Со временем это увлечение оказало столь мощное воздействие на его мышление, что если он и не отошел окончательно от христианства — хотя, боюсь, именно это и случи лось с ним, — тем не менее пошатнулся в вере и, испробовав многие запретные плоды язычества, наконец дошел до неоплатонизма. Этой соблазнительной философии отдавали восхищенную дань многие выдающи еся умы от Прокла и Юлиана до Августина и мыслителей эпохи Возрождения. И неудивительно, что сэр Джон легко поддался ее соблазнам. Учение о туманном и неопределенном благе, сильная эстетическая сторона, пантеистическая диалектика и привлекательные суеверные представления об общении с духами — все это вызывало живейший отклик в его восприимчивой душе. Ему страстно захотелось приобщиться к древней языческой философии, и по мере того, как прошлое наполнялось для него все большей реальностью, меркло и отдалялось настоящее. Понемногу он утратил интерес ко всему окружающему, и все естественные привязанности умерли в нем. К какой страшной катастрофе это привело, свидетельствует история, рассказанная мисс Малтраверз. Вскоре после приезда в Неаполь сэр Джон посетил виллу де Анджелис, которую Темпл построил на развалинах загородного дома Помпония. Вилла находилась в полуразрушенном состоянии, и сэр Джон купил ее без особых затруднений, уплатив всю сумму сразу. Затем он основательно перестроил дом, стремясь воспроизвести обстановку поздней империи во всей ее пышности. Как душеприказчик сэра Джона я не раз бывал на вилле, где хранилось множество бесценных произведений искусства. В те давние годы было гораздо легче, чем сейчас, найти предметы древности и стоили они не так дорого, как ныне, но все же шли не за бесценок, и реставрация виллы потребовала немалых расходов.
Казалось, само местоположение дома между Неаполитанским и Байским заливами питало страстную одержимость моего друга историей. Из окон виллы открывался тот божественный вид на море, который некогда пленял Цицерона и Лукулла, Севера и Антониев. Поблизости находились Байи, излюбленный морской курорт римской знати. Этот самый пышный и распутный из всех городов античности пережил потрясения веков, хотя и утратил былую славу, и после того, как был разграблен в XV веке, превратился в бедное селение. Однако зло долговечнее камня, и местные жители уверяли, что в здешних местах до сих пор живы
тени постыдного прошлого.На много миль вдоль морского побережья, облюбованного призраками, почти повсюду можно было наткнуться на развалины какой-либо великолепной виллы, и над всем здесь витал тлетворный дух порока и распутства, он почти ощутимо давил гнетущим бременем. Те, кто бывал в Неаполе, знают, какие пылают здесь закаты и как нежны рассветы, как печет полуденное солнце, а легкий морской ветерок умеряет нестерпимый зной, знают, как благоуханна сень прекрасных рощ. Для тех же, кому не довелось это видеть, бессмысленно пытаться передать это словами. Но прошлое здесь не предано земле, его труп разлагается, заражая ядовитыми испарениями все вокруг. Англичане, подолгу живущие в окрестностях Неаполя, проникаются этой отравой, как случилось с Джоном Малт-раверзом. Подобно многим неоплатонизма, он не стал терзать себя аскезой, чтобы достичь высшего знания, как того требовало это учение. В то же время его слишком утонченную натуру не привлекала безудержная погоня за плотскими наслаждениями, которой предавался Адриан Темпл, и все же в чувственном удовлетворении пытался он познать божественный экстаз и непрерывно устраивал на вилле пышные праздники, которые посещали весьма странные гости.
Такая жизнь больше походила на тяжелый сон, и неудивительно, что душа сэра Джона не знала покоя. Все те жизненные заботы, которыми обычно занят человек, мысли о жене, ребенке, доме, утратили для него какой бы то ни было интерес, и вместе с тем его снедало беспокойство, словно червь вполз в его сердце и сосал его днем и ночью. Хотя сэр Джон и не признавался мне в этом, я подозреваю, что его оксфордский гость не раз чудился ему. Вероятно, побуждаемый туманным намерением «устроить ловушку» призраку, он принялся доискиваться, где и как умер Темпл. Согласно семейному преданию, тот скончался в Неаполе в 1752 году во время эпидемии чумы, но Малтраверза преследовала мысль, что жизнь Адриана Темпла оборвалась как-то иначе. Мне неизвестно, каким образом сэр Джон в конце концов обнаружил скелет и узнал обстоятельства гибели Темпла. Он обещал рассказать все в подробностях, но внезапная смерть помешала ему. И все же кое-что он поведал мне, и в достоверности его слов я не сомневаюсь. После бегства Джослина Адриан Темпл сблизился с неким Паламедом Домакавалли, отпрыском знатного неаполитанского рода. Паламед жил во дворце в самом центре Неаполя. Они были ровесниками, оба богаты и могли позволить себе любую прихоть. Молодые люди стали неразлучны и вместе предавались наслаждениям и буйным оргиям. Вскоре Паламед женился на прекрасной Олимпии из рода Алдоб-рандини. Но дружба с Темплом продолжалась. Где-то через год после свадьбы в палаццо Домакавалли было большое пиршество, а потом нача-
лись танцы. Адриан, который был на балу почетным гостем, крикнул музыкантам, чтобы играли «Ареопагиту», и пустился в пляс с Олимпией. Началась гальярда, но ему не суждено было дотанцевать ее до конца. Паламед приблизился сзади и вонзил кинжал в сердце своего друга. Он узнал в тот день, что Адриан не пощадил чести его жены.
Я пытался связать воедино те отрывочные сведения, которые узнавал от сэра Джона во время наших бесед. Хотя по-прежнему оставались неясны причины столь поразительной метаморфозы моего друга, все же более или менее связная картина событий начинала возникать. Однако я каждый раз вновь заходил в тупик и останавливался в растерянности. Я допускал, что нездоровая обстановка, беспорядочный образ жизни могли привести к утрате способности мыслить здраво, вызвать пристрастие к чувственным наслаждениям и, в конце концов, истощение организма. Но в случае с сэром Джоном все эти причины не могли привести к столь разрушительным последствиям. Насколько мне известно, он никогда не предавался неистовому разгулу, который подорвал бы его силы. Нет, тяжелый недуг, поразивший его тело и душу, нельзя было приписать только нездоровому образу жизни.
Кроме того, у меня возникло сначала смутное, а затем все более отчетливое ощущение, что при всей откровенности, с которой сэр Джон рассказывал мне о своей жизни в последние годы, он что-то недоговаривал. Так лукавит юноша, которого великодушный отец просит признаться во всех долгах, чтобы заплатить по векселям, и хотя бедняга знает доброту отца и понимает, что каждый долг, утаенный сейчас, потом повиснет на нем тяжким ярмом, стыд не позволяет ему открыть всю правду. Вот и бедный сэр Джон что-то утаивал от своего друга, единственным желанием которого было утешить его и облегчить его страдания; без единого слова осуждения выслушал бы я исповедь о самых тяжелых преступлениях.. Не могу передать, как это огорчало меня. Я готов был, не задумываясь, пожертвовать собственной жизнью, чтобы спасти своего друга, брата мисс Малтраверз, но неизвестность приводила меня в отчаяние. Я не понимал, с чем мне предстоит сразиться, но чувствовал некое злое противодействие, постоянно ускользавшее от меня, когда я пытался его разгадать. Бывали моменты, когда казалось, что сэр Джон уже готов признаться во всем, но мужество изменяло ему, и слова замирали у него на губах.
Однажды сэр Джон неожиданно спросил меня, полагаю ли я, что человек, не устоявший перед искушением и совершивший грех по своей воле, навсегда лишает себя возможности покаяния и надежды на спасение души. Хотя я верю в Бога, но не разбираюсь в тонкостях теологии, и вопрос, напомнивший мне мои детские сомнения или скорее споры средневековых схоластов, на мгновение привел меня в замешательство. После мимолетного колебания я ответил, что человеку открыто немало путей для спасения души и искренним раскаянием можно искупить вину за самое тяжелое прегрешение. Я колебался одно мгновение, но это не ускользнуло от внимания сэра Джона, и он не открылся мне, сразу же заговорив о другом. Однако его вопрос запомнился мне и подтолкнул на серьезные и тревожные размышления. Я прекрасно отдавал себе отчет, как трудно развеять заблуждения, связанные с религией. Вместе с тем случай с сэром Джоном был гораздо серьезнее, он, насколько мне известно, в то время полностью отступился от христианства.
Не имея возможности добиться от друга признания, я мог полагаться только на доступные мне источники и решил перечитать дневник Адриана Темпла. Это была неприятная задача, но я надеялся обнаружить новые нюансы, которые пролили бы некоторый свет на то, что же в конце концов так тяготило и мучило сэра Джона. Я вновь внимательнейшим образом прочитал рукопись. Однако не обнаружил в ней для себя решительно ничего нового, и уже почти дошел до конца второй тетради, как вдруг одно незначительное обстоятельство привлекло мое внимание. Как я говорил, все страницы в дневнике были аккуратно пронумерованы, записи делались каждый день, и, если даже не случалось ничего достойного упоминания, Темпл все равно ставил дату и напротив нее писал одно слово — "нил" И вот однажды вечером, когда сэр Джон уже спал, я сидел в библиотеке и листал дневник, просматривая даты, чтобы убедиться, нет ли пропусков. В конце шорой тетради я вдруг заметил, что одна дата отсутствует — 23 октября 1752 года. Взглянув на нумерацию страниц, я увидел, что три страницы — с 349 по 354 — вырваны. Я вновь просмотрел дневник с самого начала и убедился, что остальные страницы на месте. Рукопись была безукоризненной, в ней едва можно было заметить ошибку или подчистку. Присмотревшись, я обнаружил, что кто-то вырезал три страницы у самого переплета, срезы были еще достаточно свежими, во всяком случае не столетней давности. И я понял, что страницы вырезал сэр Джон.
Моим первым побуждением было немедля пойти к нему и попросить объяснений. Вполне вероятно, что речь шла о каком-нибудь пустяке, и сэр Джон быстро развеял бы мое недоумение. Тихо открыв дверь спальни, я увидел, что он спал. Парнем (который бодрствовал при свете, постоянно горевшем в комнате) сказал, что хозяин уже больше часа крепко спит. Зная, как необходим сон подорванному организму, я не стал будить сэра Джона и вернулся в библиотеку. Несколько минут назад, когда я листал дневник, меня клонило в сон, но теперь сонливость как рукой сняло, я находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Оно напомнило мне ощущения, которое я испытывал несколько лет назад в Оксфорде, когда мы исполняли гальярду, и тут по внезапному наитию я понял, что в этих грех страницах и скрыта тайна, погубившая моего друга. .
Я вновь погрузился в чтение, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться. Записи, предшествовавшие 23 октября, были скупыми и не содержали ровным счетом ничего достойного внимания. Адриан и Джослин вдвоем проводили время на вилле де Анджелис. Запись от 22 числа заканчивалась в конце 348 страницы, затем страницы были вырваны, и запись от 24 октября начиналась с самого начала 355 страницы. Она была краткой и написана явно в досаде после бегства Джослина.
По всей видимости, подобное предательство доверенного лица явилось для Темпла полной неожиданностью, он явно ни о чем не подозревал. Темпл писал, что беглец нашел себе приют у картезианцев в Сан-Марино, Хотя оставалось неясным, что именно побудило его так поступить, Темпл намекал, что тот не перенес какого-то потрясения. Запись заканчивалась весьма желчной тирадой: «Итак, прощай, мой святой отшельник. Хотя я не могу одарить его на прощание проказой, как поступил пророк Елисей со своим слугой, он по крайней мере ушел от меня с лицом белым, как снег».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Казалось, само местоположение дома между Неаполитанским и Байским заливами питало страстную одержимость моего друга историей. Из окон виллы открывался тот божественный вид на море, который некогда пленял Цицерона и Лукулла, Севера и Антониев. Поблизости находились Байи, излюбленный морской курорт римской знати. Этот самый пышный и распутный из всех городов античности пережил потрясения веков, хотя и утратил былую славу, и после того, как был разграблен в XV веке, превратился в бедное селение. Однако зло долговечнее камня, и местные жители уверяли, что в здешних местах до сих пор живы
тени постыдного прошлого.На много миль вдоль морского побережья, облюбованного призраками, почти повсюду можно было наткнуться на развалины какой-либо великолепной виллы, и над всем здесь витал тлетворный дух порока и распутства, он почти ощутимо давил гнетущим бременем. Те, кто бывал в Неаполе, знают, какие пылают здесь закаты и как нежны рассветы, как печет полуденное солнце, а легкий морской ветерок умеряет нестерпимый зной, знают, как благоуханна сень прекрасных рощ. Для тех же, кому не довелось это видеть, бессмысленно пытаться передать это словами. Но прошлое здесь не предано земле, его труп разлагается, заражая ядовитыми испарениями все вокруг. Англичане, подолгу живущие в окрестностях Неаполя, проникаются этой отравой, как случилось с Джоном Малт-раверзом. Подобно многим неоплатонизма, он не стал терзать себя аскезой, чтобы достичь высшего знания, как того требовало это учение. В то же время его слишком утонченную натуру не привлекала безудержная погоня за плотскими наслаждениями, которой предавался Адриан Темпл, и все же в чувственном удовлетворении пытался он познать божественный экстаз и непрерывно устраивал на вилле пышные праздники, которые посещали весьма странные гости.
Такая жизнь больше походила на тяжелый сон, и неудивительно, что душа сэра Джона не знала покоя. Все те жизненные заботы, которыми обычно занят человек, мысли о жене, ребенке, доме, утратили для него какой бы то ни было интерес, и вместе с тем его снедало беспокойство, словно червь вполз в его сердце и сосал его днем и ночью. Хотя сэр Джон и не признавался мне в этом, я подозреваю, что его оксфордский гость не раз чудился ему. Вероятно, побуждаемый туманным намерением «устроить ловушку» призраку, он принялся доискиваться, где и как умер Темпл. Согласно семейному преданию, тот скончался в Неаполе в 1752 году во время эпидемии чумы, но Малтраверза преследовала мысль, что жизнь Адриана Темпла оборвалась как-то иначе. Мне неизвестно, каким образом сэр Джон в конце концов обнаружил скелет и узнал обстоятельства гибели Темпла. Он обещал рассказать все в подробностях, но внезапная смерть помешала ему. И все же кое-что он поведал мне, и в достоверности его слов я не сомневаюсь. После бегства Джослина Адриан Темпл сблизился с неким Паламедом Домакавалли, отпрыском знатного неаполитанского рода. Паламед жил во дворце в самом центре Неаполя. Они были ровесниками, оба богаты и могли позволить себе любую прихоть. Молодые люди стали неразлучны и вместе предавались наслаждениям и буйным оргиям. Вскоре Паламед женился на прекрасной Олимпии из рода Алдоб-рандини. Но дружба с Темплом продолжалась. Где-то через год после свадьбы в палаццо Домакавалли было большое пиршество, а потом нача-
лись танцы. Адриан, который был на балу почетным гостем, крикнул музыкантам, чтобы играли «Ареопагиту», и пустился в пляс с Олимпией. Началась гальярда, но ему не суждено было дотанцевать ее до конца. Паламед приблизился сзади и вонзил кинжал в сердце своего друга. Он узнал в тот день, что Адриан не пощадил чести его жены.
Я пытался связать воедино те отрывочные сведения, которые узнавал от сэра Джона во время наших бесед. Хотя по-прежнему оставались неясны причины столь поразительной метаморфозы моего друга, все же более или менее связная картина событий начинала возникать. Однако я каждый раз вновь заходил в тупик и останавливался в растерянности. Я допускал, что нездоровая обстановка, беспорядочный образ жизни могли привести к утрате способности мыслить здраво, вызвать пристрастие к чувственным наслаждениям и, в конце концов, истощение организма. Но в случае с сэром Джоном все эти причины не могли привести к столь разрушительным последствиям. Насколько мне известно, он никогда не предавался неистовому разгулу, который подорвал бы его силы. Нет, тяжелый недуг, поразивший его тело и душу, нельзя было приписать только нездоровому образу жизни.
Кроме того, у меня возникло сначала смутное, а затем все более отчетливое ощущение, что при всей откровенности, с которой сэр Джон рассказывал мне о своей жизни в последние годы, он что-то недоговаривал. Так лукавит юноша, которого великодушный отец просит признаться во всех долгах, чтобы заплатить по векселям, и хотя бедняга знает доброту отца и понимает, что каждый долг, утаенный сейчас, потом повиснет на нем тяжким ярмом, стыд не позволяет ему открыть всю правду. Вот и бедный сэр Джон что-то утаивал от своего друга, единственным желанием которого было утешить его и облегчить его страдания; без единого слова осуждения выслушал бы я исповедь о самых тяжелых преступлениях.. Не могу передать, как это огорчало меня. Я готов был, не задумываясь, пожертвовать собственной жизнью, чтобы спасти своего друга, брата мисс Малтраверз, но неизвестность приводила меня в отчаяние. Я не понимал, с чем мне предстоит сразиться, но чувствовал некое злое противодействие, постоянно ускользавшее от меня, когда я пытался его разгадать. Бывали моменты, когда казалось, что сэр Джон уже готов признаться во всем, но мужество изменяло ему, и слова замирали у него на губах.
Однажды сэр Джон неожиданно спросил меня, полагаю ли я, что человек, не устоявший перед искушением и совершивший грех по своей воле, навсегда лишает себя возможности покаяния и надежды на спасение души. Хотя я верю в Бога, но не разбираюсь в тонкостях теологии, и вопрос, напомнивший мне мои детские сомнения или скорее споры средневековых схоластов, на мгновение привел меня в замешательство. После мимолетного колебания я ответил, что человеку открыто немало путей для спасения души и искренним раскаянием можно искупить вину за самое тяжелое прегрешение. Я колебался одно мгновение, но это не ускользнуло от внимания сэра Джона, и он не открылся мне, сразу же заговорив о другом. Однако его вопрос запомнился мне и подтолкнул на серьезные и тревожные размышления. Я прекрасно отдавал себе отчет, как трудно развеять заблуждения, связанные с религией. Вместе с тем случай с сэром Джоном был гораздо серьезнее, он, насколько мне известно, в то время полностью отступился от христианства.
Не имея возможности добиться от друга признания, я мог полагаться только на доступные мне источники и решил перечитать дневник Адриана Темпла. Это была неприятная задача, но я надеялся обнаружить новые нюансы, которые пролили бы некоторый свет на то, что же в конце концов так тяготило и мучило сэра Джона. Я вновь внимательнейшим образом прочитал рукопись. Однако не обнаружил в ней для себя решительно ничего нового, и уже почти дошел до конца второй тетради, как вдруг одно незначительное обстоятельство привлекло мое внимание. Как я говорил, все страницы в дневнике были аккуратно пронумерованы, записи делались каждый день, и, если даже не случалось ничего достойного упоминания, Темпл все равно ставил дату и напротив нее писал одно слово — "нил" И вот однажды вечером, когда сэр Джон уже спал, я сидел в библиотеке и листал дневник, просматривая даты, чтобы убедиться, нет ли пропусков. В конце шорой тетради я вдруг заметил, что одна дата отсутствует — 23 октября 1752 года. Взглянув на нумерацию страниц, я увидел, что три страницы — с 349 по 354 — вырваны. Я вновь просмотрел дневник с самого начала и убедился, что остальные страницы на месте. Рукопись была безукоризненной, в ней едва можно было заметить ошибку или подчистку. Присмотревшись, я обнаружил, что кто-то вырезал три страницы у самого переплета, срезы были еще достаточно свежими, во всяком случае не столетней давности. И я понял, что страницы вырезал сэр Джон.
Моим первым побуждением было немедля пойти к нему и попросить объяснений. Вполне вероятно, что речь шла о каком-нибудь пустяке, и сэр Джон быстро развеял бы мое недоумение. Тихо открыв дверь спальни, я увидел, что он спал. Парнем (который бодрствовал при свете, постоянно горевшем в комнате) сказал, что хозяин уже больше часа крепко спит. Зная, как необходим сон подорванному организму, я не стал будить сэра Джона и вернулся в библиотеку. Несколько минут назад, когда я листал дневник, меня клонило в сон, но теперь сонливость как рукой сняло, я находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Оно напомнило мне ощущения, которое я испытывал несколько лет назад в Оксфорде, когда мы исполняли гальярду, и тут по внезапному наитию я понял, что в этих грех страницах и скрыта тайна, погубившая моего друга. .
Я вновь погрузился в чтение, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться. Записи, предшествовавшие 23 октября, были скупыми и не содержали ровным счетом ничего достойного внимания. Адриан и Джослин вдвоем проводили время на вилле де Анджелис. Запись от 22 числа заканчивалась в конце 348 страницы, затем страницы были вырваны, и запись от 24 октября начиналась с самого начала 355 страницы. Она была краткой и написана явно в досаде после бегства Джослина.
По всей видимости, подобное предательство доверенного лица явилось для Темпла полной неожиданностью, он явно ни о чем не подозревал. Темпл писал, что беглец нашел себе приют у картезианцев в Сан-Марино, Хотя оставалось неясным, что именно побудило его так поступить, Темпл намекал, что тот не перенес какого-то потрясения. Запись заканчивалась весьма желчной тирадой: «Итак, прощай, мой святой отшельник. Хотя я не могу одарить его на прощание проказой, как поступил пророк Елисей со своим слугой, он по крайней мере ушел от меня с лицом белым, как снег».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21