Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.
— Я ничего не понимаю! — возмущается Переломанный. — Надо им сказать!
— А с другой стороны, — продолжает Неподражаемый, — раз кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека — это всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
— Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, иронизирует он, — Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Глава 7
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты.
— Минутку, — перебиваю я, — нам осталось сделать одну маленькую работенку.
— Какую?
— Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
— В такое время! — кричит он. — Но оно же закрыто!
— Я его открою.
— Ты никого там не найдешь!
— Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
— Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
— Нет смысла, но все равно скажи.
— Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу!
— Знаю, приятель!
— Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку:
— Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией?
Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги!
Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет “Мистер Смит в сенате”.
— Ты знаешь, — продолжает он, — почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: “US go home”?
— Чтобы они возвращались домой, черт побери!
— Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе?
— Скажи.
— Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему!
Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала.
Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет:
— Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара — А че это ты остановился? — удивляется Обжора, озираясь по сторонам. — Здесь поблизости нет ни одного ресторана!
Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается.
— Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны.
— А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, — бросаю я, — а только подождать в машине.
Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям.
Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал.
Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь.
Перехожу ко второму замку, потом к третьему… Наибольшие трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение. Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах.
На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в комнату без малейшей проблемы.
У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного дерева.
Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в ту комнату.
Взгляд на окно — и я вижу, что одного стекла в нем нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно новый. Ворс еще не прибился.
Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером. Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки. Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье.
Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным каллиграфическим почерком выведено: “Hklovitckayf sprountzatza intzgog”.
Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены, детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный штамп: “Tuladanlk-Hu”, что, напоминаю безграмотным, означает “Отказать”. По-моему, туристы в Алабании большая редкость.
Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это сэкономило бы им время. По большей части это мучимые ностальгией алабанские эмигранты, которые хотят умереть на родине. Но в этой последней радости им отказано, поскольку в сей прекрасной стране пули большой дефицит и их берегут для постоянных жителей. Мои поиски оказываются безрезультатными, но вы же знаете, до какой степени скрупулезен ваш Сан-Антонио. Я просматриваю папки одну за другой, вглядываясь во все фотографии, которые в них вложены, читая все карточки. Я их просмотрел уже штук пятьдесят с лишним, когда мои глаза вдруг округляются, рот раскрывается, ноздри раздуваются, волосы поднимаются дыбом, а сердце начинает сильно колотиться. Что же вызвало эту цепную реакцию?
Догадываюсь, что вы мне не поверите. Вы станете говорить, что я завираюсь, что у меня поехала крыша… Так что я не стану рассказывать вам о моей находке. Пардон? Вы говорите, что это нечестно?.. Может быть, вы и правы. Ладно, скажу, но предупреждаю сразу: недоверчивых превращу в зубную пасту. Я нашел фотографию Пино. Признайтесь, у вас произошло короткое замыкание в спинном мозге. Вы такого не ожидали, да? И знаете, в какой компании я нахожу Пинюша? В обществе очаровательной молодой брюнетки с косой, одетой в белую блузку.
Красотку зовут Япакса Данлхавви. Она дипломированный секретарьмашинистка.
Я складываю досье вчетверо и сую в карман. Когда заканчиваю, слышу голос:
— Поднимите руки, пожалуйста!
Голос сладкий, но в предложении есть что-то неприятное.
Оборачиваюсь. Высокий тип с бледным лицом и редкими волосами потрясает двумя крупнокалиберными револьверами. Если месье держит в каждой руке по пушке, это значит, что он не собирается ни шутить, ни лечить вас от икоты. Парень в одной рубашке (кстати, сильно мятой), которая засунута в штаны. Возможно, месье спал в соседней комнате, хотя в консульстве есть только помещения, называемые рабочими, и — вот непруха! — спал вполглаза. Теперь он смотрит на меня глазами двух пушек калибра одиннадцать тридцать семь! Когда в вас стреляют из таких штук, вы становитесь похожи на дуршлаг! Если у моего собеседника начнется судорога указательного пальца, историки смогут дописать в моей биографии последнюю главу.
Я поднимаю руки.
— Простите, что разбудил вас, — извиняюсь я.
— Не имеет значения. У меня очень легкий сон, — отвечает вошедший и вдруг кричит:
— Клохтза!
Через секунду дверь в холл открывается, и на сцену выходит здоровенный малый метра в три ростом. По-моему, консульство очень густо населено. У вновь пришедшего волосы спускаются до середины спины, на курносой роже огромные брови и усы, заставившие бы сдохнуть от зависти самого Версингеторикса.
Человек с револьверами бросает ему приказ, амбал подходит ко мне, и его тень кажется мне здоровее Гималаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.
— Я ничего не понимаю! — возмущается Переломанный. — Надо им сказать!
— А с другой стороны, — продолжает Неподражаемый, — раз кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека — это всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
— Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, иронизирует он, — Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Глава 7
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты.
— Минутку, — перебиваю я, — нам осталось сделать одну маленькую работенку.
— Какую?
— Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
— В такое время! — кричит он. — Но оно же закрыто!
— Я его открою.
— Ты никого там не найдешь!
— Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
— Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
— Нет смысла, но все равно скажи.
— Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу!
— Знаю, приятель!
— Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку:
— Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией?
Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги!
Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет “Мистер Смит в сенате”.
— Ты знаешь, — продолжает он, — почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: “US go home”?
— Чтобы они возвращались домой, черт побери!
— Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе?
— Скажи.
— Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему!
Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала.
Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет:
— Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара — А че это ты остановился? — удивляется Обжора, озираясь по сторонам. — Здесь поблизости нет ни одного ресторана!
Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается.
— Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны.
— А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, — бросаю я, — а только подождать в машине.
Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям.
Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал.
Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь.
Перехожу ко второму замку, потом к третьему… Наибольшие трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение. Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах.
На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в комнату без малейшей проблемы.
У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного дерева.
Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в ту комнату.
Взгляд на окно — и я вижу, что одного стекла в нем нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно новый. Ворс еще не прибился.
Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером. Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки. Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье.
Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным каллиграфическим почерком выведено: “Hklovitckayf sprountzatza intzgog”.
Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены, детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный штамп: “Tuladanlk-Hu”, что, напоминаю безграмотным, означает “Отказать”. По-моему, туристы в Алабании большая редкость.
Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это сэкономило бы им время. По большей части это мучимые ностальгией алабанские эмигранты, которые хотят умереть на родине. Но в этой последней радости им отказано, поскольку в сей прекрасной стране пули большой дефицит и их берегут для постоянных жителей. Мои поиски оказываются безрезультатными, но вы же знаете, до какой степени скрупулезен ваш Сан-Антонио. Я просматриваю папки одну за другой, вглядываясь во все фотографии, которые в них вложены, читая все карточки. Я их просмотрел уже штук пятьдесят с лишним, когда мои глаза вдруг округляются, рот раскрывается, ноздри раздуваются, волосы поднимаются дыбом, а сердце начинает сильно колотиться. Что же вызвало эту цепную реакцию?
Догадываюсь, что вы мне не поверите. Вы станете говорить, что я завираюсь, что у меня поехала крыша… Так что я не стану рассказывать вам о моей находке. Пардон? Вы говорите, что это нечестно?.. Может быть, вы и правы. Ладно, скажу, но предупреждаю сразу: недоверчивых превращу в зубную пасту. Я нашел фотографию Пино. Признайтесь, у вас произошло короткое замыкание в спинном мозге. Вы такого не ожидали, да? И знаете, в какой компании я нахожу Пинюша? В обществе очаровательной молодой брюнетки с косой, одетой в белую блузку.
Красотку зовут Япакса Данлхавви. Она дипломированный секретарьмашинистка.
Я складываю досье вчетверо и сую в карман. Когда заканчиваю, слышу голос:
— Поднимите руки, пожалуйста!
Голос сладкий, но в предложении есть что-то неприятное.
Оборачиваюсь. Высокий тип с бледным лицом и редкими волосами потрясает двумя крупнокалиберными револьверами. Если месье держит в каждой руке по пушке, это значит, что он не собирается ни шутить, ни лечить вас от икоты. Парень в одной рубашке (кстати, сильно мятой), которая засунута в штаны. Возможно, месье спал в соседней комнате, хотя в консульстве есть только помещения, называемые рабочими, и — вот непруха! — спал вполглаза. Теперь он смотрит на меня глазами двух пушек калибра одиннадцать тридцать семь! Когда в вас стреляют из таких штук, вы становитесь похожи на дуршлаг! Если у моего собеседника начнется судорога указательного пальца, историки смогут дописать в моей биографии последнюю главу.
Я поднимаю руки.
— Простите, что разбудил вас, — извиняюсь я.
— Не имеет значения. У меня очень легкий сон, — отвечает вошедший и вдруг кричит:
— Клохтза!
Через секунду дверь в холл открывается, и на сцену выходит здоровенный малый метра в три ростом. По-моему, консульство очень густо населено. У вновь пришедшего волосы спускаются до середины спины, на курносой роже огромные брови и усы, заставившие бы сдохнуть от зависти самого Версингеторикса.
Человек с револьверами бросает ему приказ, амбал подходит ко мне, и его тень кажется мне здоровее Гималаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15