеченном Ла Скумуном для побега, а вообще в противоположной стороне. Ла Скумун подумал о том, чтобы убить Вернанше. Если ему удастся заставить Цинковый воротник отвести его в корпус штрафного изолятора, он всадит пулю в голову Вернанше и освободит Ксавье.
Вот только они окажутся блокированными в централе вместе со всеми своими надеждами.
Он провел бессонную ночь, его не покидал образ Женевьев. Ему даже казалось, что он слышит ее голос. Он представил себе, как придет один, как она спросит, где Ксавье, а он не будет знать, что ответить.
Ла Скумун принял решение и, выйдя на работу утром следующего дня, попросил бригадира-Итальянца достать у башмачника старый сапожный нож.
– Предложи ему шоколад, он согласится.
Он сохранил продукты из последней передачи, чтобы подкормить Ксавье после его выхода из карцера.
Итальянцу не пришлось менять шоколад на кусок стали. Ла Скумун попробовал пальцем лезвие. Как бритва! И небольшое острие для тонких работ.
Он отрезал полоску грязной тряпки, валявшейся в углу, прижал нож к запястью и прикрутил его тряпкой.
Во второй половине дня директор и старшие офицеры сидели в зале внутреннего суда. Ла Скумун принялся без разрешения расхаживать между туалетом и своим складом. Надзиратель сделал ему замечание. Он его проигнорировал и был отмечен, как злостный нарушитель.
Около трех часов он был доставлен в зал внутреннего суда и получил восемь суток карцера «за создание помех работе цеха».
Вместе с ним за различные нарушения режима в карцер отправились еще двое зэков. Конвой оставил их в коридоре куда выходили двери камер карцера. Дежурный надзиратель не утруждал себя, все делал его помощник из заключенных.
Наказанные разделись, и Вернанше раздал им специальные робы: без пуговиц и провонявшие сыростью стен и селитрой.
Ла Скумун замешкался, чтобы других развели по камерам. Вернанше был на голову выше его. В отличие от большинства цыган у него были маленькие глазки-пуговки. Он был упитан и, прежде чем заговорить, вытирал рукавом толстые губы.
– Идешь что ли, мать твою? – крикнул он Ла Скумуну.
Тот подошел к последней камере в конце коридора, но едва шагнув через порог, сказал, указывая на нечто в центре камеры:
– Это что такое?
Вернанше вошел посмотреть, и Ла Скумун тотчас приставил острие ножа к его животу. Тот отступил к стене.
– Молчать! – приказал Ла Скумун, нажимая сильнее. Острие прокололо кожу.
– Ксавье Аде еще жив?
– Да, – хрипло выдавил из себя цыган.
– Встань на пороге и выкрикни его имя.
Он подтолкнул его двери, оставшись в камере, невидимый для надзирателя.
– Восьмой! Эй, восьмой! – закричал помощник надзирателя.
Это был номер камеры. Никто не ответил. Ла Скумун надавил посильнее. Если Ксавье умер, это все меняло.
– Восьмой! – продолжал кричать Вернанше.
– Разговаривай с ним как обычно, – приказал Ла Скумун.
Вернанше бросило в жар. Он приложил руки рупором корту.
– Ну, падла, будешь отвечать?
Ксавье ответил ругательством. Судя по тембру голоса, он сильно ослаб.
– Ладно, – сказал Ла Скумун, втянул Вернанше в камеру и прижал к стене.
На их лица падал слабый свет, проникавший через открытую дверь.
– Смотри на меня, – велел Ла Скумун.
Глаза Вернанше выдавали его панику.
– Я спустился из-за него, – продолжал Ла Скумун. – Дашь ему пожрать! И больше не станешь морить его голодом, чтобы он скорее откинул копыта. На воле типы вроде тебя чистят нам ботинки, понял?
– Я ничего не делал, – запротестовал тот.
– Собирался. Если хоть пальцем его тронешь, я выпущу из тебя кишки, и никакие филины меня не остановят. Вот тебе доказательство…
Он повернул ножик. Цыган вздрогнул.
– Тебе кажется, я перегибаю палку? – сыронизировал Ла Скумун. – Что Ксавье и я привередничаем? Скажи, ты так считаешь?
– Нет, – ответил тот.
– Расскажешь ему, что мы с тобой встретились, и будешь его обхаживать как римского папу. Ну, пошел вон…
Он отступил, и Вернанше, пятясь, вышел из камеры. Ла Скумун оставил нож в руке и спрятал в рукав, только когда сопровождаемый Вернанше надзиратель принес пайку хлеба. Ночью он спал, не выпуская оружие из руки. При каждом обходе его черные глаза устремлялись в глаза прево, который сразу же отводил взгляд.
Вернанше угодливо выполнял роль связного между обоими друзьями в течение всего недолгого времени наказания Ла Скумуна.
В день своего выхода тот попросил прево открыть окошко двери Ксавье, когда он будет проходить мимо, чтобы они могли на секунду увидеть друг друга.
Ла Скумун завернул нож в тряпку и быстрым движением бросил через открытое окошко в камеру Ксавье. Так ему будет веселее, и Вернанше не станет его доставать.
Когда Ла Скумун вышел во двор, моросил мелкий дождик. Небо было пасмурным. Он глотнул воздуха, больше не сомневаясь в будущем. Серые корпуса тюрьмы уже не закрывали ему горизонт. А его друг будет жить.
Глава 8
За время недолгого пребывания Ла Скумуна в карцере, его место на складе занял другой, а он вновь оказался за швейной машинкой, потеряв доступ на склад, и мог разве что просунуть голову в окошко выдачи материалов.
Он видел этажерку, где громоздились коробки с пуговицами, и жил в тревоге, выжидая случая забрать свой пистолет. Новый кладовщик не покидал пост. Ла Скумун ловил момент, когда он за чем-нибудь выйдет, а надзиратель отвлечется. Это казалось одновременно и вероятным и маловероятным.
К Ла Скумуну вернулась надежда, когда в централ попал малыш Фанфан. Его распределили в мешочный цех Ксавье. Приближалось Рождество. Рождество 1943 года.
Фанфан узнал, что Ла Скумун работает в швейном цеху: кальсоны, брюки, рубашки – да здравствует брезент – шкура клиента обдирается, а материал остается.
Они встретились на прогулке.
– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.
– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?
– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.
В конце концов, у каждого своя жизнь.
– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.
– Сколько вам осталось?
Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.
– Ксавье – тринадцать, мне – десять.
– Не хило, – оценил Фанфан.
– Как пошли дела после того, как меня посадили?
– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…
– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.
Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.
– Твою мать! – пробормотал он.
– Ты чего?
– Так, ничего.
Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.
– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.
Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.
– Я здесь из-за него, – ответил он.
– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.
– Ты не понял. Он мертв.
– А ты принялся изображать из себя верного пса?
– Не пришлось. Это я его застрелил.
В голосе Фанфана слышалась горечь.
– За что?
– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.
– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.
– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…
Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.
– А ведь мы всегда были вместе, дружили. Я уверен, что он хорошо ко мне относился, радовался моему приходу, а когда я схватил пневмонию, меня навестили пятьдесят парней. Все его. Это что-нибудь да значит.
Ла Скумун понял, почему тяжесть тюремного режима не беспокоила Фанфана. Его мучили угрызения совести.
После исповеди он несколько дней молчал, а однажды ночью вновь заговорил:
– Ему надо было тоже выстрелить. Лучше бы…
– Забудь об этом, – перебил Ла Скумун. – Жизнь здесь слишком тяжела. С таким настроением ты не протянешь три года.
Заведующий хозблоком тюрьмы жаловался на нехватку средств. Старенький врач только подписывал разрешения на погребение и воздевал руки к небу. Заключенные продолжали жрать клей, раздуваться и умирать. Что тут мог поделать врач? Он четко сказал директору: «Нельзя, чтобы они ели клей».
Директор объявил: «Есть клей запрещается». Это объявление вывесили в двух цехах, где работа требовала использования данного продукта.
Но заключенные в других цехах тоже пухли и умирали. Сначала предполагалось, что они волшебным образом жиреют, но через неделю их вычеркивали из списка.
– Можно подумать, они делают это нарочно, чтобы усложнить мне жизнь, – жаловался завхозблоком.
Ла Скумун жил, поддерживаемый силой духа. Однажды он спросил, не слышно ли чего о Вилланове.
– Его никто больше не видел, – ответил Фанфан. – Из Аргентины приезжал Макс, его компаньон. Он тоже ничего не знал. Наверное, шлепнули где-нибудь в тихом уголке.
– Или он смылся с девчонкой… Такое бывает, – заметил Ла Скумун.
– Всякое бывает.
Фанфан даже не догадывался, насколько верно сказал. Общество сделало через администрацию предложение заключенным. Узники зашевелились, стали писать заявления.
Речь шла об обезвреживании бомб, снарядов, торпед и прочих неразорвавшихся штуковин, зарывшихся в родную землю. «Такой патриотизм будет оценен в самой высокой степени».
Условно-досрочное освобождение, разумеется, касалось только живых, тех, кто не взлетит на воздух, выкапывая снаряды. Те же, кто подал заявление в надежде бежать, рисковали быть убитыми при попытке к бегству или расстрелянными в двадцать четыре часа. Военно-полевой суд скор на расправу.
Брать на подобные работы можно было только заключенных, у которых было не меньше десяти лет неотсиженного срока. Таких как Роберто Ла Рока и Ксавье Аде.
Они заполнили бланк заявления. Некоторые отказались рисковать жизнью. После войны еда станет нормальной, а годы так и так идут. Лучше уж посидеть здесь, чем ждать, пока тебя разнесет на куски бомба замедленного действия.
– Когда выйдешь, отправляйся к Рошу, адвокату. Если Ксавье или я останемся живы, для тебя будет лежать письмо с указанием, где нас найти, – сказал Ла Скумун Фан-фану.
– Зайду.
– А если однажды найдешь достойного человека, укажешь ему тайник, где я спрятал пистолет.
– Пистолет?
– Именно. Слушай…
Он объяснил. Фанфан слушал, разинув рот.
Приказ о переводе пришел в начале января 1944 года. Пятьдесят зэков покинули централ и отправились в направлении Парижа, скованные по трое.
Группа Ла Скумуна шла в голове колонны, группа Ксавье – в хвосте. Друзья видели один другого издалека, когда конвоиры сковывали заключенных. Маленький взмах руки… и огромная радость от того что живешь и выходишь вместе!
Никто из зэков не думал, что может взорваться при разминировании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Не волнуйся. А что ты думаешь насчет Ксавье?
Звонок сообщил об окончании прогулки.
– В один из ближайших дней его найдут повешенным. Это заранее известно. Вернанше не может его выпустить.
Ла Скумун слегка дотронулся до плеча соседа, и они разошлись по своим цехам.
Ла Скумун оторопел: приехав в Марсель помочь Ксавье, он загремел в тюрьму. А накануне побега, когда он должен был бежать вместе с Ксавье, возникали всевозможные трудности.
Ксавье не сможет дождаться зимы. Все, что Ла Скумун сделал для него, скоро станет бесполезным из-за мести Вернанше Цыгана.
Этот Вернанше никогда не покидал штрафного изолятора. Там была его вотчина. Узник – это пустое место; а узник, гниющий в карцере, и того меньше.
Корпус штрафного изолятора находился не просто не на пути, намеченном Ла Скумуном для побега, а вообще в противоположной стороне. Ла Скумун подумал о том, чтобы убить Вернанше. Если ему удастся заставить Цинковый воротник отвести его в корпус штрафного изолятора, он всадит пулю в голову Вернанше и освободит Ксавье.
Вот только они окажутся блокированными в централе вместе со всеми своими надеждами.
Он провел бессонную ночь, его не покидал образ Женевьев. Ему даже казалось, что он слышит ее голос. Он представил себе, как придет один, как она спросит, где Ксавье, а он не будет знать, что ответить.
Ла Скумун принял решение и, выйдя на работу утром следующего дня, попросил бригадира-Итальянца достать у башмачника старый сапожный нож.
– Предложи ему шоколад, он согласится.
Он сохранил продукты из последней передачи, чтобы подкормить Ксавье после его выхода из карцера.
Итальянцу не пришлось менять шоколад на кусок стали. Ла Скумун попробовал пальцем лезвие. Как бритва! И небольшое острие для тонких работ.
Он отрезал полоску грязной тряпки, валявшейся в углу, прижал нож к запястью и прикрутил его тряпкой.
Во второй половине дня директор и старшие офицеры сидели в зале внутреннего суда. Ла Скумун принялся без разрешения расхаживать между туалетом и своим складом. Надзиратель сделал ему замечание. Он его проигнорировал и был отмечен, как злостный нарушитель.
Около трех часов он был доставлен в зал внутреннего суда и получил восемь суток карцера «за создание помех работе цеха».
Вместе с ним за различные нарушения режима в карцер отправились еще двое зэков. Конвой оставил их в коридоре куда выходили двери камер карцера. Дежурный надзиратель не утруждал себя, все делал его помощник из заключенных.
Наказанные разделись, и Вернанше раздал им специальные робы: без пуговиц и провонявшие сыростью стен и селитрой.
Ла Скумун замешкался, чтобы других развели по камерам. Вернанше был на голову выше его. В отличие от большинства цыган у него были маленькие глазки-пуговки. Он был упитан и, прежде чем заговорить, вытирал рукавом толстые губы.
– Идешь что ли, мать твою? – крикнул он Ла Скумуну.
Тот подошел к последней камере в конце коридора, но едва шагнув через порог, сказал, указывая на нечто в центре камеры:
– Это что такое?
Вернанше вошел посмотреть, и Ла Скумун тотчас приставил острие ножа к его животу. Тот отступил к стене.
– Молчать! – приказал Ла Скумун, нажимая сильнее. Острие прокололо кожу.
– Ксавье Аде еще жив?
– Да, – хрипло выдавил из себя цыган.
– Встань на пороге и выкрикни его имя.
Он подтолкнул его двери, оставшись в камере, невидимый для надзирателя.
– Восьмой! Эй, восьмой! – закричал помощник надзирателя.
Это был номер камеры. Никто не ответил. Ла Скумун надавил посильнее. Если Ксавье умер, это все меняло.
– Восьмой! – продолжал кричать Вернанше.
– Разговаривай с ним как обычно, – приказал Ла Скумун.
Вернанше бросило в жар. Он приложил руки рупором корту.
– Ну, падла, будешь отвечать?
Ксавье ответил ругательством. Судя по тембру голоса, он сильно ослаб.
– Ладно, – сказал Ла Скумун, втянул Вернанше в камеру и прижал к стене.
На их лица падал слабый свет, проникавший через открытую дверь.
– Смотри на меня, – велел Ла Скумун.
Глаза Вернанше выдавали его панику.
– Я спустился из-за него, – продолжал Ла Скумун. – Дашь ему пожрать! И больше не станешь морить его голодом, чтобы он скорее откинул копыта. На воле типы вроде тебя чистят нам ботинки, понял?
– Я ничего не делал, – запротестовал тот.
– Собирался. Если хоть пальцем его тронешь, я выпущу из тебя кишки, и никакие филины меня не остановят. Вот тебе доказательство…
Он повернул ножик. Цыган вздрогнул.
– Тебе кажется, я перегибаю палку? – сыронизировал Ла Скумун. – Что Ксавье и я привередничаем? Скажи, ты так считаешь?
– Нет, – ответил тот.
– Расскажешь ему, что мы с тобой встретились, и будешь его обхаживать как римского папу. Ну, пошел вон…
Он отступил, и Вернанше, пятясь, вышел из камеры. Ла Скумун оставил нож в руке и спрятал в рукав, только когда сопровождаемый Вернанше надзиратель принес пайку хлеба. Ночью он спал, не выпуская оружие из руки. При каждом обходе его черные глаза устремлялись в глаза прево, который сразу же отводил взгляд.
Вернанше угодливо выполнял роль связного между обоими друзьями в течение всего недолгого времени наказания Ла Скумуна.
В день своего выхода тот попросил прево открыть окошко двери Ксавье, когда он будет проходить мимо, чтобы они могли на секунду увидеть друг друга.
Ла Скумун завернул нож в тряпку и быстрым движением бросил через открытое окошко в камеру Ксавье. Так ему будет веселее, и Вернанше не станет его доставать.
Когда Ла Скумун вышел во двор, моросил мелкий дождик. Небо было пасмурным. Он глотнул воздуха, больше не сомневаясь в будущем. Серые корпуса тюрьмы уже не закрывали ему горизонт. А его друг будет жить.
Глава 8
За время недолгого пребывания Ла Скумуна в карцере, его место на складе занял другой, а он вновь оказался за швейной машинкой, потеряв доступ на склад, и мог разве что просунуть голову в окошко выдачи материалов.
Он видел этажерку, где громоздились коробки с пуговицами, и жил в тревоге, выжидая случая забрать свой пистолет. Новый кладовщик не покидал пост. Ла Скумун ловил момент, когда он за чем-нибудь выйдет, а надзиратель отвлечется. Это казалось одновременно и вероятным и маловероятным.
К Ла Скумуну вернулась надежда, когда в централ попал малыш Фанфан. Его распределили в мешочный цех Ксавье. Приближалось Рождество. Рождество 1943 года.
Фанфан узнал, что Ла Скумун работает в швейном цеху: кальсоны, брюки, рубашки – да здравствует брезент – шкура клиента обдирается, а материал остается.
Они встретились на прогулке.
– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.
– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?
– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.
В конце концов, у каждого своя жизнь.
– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.
– Сколько вам осталось?
Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.
– Ксавье – тринадцать, мне – десять.
– Не хило, – оценил Фанфан.
– Как пошли дела после того, как меня посадили?
– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…
– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.
Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.
– Твою мать! – пробормотал он.
– Ты чего?
– Так, ничего.
Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.
– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.
Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.
– Я здесь из-за него, – ответил он.
– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.
– Ты не понял. Он мертв.
– А ты принялся изображать из себя верного пса?
– Не пришлось. Это я его застрелил.
В голосе Фанфана слышалась горечь.
– За что?
– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.
– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.
– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…
Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.
– А ведь мы всегда были вместе, дружили. Я уверен, что он хорошо ко мне относился, радовался моему приходу, а когда я схватил пневмонию, меня навестили пятьдесят парней. Все его. Это что-нибудь да значит.
Ла Скумун понял, почему тяжесть тюремного режима не беспокоила Фанфана. Его мучили угрызения совести.
После исповеди он несколько дней молчал, а однажды ночью вновь заговорил:
– Ему надо было тоже выстрелить. Лучше бы…
– Забудь об этом, – перебил Ла Скумун. – Жизнь здесь слишком тяжела. С таким настроением ты не протянешь три года.
Заведующий хозблоком тюрьмы жаловался на нехватку средств. Старенький врач только подписывал разрешения на погребение и воздевал руки к небу. Заключенные продолжали жрать клей, раздуваться и умирать. Что тут мог поделать врач? Он четко сказал директору: «Нельзя, чтобы они ели клей».
Директор объявил: «Есть клей запрещается». Это объявление вывесили в двух цехах, где работа требовала использования данного продукта.
Но заключенные в других цехах тоже пухли и умирали. Сначала предполагалось, что они волшебным образом жиреют, но через неделю их вычеркивали из списка.
– Можно подумать, они делают это нарочно, чтобы усложнить мне жизнь, – жаловался завхозблоком.
Ла Скумун жил, поддерживаемый силой духа. Однажды он спросил, не слышно ли чего о Вилланове.
– Его никто больше не видел, – ответил Фанфан. – Из Аргентины приезжал Макс, его компаньон. Он тоже ничего не знал. Наверное, шлепнули где-нибудь в тихом уголке.
– Или он смылся с девчонкой… Такое бывает, – заметил Ла Скумун.
– Всякое бывает.
Фанфан даже не догадывался, насколько верно сказал. Общество сделало через администрацию предложение заключенным. Узники зашевелились, стали писать заявления.
Речь шла об обезвреживании бомб, снарядов, торпед и прочих неразорвавшихся штуковин, зарывшихся в родную землю. «Такой патриотизм будет оценен в самой высокой степени».
Условно-досрочное освобождение, разумеется, касалось только живых, тех, кто не взлетит на воздух, выкапывая снаряды. Те же, кто подал заявление в надежде бежать, рисковали быть убитыми при попытке к бегству или расстрелянными в двадцать четыре часа. Военно-полевой суд скор на расправу.
Брать на подобные работы можно было только заключенных, у которых было не меньше десяти лет неотсиженного срока. Таких как Роберто Ла Рока и Ксавье Аде.
Они заполнили бланк заявления. Некоторые отказались рисковать жизнью. После войны еда станет нормальной, а годы так и так идут. Лучше уж посидеть здесь, чем ждать, пока тебя разнесет на куски бомба замедленного действия.
– Когда выйдешь, отправляйся к Рошу, адвокату. Если Ксавье или я останемся живы, для тебя будет лежать письмо с указанием, где нас найти, – сказал Ла Скумун Фан-фану.
– Зайду.
– А если однажды найдешь достойного человека, укажешь ему тайник, где я спрятал пистолет.
– Пистолет?
– Именно. Слушай…
Он объяснил. Фанфан слушал, разинув рот.
Приказ о переводе пришел в начале января 1944 года. Пятьдесят зэков покинули централ и отправились в направлении Парижа, скованные по трое.
Группа Ла Скумуна шла в голове колонны, группа Ксавье – в хвосте. Друзья видели один другого издалека, когда конвоиры сковывали заключенных. Маленький взмах руки… и огромная радость от того что живешь и выходишь вместе!
Никто из зэков не думал, что может взорваться при разминировании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22