Однако мои слова не обманули брата, он сразу же понял, что я сама им не верю.
— Дорогая Софи, — сказал он, уже вполне владея собой, — не будем обманывать друг друга; Я знаю, что видение, представшее мне сегодня вечером и летом в Оксфорде, — это не мираж, порожденный воспаленным мозгом. Да и ты сама в глубине души знаешь, что я сказал тебе правду. Не пытайся уверить меня в обратном. Если я не могу полагаться на достоверность моих ощущений, то лучше уж сразу признать себя сумасшедшим, — но я нахожусь в здравом уме. Лучше подумаем, что означает это появление призрака и кем он мог быть при жизни. Не знаю почему, но он вызывает у меня глубочайшее отвращение. Такое чувство, будто передо мной разверзается бездна омерзительного порока. И при этом в его внешнем облике нет ничего ужасного. Сегодня я видел его в точности таким же, как тогда в Оксфорде, — лицо покрыто восковой бледностью, губы кривятся в усмеш-
ке, высокий лоб и пышные, зачесанные назад волосы, кажется, будто они стоят дыбом. На нем был тот же самый зеленый камзол и белый жилет. Он стоял совсем близко и словно слушал, о чем мы говорим, хотя и оставался
невидимым до того момента, как вспышка молнии осветила тьму. Когда он предстал мне в Оксфорде, глаза его были все время опущены, и я так и не узнал, какого они цвета. Теперь он смотрел прямо на нас, и я увидел, что они светло-карие и блестящие.
Лихорадочное возбуждение не покидало брата, он был еще слаб после обморока, и я понимала, что на моем месте любой разумный человек сказал бы, что все его слова похожи на бред, однако, вопреки всему, я не сомневалась, что Джон, как это ни страшно, говорил правду. Но мне не оставалось ничего иного, как успокоить его, заклиная не дать увлечь себя пустым вымыслом.
— Будем уповать на Господа, дорогой Джон, — сказала я. — Ведь до тех пор, пока мы по своей воле не встали на путь греха, силы зла не властны над нами, а кому, как не мне, знать, что помыслы моего брата чисты. Если есть злые духи, значит, есть и добрые духи, они сильнее и сохранят нас.
Такими словами увещевала я брата, и понемногу он приходил в себя. Мы заговорили о любимой им Констанции, и ему было приятно узнать, как она испугалась за него; ее волнение явно говорило о том, что он ей далеко не безразличен. Джон взял с меня слово, что я никогда не выдам Констанции его тайны — не расскажу о призраке из Оксфорда, который явился ему сегодня.
Час был уже поздний, и шум бала, глухо доносившийся до нас, вскоре стих. В дверь постучала миссис Темпл, она зашла проведать Джона и передала самые теплые слова сочувствия от Констанции, чем доставила ему безмерную радость. Когда она удалилась, я тоже собралась уходить, но брат попросил меня взять молитвенник, лежавший на столике, и прочитать одну короткую молитву, предназначенную для второго воскресения Великого Поста. Джону была хорошо известна эта молитва, но когда я произносила знакомые слова, они словно бы наполнялись новым глубоким смыслом, и я не устами, а всем своим сердцем молила Господа избавить нас от искушений, грозящих душе погибелью. Пожелав Джону спокойной ночи, я покинула его в глубокой печали. По просьбе хозяина, Парнем лег спать в его комнате на диване.
На следующее утро я встала рано и отправилась узнать, как прошла ночь. По словам Парнема, Джон спал неспокойно, и когда немного спустя я вновь наведалась к брату, то увидела, что у него открылась горячка, он бредил. Слава Богу, миссис Темпл со свойственной ей добротой и предусмотрительностью попросила доктора Эмпсона задержаться в Ройстоне, и он сразу же осмотрел больного. Положение оказалось весьма серьезным: по всей видимости, у Джона начиналось острое воспаление мозга, состояние было тяжелым, и предсказать ход болезни не представлялось возможным. Стоит ли говорить, как подействовало на меня заключение врача. Миссис Темпл и Констанция были встревожены не меньше меня. В то утро мы долго беседовали с Констанцией. Страх за Джона заставил ее изменить своей обычной сдержанности, и она не скрывала своей любви к моему брату. Я не замедлила сказать ей, как была бы рада их браку и как хотела бы назвать ее сестрой.
Утро настало по-зимнему хмурое, сеял редкий снежок, дул резкий ветер. В опустевшем доме царил беспорядок, который особенно бросается в глаза после бала или большого торжества. Я в тоске скиталась из
комнаты в комнату и забрела в картинную галерею, где вчера с Джоном случился обморок. Мне не доводилось бывать здесь прежде, поскольку это крыло дома не отапливалось и на зиму галерею закрывали. Я безучастно рассматривала картины, развешанные на стенах. В основном это были старинные портреты представителей рода Темплов, и в том числе известное полотно, которое приписывалось Гольбейну, — на нем был изображен сэр Ральф Темпл с семейством. Дойдя до конца галереи, я села на балконе, глядя в окно, за которым падал легкий снежок и вечнозеленые деревья качались под злыми порывами ветра. Перебирая в памяти события минувшего вечера — бал, внезапная болезнь Джона, я начала потихоньку напевать мелодию запомнившегося мне вальса. Немного погодя я отвернулась от окна, за которым простирался парк, и оказалась лицом к галерее. В это мгновение взгляд мой упал на замечательную картину, висевшую напротив.
Это был портрет молодого человека в полный рост, и, еще не успев разглядеть его, я уже знала, что передо мной призрак, являющийся моему брату. Я содрогнулась от ужаса и омерзения, узнав и лицо, и одежду того, кого увидел Джон в плетеном кресле в своей комнате в Оксфорде. Брат настолько точно и выразительно описал его, что ошибки быть не могло — сходство было слишком поразительно. Каждая черта этого красивого правильного лица была мне знакома и в точности соответствовала описанию. Он прямо смотрел на меня карими блестящими глазами, но взгляд их отталкивал, вызывая невольную неприязнь. На тонких губах блуждала чуть заметная усмешка, а лицо покрывала неестественная бледность, так поразившая воображение брата.
Едва прошло первое изумление, как вздох величайшего облегчения вырвался из моей груди — я нашла объяснение вчерашнему происшествию. По всей видимости, яркая молния осветила злополучную картину, и брат, увидев эту фигуру на полотне, принял ее за призрак. Если подобный случай, и в самом деле удивительный, настолько подействовал на Джона, что привел к воспалению мозга, значит, здоровье его было уже серьезно расстроено, и неожиданный испуг окончательно подорвал его силы. Бесспорно, нечто подобное произошло с ним и в ту ночь, когда мы уехали из Оксфорда. Напряжение всех чувств, вызванное вспыхнувшей страстью к Констанции, ослабило его организм, и в воспаленном мозгу родилось видение, показавшееся ему пришельцем с того света. Когда я это поняла, мой дорогой Эдвард, радости моей не было предела, и даже болезнь брата, хотя и серьезная, показалась мне уже не столь страшной, если причиной ее был физический недуг, а не тот гробовой ужас, который вот уже полгода преследовал нас. Слава Богу, среди туч показался просвет. Значит, последние несколько месяцев Джон был нездоров, и болезнь в конце концов поразила мозг. А я вместо того, чтобы весело посмеяться над его фантазиями и развеять их, приняла их всерьез, разделила его тревогу и только усугубила и без того болезненное состояние. Но я недолго предавалась этим отрадным мыслям — одно обстоятельство никак не укладывалось в столь простое объяснение случившегося. Если видение, которое померещилось моему брату в Оксфорде, было всего-навсего порождением его расстроенного воображения, то как могло случиться, что он описал этого человека в точности таким, как изобразил его художник на этом портрете? Джон никогда прежде не бывал в Ройстоне и потому не
мог, сам того не подозревая, хранить в памяти этот образ. Но его описание призрака во всех подробностях совпадало с портретом. Оно было столь зримым, что я воочию представляла себе того, кто привиделся ему в сумраке летней ночи. И вот взору моему предстал тот же самый облик: и лицо, и одежда. Это открытие повергло меня в смятение, я не знала, что думать. Приблизившись к картине, я стала внимательно рассматривать ее.
Мужчина на портрете был одет точно так же, как описал Джон: длинный зеленый камзол с золотым шитьем по краям, белый шелковый жилет, расшитый бутонами роз, золотое шитье на карманах, шелковые штаны до колен и большой шейный платок из богатого кружева. Он стоял в непринужденной позе, опираясь левой рукой о невысокий мраморный пьедестал. Черные лакированные башмаки украшали массивные серебряные пряжки. Такие старинные костюмы я видела разве что на маскарадах. На подножии пьедестала было начертано имя художника. С пьедестала, из-под локтя мужчины свисал бумажный свиток с нотами.
Прошло несколько минут, а я все не могла отвести глаз от удивительного портрета. Послышались шаги. Оглянувшись, я увидела Констанцию — она явно искала меня.
— Констанция, — спросила я, — чей это портрет? Прекрасная работа, не правда ли?
— Да, картина великолепная, но, к сожалению, изображен на ней дурной человек. Это Адриан Темпл, один из прежних владельцев Ройстона. Я мало что знаю о нем, но был он несомненно злым и коварным. Спроси у мамы, она знает больше моего. В нашей семье не любят эту картину, хотя написана она превосходно. В детстве меня часто пугали этим портретом, невероятно, поэтому он вызывает у меня неприятное чувство, едва ли не отвращение. Странно, но вчера вечером, когда мы сидели здесь с Джоном и сверкнула молния, в ее ослепительном свете фигура на полотне приобрела удивительную отчетливость, казалось, она ожила. И в это мгновение я заметила, что Джон потерял сознание.
Нам обеим было горько вспоминать об этом, и мы предпочли сменить тему:
— Уйдем отсюда, — сказала я, — в галерее очень холодно.
Я больше ни о чем не спрашивала Констанцию, но ее слова произвели на меня огромное впечатление. Меня удивило, что она, так мало зная об Адриане Темпле, прежде всего упомянула, что он был дурным человеком, и созналась, что его портрет внушает ей неприязнь. Я вспомнила, как брат, рассказывая о событиях минувшей ночи, признавался, что в присутствии призрака его не покидало ощущение какого-то невыразимого зла. Вообще эта история начала напоминать мне детскую головоломку, в которой из разрозненных фрагментов нужно сложить некий рисунок. Постепенно мне открывались все новые детали давно минувшего, и я складывала их одну к одной, пока они не образуют единое целое и страшный лик не предстанет передо мной во всем своем уродстве.
Доктор Эмпсон не скрывал от нас, что состояние Джона настолько серьезно, что он не ручается за исход болезни, и сразу же согласился с миссис Темпл, когда она предложила пригласить доктора Доуби, известного врача из Дерби. Доктор Доуби приезжал не один раз, и в конце концов настал день, когда он сообщил нам, что опасность миновала.
Однако врачи не разрешили пока посещать больного и сказали, что даже если все обойдется без осложнений, его можно будет увезти домой только через несколько недель.
Миссис Темпл предложила мне пожить в Ройстоне, пока врачи не решат, что Джон сможет выдержать дорогу, и они с Констанцией уверили меня, что, как ни печальна причина такой задержки, им радостно, что мы сможем не разлучаться.
Состояние брата постепенно улучшалось, и мы, сбросив тяжелый гнет тревоги, уже могли говорить на иные темы, не только о болезни Джона. Однажды я решилась спросить миссис Темпл о портрете. Сказала, что он очень меня заинтересовал и хотелось бы узнать подробнее об Адриане Темпле.
— Милое мое дитя, — ответила миссис Темпл, — лучше тебе не интересоваться им. К великому сожалению, он тоже из рода Темплов. Мне не так уж много известно об этом человеке, но в его жизни было немало такого, что женщине, а тем более девице, не пристало знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Дорогая Софи, — сказал он, уже вполне владея собой, — не будем обманывать друг друга; Я знаю, что видение, представшее мне сегодня вечером и летом в Оксфорде, — это не мираж, порожденный воспаленным мозгом. Да и ты сама в глубине души знаешь, что я сказал тебе правду. Не пытайся уверить меня в обратном. Если я не могу полагаться на достоверность моих ощущений, то лучше уж сразу признать себя сумасшедшим, — но я нахожусь в здравом уме. Лучше подумаем, что означает это появление призрака и кем он мог быть при жизни. Не знаю почему, но он вызывает у меня глубочайшее отвращение. Такое чувство, будто передо мной разверзается бездна омерзительного порока. И при этом в его внешнем облике нет ничего ужасного. Сегодня я видел его в точности таким же, как тогда в Оксфорде, — лицо покрыто восковой бледностью, губы кривятся в усмеш-
ке, высокий лоб и пышные, зачесанные назад волосы, кажется, будто они стоят дыбом. На нем был тот же самый зеленый камзол и белый жилет. Он стоял совсем близко и словно слушал, о чем мы говорим, хотя и оставался
невидимым до того момента, как вспышка молнии осветила тьму. Когда он предстал мне в Оксфорде, глаза его были все время опущены, и я так и не узнал, какого они цвета. Теперь он смотрел прямо на нас, и я увидел, что они светло-карие и блестящие.
Лихорадочное возбуждение не покидало брата, он был еще слаб после обморока, и я понимала, что на моем месте любой разумный человек сказал бы, что все его слова похожи на бред, однако, вопреки всему, я не сомневалась, что Джон, как это ни страшно, говорил правду. Но мне не оставалось ничего иного, как успокоить его, заклиная не дать увлечь себя пустым вымыслом.
— Будем уповать на Господа, дорогой Джон, — сказала я. — Ведь до тех пор, пока мы по своей воле не встали на путь греха, силы зла не властны над нами, а кому, как не мне, знать, что помыслы моего брата чисты. Если есть злые духи, значит, есть и добрые духи, они сильнее и сохранят нас.
Такими словами увещевала я брата, и понемногу он приходил в себя. Мы заговорили о любимой им Констанции, и ему было приятно узнать, как она испугалась за него; ее волнение явно говорило о том, что он ей далеко не безразличен. Джон взял с меня слово, что я никогда не выдам Констанции его тайны — не расскажу о призраке из Оксфорда, который явился ему сегодня.
Час был уже поздний, и шум бала, глухо доносившийся до нас, вскоре стих. В дверь постучала миссис Темпл, она зашла проведать Джона и передала самые теплые слова сочувствия от Констанции, чем доставила ему безмерную радость. Когда она удалилась, я тоже собралась уходить, но брат попросил меня взять молитвенник, лежавший на столике, и прочитать одну короткую молитву, предназначенную для второго воскресения Великого Поста. Джону была хорошо известна эта молитва, но когда я произносила знакомые слова, они словно бы наполнялись новым глубоким смыслом, и я не устами, а всем своим сердцем молила Господа избавить нас от искушений, грозящих душе погибелью. Пожелав Джону спокойной ночи, я покинула его в глубокой печали. По просьбе хозяина, Парнем лег спать в его комнате на диване.
На следующее утро я встала рано и отправилась узнать, как прошла ночь. По словам Парнема, Джон спал неспокойно, и когда немного спустя я вновь наведалась к брату, то увидела, что у него открылась горячка, он бредил. Слава Богу, миссис Темпл со свойственной ей добротой и предусмотрительностью попросила доктора Эмпсона задержаться в Ройстоне, и он сразу же осмотрел больного. Положение оказалось весьма серьезным: по всей видимости, у Джона начиналось острое воспаление мозга, состояние было тяжелым, и предсказать ход болезни не представлялось возможным. Стоит ли говорить, как подействовало на меня заключение врача. Миссис Темпл и Констанция были встревожены не меньше меня. В то утро мы долго беседовали с Констанцией. Страх за Джона заставил ее изменить своей обычной сдержанности, и она не скрывала своей любви к моему брату. Я не замедлила сказать ей, как была бы рада их браку и как хотела бы назвать ее сестрой.
Утро настало по-зимнему хмурое, сеял редкий снежок, дул резкий ветер. В опустевшем доме царил беспорядок, который особенно бросается в глаза после бала или большого торжества. Я в тоске скиталась из
комнаты в комнату и забрела в картинную галерею, где вчера с Джоном случился обморок. Мне не доводилось бывать здесь прежде, поскольку это крыло дома не отапливалось и на зиму галерею закрывали. Я безучастно рассматривала картины, развешанные на стенах. В основном это были старинные портреты представителей рода Темплов, и в том числе известное полотно, которое приписывалось Гольбейну, — на нем был изображен сэр Ральф Темпл с семейством. Дойдя до конца галереи, я села на балконе, глядя в окно, за которым падал легкий снежок и вечнозеленые деревья качались под злыми порывами ветра. Перебирая в памяти события минувшего вечера — бал, внезапная болезнь Джона, я начала потихоньку напевать мелодию запомнившегося мне вальса. Немного погодя я отвернулась от окна, за которым простирался парк, и оказалась лицом к галерее. В это мгновение взгляд мой упал на замечательную картину, висевшую напротив.
Это был портрет молодого человека в полный рост, и, еще не успев разглядеть его, я уже знала, что передо мной призрак, являющийся моему брату. Я содрогнулась от ужаса и омерзения, узнав и лицо, и одежду того, кого увидел Джон в плетеном кресле в своей комнате в Оксфорде. Брат настолько точно и выразительно описал его, что ошибки быть не могло — сходство было слишком поразительно. Каждая черта этого красивого правильного лица была мне знакома и в точности соответствовала описанию. Он прямо смотрел на меня карими блестящими глазами, но взгляд их отталкивал, вызывая невольную неприязнь. На тонких губах блуждала чуть заметная усмешка, а лицо покрывала неестественная бледность, так поразившая воображение брата.
Едва прошло первое изумление, как вздох величайшего облегчения вырвался из моей груди — я нашла объяснение вчерашнему происшествию. По всей видимости, яркая молния осветила злополучную картину, и брат, увидев эту фигуру на полотне, принял ее за призрак. Если подобный случай, и в самом деле удивительный, настолько подействовал на Джона, что привел к воспалению мозга, значит, здоровье его было уже серьезно расстроено, и неожиданный испуг окончательно подорвал его силы. Бесспорно, нечто подобное произошло с ним и в ту ночь, когда мы уехали из Оксфорда. Напряжение всех чувств, вызванное вспыхнувшей страстью к Констанции, ослабило его организм, и в воспаленном мозгу родилось видение, показавшееся ему пришельцем с того света. Когда я это поняла, мой дорогой Эдвард, радости моей не было предела, и даже болезнь брата, хотя и серьезная, показалась мне уже не столь страшной, если причиной ее был физический недуг, а не тот гробовой ужас, который вот уже полгода преследовал нас. Слава Богу, среди туч показался просвет. Значит, последние несколько месяцев Джон был нездоров, и болезнь в конце концов поразила мозг. А я вместо того, чтобы весело посмеяться над его фантазиями и развеять их, приняла их всерьез, разделила его тревогу и только усугубила и без того болезненное состояние. Но я недолго предавалась этим отрадным мыслям — одно обстоятельство никак не укладывалось в столь простое объяснение случившегося. Если видение, которое померещилось моему брату в Оксфорде, было всего-навсего порождением его расстроенного воображения, то как могло случиться, что он описал этого человека в точности таким, как изобразил его художник на этом портрете? Джон никогда прежде не бывал в Ройстоне и потому не
мог, сам того не подозревая, хранить в памяти этот образ. Но его описание призрака во всех подробностях совпадало с портретом. Оно было столь зримым, что я воочию представляла себе того, кто привиделся ему в сумраке летней ночи. И вот взору моему предстал тот же самый облик: и лицо, и одежда. Это открытие повергло меня в смятение, я не знала, что думать. Приблизившись к картине, я стала внимательно рассматривать ее.
Мужчина на портрете был одет точно так же, как описал Джон: длинный зеленый камзол с золотым шитьем по краям, белый шелковый жилет, расшитый бутонами роз, золотое шитье на карманах, шелковые штаны до колен и большой шейный платок из богатого кружева. Он стоял в непринужденной позе, опираясь левой рукой о невысокий мраморный пьедестал. Черные лакированные башмаки украшали массивные серебряные пряжки. Такие старинные костюмы я видела разве что на маскарадах. На подножии пьедестала было начертано имя художника. С пьедестала, из-под локтя мужчины свисал бумажный свиток с нотами.
Прошло несколько минут, а я все не могла отвести глаз от удивительного портрета. Послышались шаги. Оглянувшись, я увидела Констанцию — она явно искала меня.
— Констанция, — спросила я, — чей это портрет? Прекрасная работа, не правда ли?
— Да, картина великолепная, но, к сожалению, изображен на ней дурной человек. Это Адриан Темпл, один из прежних владельцев Ройстона. Я мало что знаю о нем, но был он несомненно злым и коварным. Спроси у мамы, она знает больше моего. В нашей семье не любят эту картину, хотя написана она превосходно. В детстве меня часто пугали этим портретом, невероятно, поэтому он вызывает у меня неприятное чувство, едва ли не отвращение. Странно, но вчера вечером, когда мы сидели здесь с Джоном и сверкнула молния, в ее ослепительном свете фигура на полотне приобрела удивительную отчетливость, казалось, она ожила. И в это мгновение я заметила, что Джон потерял сознание.
Нам обеим было горько вспоминать об этом, и мы предпочли сменить тему:
— Уйдем отсюда, — сказала я, — в галерее очень холодно.
Я больше ни о чем не спрашивала Констанцию, но ее слова произвели на меня огромное впечатление. Меня удивило, что она, так мало зная об Адриане Темпле, прежде всего упомянула, что он был дурным человеком, и созналась, что его портрет внушает ей неприязнь. Я вспомнила, как брат, рассказывая о событиях минувшей ночи, признавался, что в присутствии призрака его не покидало ощущение какого-то невыразимого зла. Вообще эта история начала напоминать мне детскую головоломку, в которой из разрозненных фрагментов нужно сложить некий рисунок. Постепенно мне открывались все новые детали давно минувшего, и я складывала их одну к одной, пока они не образуют единое целое и страшный лик не предстанет передо мной во всем своем уродстве.
Доктор Эмпсон не скрывал от нас, что состояние Джона настолько серьезно, что он не ручается за исход болезни, и сразу же согласился с миссис Темпл, когда она предложила пригласить доктора Доуби, известного врача из Дерби. Доктор Доуби приезжал не один раз, и в конце концов настал день, когда он сообщил нам, что опасность миновала.
Однако врачи не разрешили пока посещать больного и сказали, что даже если все обойдется без осложнений, его можно будет увезти домой только через несколько недель.
Миссис Темпл предложила мне пожить в Ройстоне, пока врачи не решат, что Джон сможет выдержать дорогу, и они с Констанцией уверили меня, что, как ни печальна причина такой задержки, им радостно, что мы сможем не разлучаться.
Состояние брата постепенно улучшалось, и мы, сбросив тяжелый гнет тревоги, уже могли говорить на иные темы, не только о болезни Джона. Однажды я решилась спросить миссис Темпл о портрете. Сказала, что он очень меня заинтересовал и хотелось бы узнать подробнее об Адриане Темпле.
— Милое мое дитя, — ответила миссис Темпл, — лучше тебе не интересоваться им. К великому сожалению, он тоже из рода Темплов. Мне не так уж много известно об этом человеке, но в его жизни было немало такого, что женщине, а тем более девице, не пристало знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21