Теперь Джон даже иногда выслушивал по утрам доклады мистера Бейкера и вместе со своим другом обсуждал дела. Он также пожелал написать завещание. Решив, что для больного благотворна любая деятельность, мы послали в Дорчестер за нашим адвокатом, мистером Джеф-фрисом. Он приехал в Уорт вместе со своим клерком и составил завещание сэра Джона. Так дни бежали за днями, и год близился к концу.
В сочельник я легла спать около двенадцати часов, часом ранее пожепив доброй ночи Джону и мистеру Гаскеллу. За долгие месяцы, проведен-ные у постели больного, я привыкла бодрствовать до утра, и, кроме того, у меня развилась необычайная чуткость: я слышала во сне даже самый тихий шум. Около трех часов ночи меня разбудил какой-то странный звук. Он был едва слышен и доносился издалека, но я мгновенно узнала его, и медяная рука страха сжала мне горло, — я услышала мелодию гальярды. Ее играли на скрипке где-то в глубине дома, но как ни тихо звучала музыка, ошибиться я не могла.
Да будет тебе известно, мой дорогой племянник, страхи и тревоги невероятно усиливаются по ночам, когда все представляется нам в преувеличенном свете. Это неудивительно, поскольку нервы возбуждены, а мозг не в силах стряхнуть дремоту, чтобы рассеять пустые наваждения. Я часто лежала ночью без сна, терзаясь сомнениями и страхами, но как только вставало соннце, все мои неразрешимые проблемы превращались в обычные житейские неурядицы. Вот и в ту ночь, когда я села в кровати и с ужасом вперилась в темноту, внимая далекой музыке, мне казалось, что случилось нечто ужасное, какая-то непоправимая катастрофа. Изгнанный злой дух неожиданно вернулся и привел с собой семерых, еще более омерзительных демонов, и все они вновь вселились в моего бедного брата. Мне сразу же вспомнилась другая ночь в Ройстоне, когда Констанция разбудила меня и мы крадучись шли по освещенному луной коридору, а веселая мелодия ненавистной гальярды, как дуновение, витала над нами в недвижном летнем воздухе. Бедняжка Констанция, она покоится с миром, закончив свой путь страдания. Но мне чудилась горькая ирония в том, что накануне Рождества меня разбудил не хорал и не радостная симфония, а зловещая мелодия гальярды.
Накинув халат, я вышла из комнаты и, быстро пройдя по коридору, спустилась по лестнице на этаж, где была комната брата. Когда я открыла дверь своей спальни, музыка внезапно оборвалась в середине такта, и последняя нота перешла в какой-то леденящий душу визг, и я молю Бога, чтобы никогда в жизни не довелось мне услышать ничего подобного. Так попит раненный насмерть зверь. У Блейка есть картина, изображающая, как душа грешника покидает тело в момент смерти. С расширенными от ужаса глазами душа вылетает из окна, содрогаясь в предвидении уготованных ей мучений. Если бы эта проклятая душа могла бы кричать, думаю, она издала бы такой же отчаянный вопль, что и скрипка в ту ночь.
Мгновение спустя все смолкло. В доме царила немая тишина, когда я шла по коридору, освещая себе путь свечой. Спустившись с лестницы, я услышала шаги и увидела мистера Гаскелла. Он был одет и, судя по всему, вообще не ложился. Ласково взяв меня за руку, он сказал:
— Боюсь, вас разбудила музыка. Дело в том, что Джон ходил во сне, он достал скрипку и, как лунатик, не просыпаясь, играл на ней. Когда я приблизился к нему, в скрипке что-то сломалось, струны ослабли, и последняя нота прозвучала пронзительным диссонансом. Джон сразу же пробудился. Сейчас он не спит, но я снова уложил его в постель. Прошу вас, успокойтесь и ради него не подавайте вида, что вы что-то слышали. Лучше, если он не будет знать, что разбудил вас.
Мистер Гаскелл пожал мне руку и вновь постарался ободрить меня ласковыми словами. Я вернулась к себе, тщетно стараясь справиться с волнением, хотя мне было неловко, что я впала в панику из-за такого пустяка.
Настало рождественское утро. Оно запомнилось мне как одно из самых прекрасных в моей жизни. Казалось, лето никак не хотело покидать со лнечные берега Дорсета и в то утро вернулось, чтобы послать нам про щальный привет перед долгой разлукой. Я встала рано и приняла прича стие в нашей приходской церкви. Доктор Батлер недавно стал служить раннюю заутреню, и хотя я не одобряла любое отступление от освященных временем обычаев, в тот день я была рада этому нововведению, так как хотела провести утро с братом. Необычайная красота рассветного часа и светлая торжественность службы настроили меня на возвышенный лад, тревоги мои унялись, и сгладилось воспоминание о минувшей ночи. Когда я вернулась, в холле меня встретил мистер Гаскелл. Приветливо поздоро вавшись и поздравив меня со светлым праздником, он осведомился, как я провела ночь, и выразил надежду, что ночной эпизод не отразился на моем здоровье. У него были хорошие новости: Джон чувствует себя значитель нее бодрее, он уже оделся и хочет, чтобы мы позавтракали у него в комнате.
Надо ли говорить, с какой радостью я согласилась. Мы расположились за столом, наслаждаясь покоем и благостью рождественского утра, и даже позволили себе шутить. Джон сидел во главе стола и обратился к нам с добрыми рождественскими пожеланиями. Подле своего прибора я об наружила письмо от миссис Темпл. Она посылала всем нам поздравления (ей было известно, что мистер Гаскелл жил в Уорте) и обещала привезти маленького Эдварда на Новый год. Брат явно обрадовался, что скоро увидит сына, и, может быть, мне показалось, но его особенно тронуло, что и миссис Темпл приедет с ним. Она не бывала в Уорте после смерти Констанции.
Мы еще не кончили завтракать, а комната уже наполнилась ярким солнечным светом, и от его лучей нам стало совсем весело. Солнце было таким теплым, что Джон сначала открыл окно, а затем выкатил свое кресло на террасу перед домом. Мистер Гаскелл принес ему шляпу и перчатки, и мы втроем нежились на солнце. Неподвижная гладь моря, ровная точно зеркало, ослепительно сверкала, как расплавленное золото. Несколько роз еще цвели на шпалерах, и красный песчаник стены, согретый солнцем, струил тепло, Редкий июньский день на севере бывает таким теплым и мягким, как это декабрьское утро. Мы сидели молча, погруженные в свои мысли и очарованные дивной красотой открывавшейся перед нами картины.
В тишине прозвучали удары колокола на нашей церкви, созывавшего прихожан на службу. Звон двух колоколов, знакомый с детства, — он окликал нас точно голоса старых друзей. Джон, вздохнув, поднял на меня глаза:
— Я хотел бы пойти в церковь. Давно я там не был. Помнишь, Софи, на Рождество мы всегда утром шли с тобой в церковь. И Констанция пошла бы сейчас с нами, будь она жива.
От этих неожиданных слов, таких добрых и трогательных, на глазах у меня выступили слезы, но не печали, а глубокой благодарности. Я благодарила небо за то, что оно возвращало мне дорогого брата таким, каким я его помнила когда-то. Он впервые произнес имя Констанции, и воспоминания о ее светлой душе, о ее страданиях и смерти и жалость к немощному брату сдавили мне сердце тоской. Слезы душили меня, и не в силах
Вымолвить ни слова, я лишь стиснула брату руку. Мистер Гаскелл на минуту отвернулся, а потом сказал, что, по его мнению, не будет вреда, если Джон посетит утреннюю службу при условии, что в церкви тепло. В этом я могла уверить его со спокойном совестью.
Мистер Гаскелл должен был катить коляску Джона, а я тем временем побежала за плащом, вознося в душе благодарные молитвы, что в такой радостный день к моему дорогому страдальцу возвращается благодать. Одевшись, я уже входила в библиотеку, когда в дверях показался мистер Гаскелл.
— Джон без сознания! — крикнул он. — Несите скорее нюхательные соли и позовите Парнема!
Поднялась страшная суматоха, а потом безграничное отчаяние навалилось на нас. Парнем поскакал в Суонидж за доктором Братоном, но за час до их приезда все было кончено. Моему брату уже нельзя было помочь, ого загубленная жизнь оборвалась!
На этом, дорогой Эдвард, я заканчиваю свою краткую повесть о собы-тиях, происшедших в последние годы жизни твоего отца. Изложить их на бумаге меня побудили две причины. Долг повелевал мне выполнить волю покойного брата, который завещал мистеру Гаскеллу рассказать тебе эту историю, когда ты станешь совершеннолетним. Я же со своей стороны полагала, что тебе лучше узнать всю правду от меня, чем раньше или позже услышать случайные толки от людей несведущих или недоброжелательных. Некоторые обстоятельства происшедшего невозможно было скрыть, они получили огласку, и, естественно, их широко обсуждали в таком большом поместье, как Уорт Малтраверз. Насколько мне известно, мосле смерти сэра Джона рассказывались всякие нелепые небылицы, и мне больно думать, что оскорбительные слухи могут дойти до тебя, когда ты еще не способен различить, где ложь, а где правда. Одному Богу известно, как мне было мучительно тяжело вспоминать о некоторых событиях. Но ты, как хороший сын, будешь чтить память твоего отца, хотя тебе не довелось увидеть его живым. И не забывай, каких усилий стоило его сестре, любившей брата всем сердцем, писать о том, что может опорочить память дорогого для нее человека. Но нет ничего выше правды на земле. Многое в моем рассказе нуждается в пояснениях, но я не могу их дать, поскольку сама нахожусь в неведении. Твой опекун, мистер Гаскелл, присоединит к моему рассказу свои записки, и, поскольку ему известно больше моего, он, вероятно, прольет свет на некоторые факты.
ЗАПИСКИ МИСТЕРА ГАСКЕЛЛА
Я прочитал написанное мисс Малтраверз и мало что могу добавить к ее истории. У меня нет ответов на все загадки, и многое остается мне столь же непонятным, как и ей. Проще всего было бы предположить, что сэр Джон Малтраверз страдал помрачением рассудка. Но всякий, кто знал его так близко, как я, сочтет это домыслом; даже если в подобном предположении была бы хоть доля правды, оно все равно не объяснило бы до конца эту странную историю. Тем более что у больного не находили никаких признаков психического расстройства ни доктор Фробишер, высший авторитет в этой области медицины, ни доктор Доуби, ни доктор Братон, знавший сэра Джона с детства. Возможно, к концу жизни у него
случались галлюцинации, хотя я не взял бы на себя смелость с определенностью утверждать и это. Но как бы там ни было, к тому времени здоровье его было уже полностью подорвано, и причины недуга оставались неразгаданными.
Когда мы познакомились в Оксфорде, сэр Джон был совершенно здоров как телом, так и духом. Он привлекал к себе сердца своей искренностью, веселым и добрым нравом. Вместе с тем ему была свойственна необычайная нервная возбудимость — это нередко встречается у людей с тонкой душевной организацией, особенно у музыкантов. Однако со временем моего друга будто подменили, он стал замкнутым, нелюдимым, угрюмым. Вслед за психологическим перерождением началось столь же стремительное перерождение физическое. Здоровье его пошатнулось, и хотя врачи не находили никакого определенного заболевания, он день ото дня чах, и в конце концов сошел в могилу.
Мне думается, начало этих необъяснимых перемен совпало с находкой скрипки Страдивари, — неизвестно, было ли это простым совпадением или здесь крылось нечто большее. Лишь незадолго до кончины сэр Джон рассказал мне и своей сестре, каким образом попал к нему этот инструмент, и узнай мы это раньше, то, думаю, смогли бы спасти несчастного.
Хотя сэр Джон посвятил сестру в историю своей находки, тем не менее он открыл ей не всю правду. В тайнике, обнаруженном им в Оксфорде, он нашел, кроме скрипки, две тетради с подробным описанием нескольких лет из жизни одного человека. Им был Адриан Темпл. Как я полагаю, внимательное чтение дневника оказало на сэра Джона страшное влияние и в конце концов погубило его. Рукопись была написана красивым четким почерком по правилам каллиграфии XVIII века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21