Вывод для себя усматриваю: веры в меня нет. Чтобы к этому больше не возвращаться: я уже был в Бухаре. Попал там в руки английского резидента. И убежал от него, хотя сначала в Англию пробраться хотел, а оттуда уже в Польшу, чтобы с несправедливостью бороться… Но в степях, среди людей, среди азиатов, которые нам неизвестны, которых я полюбил всем сердцем, потому что они чисты, как дети, и умны, словно старики, — там я впервые no-настоящему понял, что все люди — братья. Там я понял, что нельзя одну нацию другой противопоставлять, поднимать над другими. И в этом, убежден я, великое мое счастье. Я вернулся, горел мечтанием всего себя России отдать в том, что постигнуть сумел. Так нет же! У нас все в заговоры игры играют, а друзья наши английские тем временем на Востоке своими делами занимаются!
Виткевич, не замечая того, кричал, стоя во весь рост.
— Человеческому роду, — продолжал он, — свойственно изменяться с годами. Слава богу, вы меня от романтизмов от всяческих избавили, разрешив заниматься тем, о чем я мечтал. Вы вольны верить или нет — жизни мне своей не жаль, она и так уже довольно сломлена. Мне жаль дела моего, того дела, которое и вам важнейшим представляется. И делаю это дело я не потому, что особую пристрастность к письменам арабским имею. Я верю свято, что придет время, когда всевышний сведет все народы в великом братстве, в равенстве, в любви и согласии. И не будет тогда разницы между поляком и русским, киргизом и афганцем. Цель жизни моей — доказать, что люди Востока, к которым многие светские господа с барским пренебрежением относятся, что люди Востока — братья наши. Не образом мысли, так сердцем своим, человеческим сердцем.
Виткевич оборвал себя и закончил сухо, так как хотел сказать все:
— Еще раз считаю долгом повторить: вы вольны в своей вере.
7
Кживицкого привезли к губернатору пять жандармов с шашками наголо. Так возили только самых опасных преступников. Трое жандармов остались у дверей, а двое вошли вместе с Кживицким в кабинет.
Перовский был отменно любезен. Предложил садиться, осведомился о здоровье, повел веселый разговор. Все в лице губернатора дышало неподдельным весельем.
Кживицкий осмелел и спросил:
— Господин генерал, а за что меня в каземат?
Перовский рассмеялся:
— Будет вам, mon general…
— Кто?
— Перестаньте, генерал. Я прекрасно знаю, что вы считаетесь генералом у заговорщиков.
Кживицкий уставился на него, ничего не в состоянии понять.
— Будет, генерал, — продолжал сыпать словами Перовский. — Чтобы от себя отвести подозрения, бросаете нам кость, вернее — косточку: своего помощника Виткевича. Он во всем уже признался. Виткевич всего-навсего ваш помощник, генерал Кживицкий. Вся идея бунта — ваша идея. И двадцать тысяч серебром ведь вы передали Фоме Зану, а не Виткевич? И иглу тоже сделали сами, чтобы меня оною меж лопаток проткнуть…
Кживицкий затряс головой.
— Г-г-господин, г-господин…
— Будет, генерал, будет! — рявкнул Перовский. — Давайте без водевильных сцен!
Давайте говорить, как генерал с генералом. Так будет вас достойнее. Если вы согласитесь вести разговор начистоту, я обещаю вам почетную смерть. В противном случае — повешение.
— Да нет же! — закричал Кживицкий и, повалившись с кресла на колени, прерывающимся голосом, глотая слезы, поведал Перовскому всю правду.
"…А посему следственная комиссия, соображая дело сие, нашла, что хотя мещанин Стариков донес со слов рядового Майера о злоумышленном заговоре некоторых из поляков; но они в том не сознались и по исследованию комиссии не открылось никаких обстоятельств, относящихся к их обвинению, почему 26 ноября определила: всех содержащихся по сему делу, кроме доносителя рядового Кживицкого, из-под караула освободить и употребить по-прежнему на службу.
Аудитор Слапагузов".
8
Вечером Виткевич зашел к Далю. Распахнув дверь кабинета, он остановился словно вкопанный. Рядом с Далем, около маленькой этажерки, сидел Пушкин. Позабыв все на свете, Виткевич бросился к поэту и с такой силой сжал его руку, что Александр Сергеевич даже поморщился от боли. Но в глазах у Ивана было столько счастья, что Пушкин, потерев пальцы, улыбнулся и указал Виткевичу на стул рядом с собой.
Даль быстро ходил вдоль книжных полок и ловким, заученным движением доставал попеременно толстые фолианты и тоненькие томики. Книгу он держал осторожно и ласково на большой ладони. Даль знал все свои книги чуть не наизусть. Ивана изумляло его умение мгновенно отыскивать нужное место и, в который раз уже, очаровывала манера Даля читать найденное. Пушкин тоже заслушивался его чтением.
Глаза у поэта делались большими, испуганными, словно у ребенка, ожидающего конца знакомой ему страшной сказки.
Виткевич никак не мог прийти в себя после столь неожиданного знакомства. Даль читал без устали, рассказывал свое, сыпал народными, солеными шутками.
Когда принесли чай, Даль спросил:
— Хочешь вкусного вина, Саша?
Виткевич поразился этому простому и обыденному имени: «Саша». Но в устах Даля, обращенное к Пушкину, оно показалось Ивану особенным, совершенно новым, исполненным необычайной ласковости.
— Спасибо, Володя, — ответил Пушкин, — не хочу. В горле курлыхтает.
— Не курлыхтает, а кургыхтает, — поправил его Даль, — но это плохое слово, неинтересное. Оно от птиц идет и от кошек. А я отчего-то кошек любовью не жалую.
Пушкин почесал кончик носа — широкого, чуть загнутого книзу.
— Молчу, молчу, с тобой в этом — спору нет.
Сели пить чай. Пушкину понравились голубые прозрачного фарфора чашки. Ручки гнуты наподобие девичьего бедра, рисунок такой тонкий, что пить из них казалось кощунством. Пушкин глотнул чаю, обжегся, сердито нахмурился, высунул язык и долго студил его.
— Кожа теперь лезть будет, — огорченно заметил он, — страсть как неприятно.
— Надо сметаной помазать, — предложил Даль. — Или пятак приложить, — пошутил Пушкин, — словно к синяку.
Обернулся к Виткевичу и спросил:
— А вы, говорят, лучший в России знаток Востока?
— Да что вы, Александр Сергеевич! — изумился Виткевич.
— Знаток, знаток, — кивнул головой Даль, — самый настоящий…
Пушкин подвинулся к Ивану и спросил:
— А ночью в пустыне страшно?
— Ежели один — так не очень.
Пушкин недоуменно посмотрел на Даля.
— Что-то не понимаю. Как это, один — и не страшно?
— Когда бежишь от людей, так одному лучше, Александр Сергеевич.
— А вы убегали?
— Ненадолго.
— Почему же ненадолго? Если бежать — так навсегда. Верно, Володя?
— Не знаю, не бегал, — улыбнулся Даль, — лучше его спроси.
— Верно я говорю, Виткевич?
— Избави бог навсегда убегать, Александр Сергеевич. Тоска убьет.
— А в песках очень тоскливо?
Виткевич вдруг рассмеялся. Пушкин обиженно отодвинулся. Потом вдруг лицо его из обиженного сделалось озорным, веселым.
— Я ведь не бегал, не знаю. А узнать необычайно интересно. Профессия такая — узнавать… И потом невыдуманное всегда интереснее вымысла, пусть даже самого увлекательного. Единственное исключение — сказки. Но сказку выдумывает не литератор — народ. А то, что создает народ, всегда великолепно.
— Люди Востока очень любят сказки, Александр Сергеевич. Я и ваши сказки киргизам и узбекам рассказывал. И, знаете, огромным успехом сказки пользовались.
Пушкин гордо посмотрел на Даля. Тот с доброй улыбкой — на Виткевича. Все враз рассмеялись.
— Что-то я в Азии у вас развеселился, — сказал Пушкин, — тут ветры волею дышат. Здесь Россию с обратной стороны видно. Кому как, а мне она отсель милее, чем с фасадов невских. Я тут музыку во всем слышу… Скажите, Виткевич, — спросил он, помолчав, — а восточные сказки на наши похожи? В манере сказывать их, в сюжетах?
— Я могу рассказать некоторые, Александр Сергеевич. Если пожелаете…
Пушкин сразу же приготовился слушать. Закинул ногу на ногу, оперся подбородком на кулак, прищурив глаза.
— Я расскажу маленькие сказки, хикаяты, как их называют таджики, персы и афганцы.
— Это что, вроде наших пословиц? — спросил Пушкин.
— Не совсем. Вот послушайте. Пришел раз человек к писцу. «Напиши мне письмо», — попросил. «Не могу, — ответил писец, — у меня нога болит». — «Ты что ж, ногой пишешь?» — «Да нет! Но все, кому я пишу, требуют, чтобы я сам пришел и прочел, что написано».
Пушкин рассмеялся.
— Чудесно! Просто чудесно! Еще, пожалуйста.
— Сидел однажды поэт, бедный, как и все поэты, рядом с жирным богачом. Спросил богач поэта, желая унизить: «Скажи мне, что отделяет тебя от осла?» Поэт измерил расстояние между собою и богачом и ответил; «Совсем немного. Один аршин».
Пушкин вскочил со стула, захлопал в ладоши.
Виткевич рассказывал сказки часа два, не меньше.
— Скажите, — спросил Пушкин, вдоволь насмеявшись, — а стихи? Стихи у них так же интересны?
— Да. Если не больше.
— Прочитайте, прошу вас.
— Хорошо. Я прочту стихи афганского поэта Казем-хана.
Вы меня же толкали в костер,
Дав соперникам выжать меня,
И когда я вас вел на простор,
Вы хотели быть выше меня,
А когда я по вашей вине
Сам в огонь обратился в огне, -
Мотыльками слетаясь ко мне,
Ненавидите вы же меня!
— Боже мой, какая прелесть, — сказал Пушкин.
— Еще два стихотворения Казема, — улыбнулся Иван, обрадовавшись тому, что Пушкин так заинтересовался афганскими поэтами.
О Шейста! Разве мудрость трудна?
Научись ты у солнца любить!
Цель одна и дорога одна -
Все блужданья нам впору забыть.
И не льсти, о Шейста, никому,
Слава сердцу и слава уму,
Если учат они одному:
Научись ты у солнца любить!
Мудрецу не нужна мишура,
Не прельстился фольгой золотой!
Для невежды и кукла мудра,
И зовет он ее — Красотой.
Сколько горя глупец перенес,
Принимающий куклы всерьез!
А мудрец потому-то и рос -
Не прельстился фольгой золотой.
Пушкин вытер слезы. Он долго молчал и качал головой, не открывая глаз.
— Это творения гения, Виткевич. Как же мало мы знаем! И как много есть такого, что мы должны знать! Спасибо вам, Виткевич. Теперь я буду вас всю жизнь помнить и волноваться за вас. Нет, не только за вас лично — за то чудесное дело, которому вы отдаете жизнь. Я хочу вам дать совет. Мне кажется, что ваше будущее — это будущее дипломата. Опасайтесь, Виткевич, опасайтесь! Вами будут расплачиваться, словно звонкой монетой: «Смотрите, какие мы! Как наши дипломаты Восток знают!» Но вспомните Грибоедова — правители умеют делать политическую игру кровью людской. Не это главное. Главное, чтобы человек не был подобен планете. По-гречески слово «планета» означает «бродяга». Человек творчества должен всего себя посвятить только одному делу. В творчестве планетой быть нельзя: светит, а не греет. Труд возвышает людей, служба портит. Чиновником в искусстве быть — почет малый…
— Александр Сергеевич, но мне не удастся изучать язык афганцев, узбеков и киргизов, если я не буду хотя бы внешне служить. Ведь не пустят меня на Восток просто так, для науки, литературы, истории…
Пушкин вздохнул. Развел руками и с горькой усмешкой переглянулся с Далем.
— Да, пожалуй, вы правы. Меня вот тоже никуда не пускают. Никак не пускают. По головке гладят да нежности словесные расточают… Ладно, будет об этом. Я вас хочу попросить как можно больше сказок и стихов собрать. Для меня, для «Современника». А потом подумаем — издадим альманах стихов и сказок народов восточных. Великолепно это может получиться! А сейчас почитайте-ка мне еще афганцев…
Виткевич провожал Пушкина к дому губернатора, Ночь была темная, безлунная. Уже около самого дома Пушкин резко остановился, потянул Виткевича за рукав и прошептал ему в ухо:
— А если новый Пугач объявится, вы с ним пойдете?
— Пошел бы, — ответил Иван твердо.
Пушкин сморщил лоб, сухо, отрывисто бросил:
— Прощайте, Виткевич.
Потом он сжал руку Ивана повыше локтя, хотел что-то сказать, но не сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Виткевич, не замечая того, кричал, стоя во весь рост.
— Человеческому роду, — продолжал он, — свойственно изменяться с годами. Слава богу, вы меня от романтизмов от всяческих избавили, разрешив заниматься тем, о чем я мечтал. Вы вольны верить или нет — жизни мне своей не жаль, она и так уже довольно сломлена. Мне жаль дела моего, того дела, которое и вам важнейшим представляется. И делаю это дело я не потому, что особую пристрастность к письменам арабским имею. Я верю свято, что придет время, когда всевышний сведет все народы в великом братстве, в равенстве, в любви и согласии. И не будет тогда разницы между поляком и русским, киргизом и афганцем. Цель жизни моей — доказать, что люди Востока, к которым многие светские господа с барским пренебрежением относятся, что люди Востока — братья наши. Не образом мысли, так сердцем своим, человеческим сердцем.
Виткевич оборвал себя и закончил сухо, так как хотел сказать все:
— Еще раз считаю долгом повторить: вы вольны в своей вере.
7
Кживицкого привезли к губернатору пять жандармов с шашками наголо. Так возили только самых опасных преступников. Трое жандармов остались у дверей, а двое вошли вместе с Кживицким в кабинет.
Перовский был отменно любезен. Предложил садиться, осведомился о здоровье, повел веселый разговор. Все в лице губернатора дышало неподдельным весельем.
Кживицкий осмелел и спросил:
— Господин генерал, а за что меня в каземат?
Перовский рассмеялся:
— Будет вам, mon general…
— Кто?
— Перестаньте, генерал. Я прекрасно знаю, что вы считаетесь генералом у заговорщиков.
Кживицкий уставился на него, ничего не в состоянии понять.
— Будет, генерал, — продолжал сыпать словами Перовский. — Чтобы от себя отвести подозрения, бросаете нам кость, вернее — косточку: своего помощника Виткевича. Он во всем уже признался. Виткевич всего-навсего ваш помощник, генерал Кживицкий. Вся идея бунта — ваша идея. И двадцать тысяч серебром ведь вы передали Фоме Зану, а не Виткевич? И иглу тоже сделали сами, чтобы меня оною меж лопаток проткнуть…
Кживицкий затряс головой.
— Г-г-господин, г-господин…
— Будет, генерал, будет! — рявкнул Перовский. — Давайте без водевильных сцен!
Давайте говорить, как генерал с генералом. Так будет вас достойнее. Если вы согласитесь вести разговор начистоту, я обещаю вам почетную смерть. В противном случае — повешение.
— Да нет же! — закричал Кживицкий и, повалившись с кресла на колени, прерывающимся голосом, глотая слезы, поведал Перовскому всю правду.
"…А посему следственная комиссия, соображая дело сие, нашла, что хотя мещанин Стариков донес со слов рядового Майера о злоумышленном заговоре некоторых из поляков; но они в том не сознались и по исследованию комиссии не открылось никаких обстоятельств, относящихся к их обвинению, почему 26 ноября определила: всех содержащихся по сему делу, кроме доносителя рядового Кживицкого, из-под караула освободить и употребить по-прежнему на службу.
Аудитор Слапагузов".
8
Вечером Виткевич зашел к Далю. Распахнув дверь кабинета, он остановился словно вкопанный. Рядом с Далем, около маленькой этажерки, сидел Пушкин. Позабыв все на свете, Виткевич бросился к поэту и с такой силой сжал его руку, что Александр Сергеевич даже поморщился от боли. Но в глазах у Ивана было столько счастья, что Пушкин, потерев пальцы, улыбнулся и указал Виткевичу на стул рядом с собой.
Даль быстро ходил вдоль книжных полок и ловким, заученным движением доставал попеременно толстые фолианты и тоненькие томики. Книгу он держал осторожно и ласково на большой ладони. Даль знал все свои книги чуть не наизусть. Ивана изумляло его умение мгновенно отыскивать нужное место и, в который раз уже, очаровывала манера Даля читать найденное. Пушкин тоже заслушивался его чтением.
Глаза у поэта делались большими, испуганными, словно у ребенка, ожидающего конца знакомой ему страшной сказки.
Виткевич никак не мог прийти в себя после столь неожиданного знакомства. Даль читал без устали, рассказывал свое, сыпал народными, солеными шутками.
Когда принесли чай, Даль спросил:
— Хочешь вкусного вина, Саша?
Виткевич поразился этому простому и обыденному имени: «Саша». Но в устах Даля, обращенное к Пушкину, оно показалось Ивану особенным, совершенно новым, исполненным необычайной ласковости.
— Спасибо, Володя, — ответил Пушкин, — не хочу. В горле курлыхтает.
— Не курлыхтает, а кургыхтает, — поправил его Даль, — но это плохое слово, неинтересное. Оно от птиц идет и от кошек. А я отчего-то кошек любовью не жалую.
Пушкин почесал кончик носа — широкого, чуть загнутого книзу.
— Молчу, молчу, с тобой в этом — спору нет.
Сели пить чай. Пушкину понравились голубые прозрачного фарфора чашки. Ручки гнуты наподобие девичьего бедра, рисунок такой тонкий, что пить из них казалось кощунством. Пушкин глотнул чаю, обжегся, сердито нахмурился, высунул язык и долго студил его.
— Кожа теперь лезть будет, — огорченно заметил он, — страсть как неприятно.
— Надо сметаной помазать, — предложил Даль. — Или пятак приложить, — пошутил Пушкин, — словно к синяку.
Обернулся к Виткевичу и спросил:
— А вы, говорят, лучший в России знаток Востока?
— Да что вы, Александр Сергеевич! — изумился Виткевич.
— Знаток, знаток, — кивнул головой Даль, — самый настоящий…
Пушкин подвинулся к Ивану и спросил:
— А ночью в пустыне страшно?
— Ежели один — так не очень.
Пушкин недоуменно посмотрел на Даля.
— Что-то не понимаю. Как это, один — и не страшно?
— Когда бежишь от людей, так одному лучше, Александр Сергеевич.
— А вы убегали?
— Ненадолго.
— Почему же ненадолго? Если бежать — так навсегда. Верно, Володя?
— Не знаю, не бегал, — улыбнулся Даль, — лучше его спроси.
— Верно я говорю, Виткевич?
— Избави бог навсегда убегать, Александр Сергеевич. Тоска убьет.
— А в песках очень тоскливо?
Виткевич вдруг рассмеялся. Пушкин обиженно отодвинулся. Потом вдруг лицо его из обиженного сделалось озорным, веселым.
— Я ведь не бегал, не знаю. А узнать необычайно интересно. Профессия такая — узнавать… И потом невыдуманное всегда интереснее вымысла, пусть даже самого увлекательного. Единственное исключение — сказки. Но сказку выдумывает не литератор — народ. А то, что создает народ, всегда великолепно.
— Люди Востока очень любят сказки, Александр Сергеевич. Я и ваши сказки киргизам и узбекам рассказывал. И, знаете, огромным успехом сказки пользовались.
Пушкин гордо посмотрел на Даля. Тот с доброй улыбкой — на Виткевича. Все враз рассмеялись.
— Что-то я в Азии у вас развеселился, — сказал Пушкин, — тут ветры волею дышат. Здесь Россию с обратной стороны видно. Кому как, а мне она отсель милее, чем с фасадов невских. Я тут музыку во всем слышу… Скажите, Виткевич, — спросил он, помолчав, — а восточные сказки на наши похожи? В манере сказывать их, в сюжетах?
— Я могу рассказать некоторые, Александр Сергеевич. Если пожелаете…
Пушкин сразу же приготовился слушать. Закинул ногу на ногу, оперся подбородком на кулак, прищурив глаза.
— Я расскажу маленькие сказки, хикаяты, как их называют таджики, персы и афганцы.
— Это что, вроде наших пословиц? — спросил Пушкин.
— Не совсем. Вот послушайте. Пришел раз человек к писцу. «Напиши мне письмо», — попросил. «Не могу, — ответил писец, — у меня нога болит». — «Ты что ж, ногой пишешь?» — «Да нет! Но все, кому я пишу, требуют, чтобы я сам пришел и прочел, что написано».
Пушкин рассмеялся.
— Чудесно! Просто чудесно! Еще, пожалуйста.
— Сидел однажды поэт, бедный, как и все поэты, рядом с жирным богачом. Спросил богач поэта, желая унизить: «Скажи мне, что отделяет тебя от осла?» Поэт измерил расстояние между собою и богачом и ответил; «Совсем немного. Один аршин».
Пушкин вскочил со стула, захлопал в ладоши.
Виткевич рассказывал сказки часа два, не меньше.
— Скажите, — спросил Пушкин, вдоволь насмеявшись, — а стихи? Стихи у них так же интересны?
— Да. Если не больше.
— Прочитайте, прошу вас.
— Хорошо. Я прочту стихи афганского поэта Казем-хана.
Вы меня же толкали в костер,
Дав соперникам выжать меня,
И когда я вас вел на простор,
Вы хотели быть выше меня,
А когда я по вашей вине
Сам в огонь обратился в огне, -
Мотыльками слетаясь ко мне,
Ненавидите вы же меня!
— Боже мой, какая прелесть, — сказал Пушкин.
— Еще два стихотворения Казема, — улыбнулся Иван, обрадовавшись тому, что Пушкин так заинтересовался афганскими поэтами.
О Шейста! Разве мудрость трудна?
Научись ты у солнца любить!
Цель одна и дорога одна -
Все блужданья нам впору забыть.
И не льсти, о Шейста, никому,
Слава сердцу и слава уму,
Если учат они одному:
Научись ты у солнца любить!
Мудрецу не нужна мишура,
Не прельстился фольгой золотой!
Для невежды и кукла мудра,
И зовет он ее — Красотой.
Сколько горя глупец перенес,
Принимающий куклы всерьез!
А мудрец потому-то и рос -
Не прельстился фольгой золотой.
Пушкин вытер слезы. Он долго молчал и качал головой, не открывая глаз.
— Это творения гения, Виткевич. Как же мало мы знаем! И как много есть такого, что мы должны знать! Спасибо вам, Виткевич. Теперь я буду вас всю жизнь помнить и волноваться за вас. Нет, не только за вас лично — за то чудесное дело, которому вы отдаете жизнь. Я хочу вам дать совет. Мне кажется, что ваше будущее — это будущее дипломата. Опасайтесь, Виткевич, опасайтесь! Вами будут расплачиваться, словно звонкой монетой: «Смотрите, какие мы! Как наши дипломаты Восток знают!» Но вспомните Грибоедова — правители умеют делать политическую игру кровью людской. Не это главное. Главное, чтобы человек не был подобен планете. По-гречески слово «планета» означает «бродяга». Человек творчества должен всего себя посвятить только одному делу. В творчестве планетой быть нельзя: светит, а не греет. Труд возвышает людей, служба портит. Чиновником в искусстве быть — почет малый…
— Александр Сергеевич, но мне не удастся изучать язык афганцев, узбеков и киргизов, если я не буду хотя бы внешне служить. Ведь не пустят меня на Восток просто так, для науки, литературы, истории…
Пушкин вздохнул. Развел руками и с горькой усмешкой переглянулся с Далем.
— Да, пожалуй, вы правы. Меня вот тоже никуда не пускают. Никак не пускают. По головке гладят да нежности словесные расточают… Ладно, будет об этом. Я вас хочу попросить как можно больше сказок и стихов собрать. Для меня, для «Современника». А потом подумаем — издадим альманах стихов и сказок народов восточных. Великолепно это может получиться! А сейчас почитайте-ка мне еще афганцев…
Виткевич провожал Пушкина к дому губернатора, Ночь была темная, безлунная. Уже около самого дома Пушкин резко остановился, потянул Виткевича за рукав и прошептал ему в ухо:
— А если новый Пугач объявится, вы с ним пойдете?
— Пошел бы, — ответил Иван твердо.
Пушкин сморщил лоб, сухо, отрывисто бросил:
— Прощайте, Виткевич.
Потом он сжал руку Ивана повыше локтя, хотел что-то сказать, но не сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31