Я хотел бы думать, что Россия будет помогать вам, но сказать определенно не могу, потому что происходящее в Санкт-Петербурге мне неизвестно. С полною точностью я могу сказать вам лишь только, что народ России всегда понимает, где правый, а где виноватый. Я твердую уверенность питаю в том, что все люди на земле братьями друг другу приходятся. Если бы мои друзья в России узнали афганцев так, как я, а афганцы узнали бы русских…
— Так, как я их узнал, — вставил эмир. Виткевич встал и поклонился. Эмир снова посадил его рядом с собой и попросил:
— Продолжай, друг.
— Я не знаю, что будет сейчас. Но я верю в то, что будет завтра. Завтра Афганистан с Россией братьями будут и друзьями не только потому, что соседи всегда друзьями быть должны, а потому, что народы наши сходны характерами своими и сердцем. А сейчас… Что же, сейчас я был бы счастлив, если бы мое правительство разрешило мне драться под вашими знаменами за ваше дело, потому что оно очень близко мне. Это дело свободы, а россияне считают его святым.
— Спасибо тебе, — задумчиво сказал эмир. — Мы, афганцы, умеем ценить друзей. Спасибо тебе, друг, — повторил эмир еще раз и положил свою жилистую руку на руку Ивана.
10
К Виткевичу Бернс пришел поздним дождливым вечером. Улицы Кабула, погруженные в темноту, казались мертвыми: ни единого звука не доносилось из домов, только собаки тонко повизгивали, недоумевая, почему в небе нет луны.
Увидав Бернса на пороге своей комнаты, Виткевич безмерно удивился.
— Здравствуйте, господин Виткевич. Простите за столь позднее и бесцеремонное вторжение. Но так лучше: и для меня и для вас. Вы разрешите мне войти? — И, не дожидаясь ответа, Бернс вошел.
Он сбросил накидку, положил ее на спинку стула. Сел, забросил ногу на ногу и, быстро осмотревшись, заметил:
— А все-таки вы обманщик, дорогой посол.
— В разговоре со мною прошу вас соблюдать вежливость, полковник.
Бернс удивился.
— Это вы про обманщика? Пустяки, право же. Но если это столь для вас неприятно — примите мои искренние извинения. Чудесно! Теперь я повторю снова и с еще большим к вам уважением: вы обманщик.
Иван поднялся. Бернс, как бы не замечая этого, продолжал:
— Вы провели меня в Бухаре в первый раз. А здесь не только провели, но, как говорят знатоки бриджа, переиграли. Не горячитесь, пожалуйста. Давайте уговоримся не следить за терминами. Будем говорить откровенно — на обоюдных началах, ладно? Вы понимаете, господин посол, что вы наделали? Нет? Хорошо, я объясню вам, тем более что все это просто до чрезвычайности. Я, Александр Бернс, а в моем лице Великобритания, должен уйти из Кабула лишь только потому, что сюда пришли вы и сумели понравиться правителю Досту больше, чем я.
— Кто вам мешает нравиться? Подкрасьте губы, насурьмите брови, и из вас мужчина хоть куда, — грубо, в тон Бернсу, ответил Иван, — но весь этот разговор мне непонятен и…
— Что "и"? — быстро спросил Бернс. — "И" буду говорить я. Именно я, потому что мне известно о вас все, даже то, что вам самому неизвестно. Посол, — Бернс растянул губы в досадливой усмешке, — под надзором полиции. Смешно, не правда ли?
Где-то, в двух местах сразу, затрещали сверчки. Они были как музыканты в хорошем оркестре: когда уставал один, другой подхватывал его песню с новой силой. Бернс, услыхав их, замолчал. Потом, вздохнув, просто, без иронии спросил:
— Вы знаете, что ждет вас в России? Конечно, не знаете. Я знаю. Мне почему-то близка ваша судьба, Виткевич. Меня, словно противоположный полюс магнита, тянет к вам. Но довольно редко в основе человеческого притяжения скрыта столь резкая полярность, как у нас с вами. Я знаю себе цену, господин Виткевич, у меня очень большая цена, но вы мне особенно импонируете именно теми качествами вашего характера, которые у меня — к счастью ли, к горести ли, не ведаю — отсутствуют. Да не смейтесь вы, черт возьми! Я шотландец, я умею трезво оценивать свои поступки и мысли. Когда я вижу, что поступок мой нелеп, но неотвратим, — я человек страсти, — мне остается только шутить над самим собою, а занятие это весьма тягостное…
Увидев, что Виткевич слушает его с усмешкой, Бернс прервал себя:
— Я отвлекся: я не на смертном одре, и поэтому искренность моих слов может вызвать у вас одно лишь недоверие и излишнюю настороженность. Итак: я хочу предложить вам иное решение нашей партии. Я хочу предложить вам должность секретаря русской миссии в Тегеране. Хотите?
— Мы не в лавке, Бернс, а политика — это не груши, которыми торгуют на базаре.
— Ну, это уж просто недостойно вас, Виткевич, — удивился Бернс, — такой чистый человек, а со мною хотите играть в лицейскую наивность. Политика действительно не груша. Слишком хорошее сравнение. Политика — это кожура от перезрелого арбуза, и не нам с вами закрывать глаза, гуляя по краю пропасти.
— Если вы, Бернс, довольствуетесь огрызками арбузов, то это говорит просто-напросто о ваших извращенных вкусах. Я огрызков не ем.
— Ого! Как понять вас следует? Мне хочется понять вас так, что пост секретаря низок?
Виткевич поднялся и ответил гневно:
— Бернс, перестаньте, я теряю уважение к вам.
И тут случилось то, чего Бернс потом себе никогда не мог простить. Быстро, шепотом, глотая слова, он предложил Ивану:
— Ну хорошо, хорошо, не будем ссориться. Я глава торговой миссии, у меня большие средства. Станьте магараджей — дворцы, гаремы, блаженство созерцательности…
Виткевич ударил кулаком по столу. Глаза его сузились гневом, ноздри раздулись, стали тонкими и белыми.
— Вон отсюда, — негромко сказал он.
Бернс спохватился, но было уже поздно. Он понял, что здесь партия проиграна и ничем уже не спасти ее. Сразу стал таким, как прежде: надменным, шутливым, спокойным. Только лихорадочный румянец на скулах выдавал то волнение, которое он только что пережил.
— Только тише, — негромко попросил Бернс. — Вам же выгоднее, чтобы все было тихо, потому что здесь я. Что подумает ваш есаул, казаки? Ведь у вас в России очень любят размышлять над подобными казусами.
— Вон отсюда! — повторил Виткевич и облизнул пересохшие губы. — Убирайтесь прочь!
— Хорошо, мой посол, — уже совсем спокойно ответил Бернс, — я уйду. Но я обещаю вам, — а я обещаний на ветер не привык бросать, — вы мне дорого заплатите за вашу победу. Это не победа вашего правительства, и именно этого я вам никогда не прощу. Вы пожалеете о том, что сделали. Прощайте. Мы с вами больше никогда не увидимся.
И, учтиво поклонившись Ивану, Бернс вышел.
Он оказался прав: они больше никогда не увиделись. Ровно через четыре года восставшие афганцы убили Бернса в Кабуле. Но до своей смерти он подготовил не одну смерть для других — знакомых и незнакомых ему людей.
11
В один из дней, когда Дост Мухаммед с утра совещался с военачальниками и посланцами из Кандагара, Виткевич заперся в своем кабинете. Он просидел за столом, не поднимаясь, часов десять кряду. Писал. Курил кальян и писал, писал не переставая.
А когда в Кабул пришли сумерки, приглушив все дневные звуки, Виткевич разогнулся, выпил крепкого холодного зеленого чая, походил по комнате и уже только потом запечатал несколько листов в большой, им самим склеенный конверт и передал его казачьему есаулу, отправлявшемуся с дипломатической почтой в Санкт-Петербург.
И хотя на конверте было старательно печатными буквами выведено: «Петербург, редакция журнала „Современник“, для А. С. Пушкина», письмо это попало в III отделение, на стол Бенкендорфа.
Александр Христофорович осторожно вскрыл конверт и, надев очки, погрузился в чтение.
"Милостивый государь, Александр Сергеевич.
Памятуя вашу мысль о необходимости издания «Альманаха Восточных Литератур», я рискнул отправить на ваше усмотрение крохотную толику того, что успел накопить, находясь в Кабуле — городе, овеянном ореолом романтики столь необыкновенной, что представлять ее, не почувствовав самому, немыслимо.
Думаю, что некоторые переводы из стихов афганских классиков должны будут вызвать интерес у литераторов российских, да и вообще у читающей публики.
Первым поэтом, с которым должно ознакомить наших любителей словесности, по праву следует выставить Хушхаль-хана Хаттака, человека не только одаренного великолепным даром слагать стих, но и столь же редким даром храбрейшего военачальника. Сражаясь за свободу афганцев, он был схвачен в плен, израненный, долгое время прожил в изгнании, вдали от родной земли. Но стихи его — мудрые, сильные — никогда, ни в единой строке не несут печали, столь свойственной людям, томимым в плену. Вот некоторые из его стихов.
Одно непостижимо никогда:
Спокойствия достигнуть без труда.
Безделье не лекарство, но отрава!
Пусть труд тяжел — в нем нет того вреда,
Пусть даже к смерти приближает — право,
Безделье все же худшая беда.
Пусть рок тебя и ввергнет в пасть ко льву,
Не думай: «Гибну!» Знай: «Переживу!»
Пытайся изловчиться в пасти львиной!
Стремись к освобожденью, к торжеству,
И лев еще придет к тебе с повинной!
В кошмаре — смерть. Спасенье — наяву.
Посмешище! Ты сам тому виной:
Подобен старушонке той шальной,
Что мушку на лицо свое налепит,
В морщинах пудру разотрет слюной…
Беззубые ужимки, сладкий лепет…
…Ты в царедворцы лез? Очнись, дурной!
Кривому глазу не идет сурьма,
Пусть криводушный, с сердцем безобразным,
Достигнет счастья — спятит он с ума.
Не в полном смысле, но бесчинствам разным
Откроет путь душа его сама!
Гнев государя, ложь муллы-злодея,
Жены распутство, жадность богатея -
Четыре мною названы порока:
Так я решил, об истине радея.
Следующим поэтом следует назвать Рахман баба-джана, или, как говорят афганцы, Рахмана. Он также полководец, воин. Дост Мухаммед, эмир Афганистана, человек, знающий поэзию Востока прекрасно, сказал мне, что Рахман в одной руке держал меч, в другой — перо, но умудрялся при этом крепко сидеть в седле.
Вовек не оскудеет
С вином любви кувшин,
Что вылеплен из праха
Фархада и Ширин!
Лучше яму не рой на пути,
Загадав, что другой попадет, -
Самому не пришлось бы идти…
Ты провалишься — он обойдет.
За любовь я пожертвую всем, что имею:
Будь то золото, будь серебро — не жалею.
Будь то жемчуг и все, что добыть я сумею.
От всего отказался я, кроме любви:
Я — Рахман, не согласен пожертвовать ею!
Абдул Кадыр — поэт из того же племени, что и афганский Ломоносов — Хушхаль-хан.
Он из племени хаттаков. Он, как уверяют кабульцы, — а они ценители поэзии истинные, строгие, — в творчестве своем взял много у Фердоуси и Хаяма. О них, об этих двух гениях далекой старины, я напишу вам, Александр Сергеевич, в следующем письме, ежели это вам интересным покажется.
Вот некоторые переводы из Абдул Кадыра и Абдул Гамида:
О виночерпий! Дай вина,
Коль все на свете бренно!
Люблю быть пьяным и люблю быть трезвым совершенно,
А полупьяный человек противен, как измена!
Дурной все знает о дурном,
О добром знает добрый!
Дурной страдает от добра, от зла страдает добрый,
Злой, негодуя, судит то, что оправдает добрый.
Не лицемерь, не до потех!
Коль сведуща в законах,
Ты знаешь, это худший грех
В религии влюбленных!
Обезумевшая птица в стокольцовой западне…
Брось метаться, полно биться!
Кудри милой снятся мне…
И, наконец, Казем-хан, мой любимый поэт. Вы, верно, помните те строки, что я читал вам в Оренбурге. Здесь я записал еще кое-что, неведомое мне ранее.
На безвестную жизнь мелочей
Как внимательно солнце глядит!
Мелкоту не лишает лучей,
И никто им не будет забыт.
Человек, если вправду велик,
Малых сил презирать не привык,
Он в сердца их глубоко проник, -
Как внимательно солнце глядит!
Дали месяцу серп для чего
И пустили на синюю гладь?
Чтоб с людей не от мира сего
И с мечтателей жатву собрать.
Если хочешь дать людям покой,
Сам спокойно не спи никогда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Так, как я их узнал, — вставил эмир. Виткевич встал и поклонился. Эмир снова посадил его рядом с собой и попросил:
— Продолжай, друг.
— Я не знаю, что будет сейчас. Но я верю в то, что будет завтра. Завтра Афганистан с Россией братьями будут и друзьями не только потому, что соседи всегда друзьями быть должны, а потому, что народы наши сходны характерами своими и сердцем. А сейчас… Что же, сейчас я был бы счастлив, если бы мое правительство разрешило мне драться под вашими знаменами за ваше дело, потому что оно очень близко мне. Это дело свободы, а россияне считают его святым.
— Спасибо тебе, — задумчиво сказал эмир. — Мы, афганцы, умеем ценить друзей. Спасибо тебе, друг, — повторил эмир еще раз и положил свою жилистую руку на руку Ивана.
10
К Виткевичу Бернс пришел поздним дождливым вечером. Улицы Кабула, погруженные в темноту, казались мертвыми: ни единого звука не доносилось из домов, только собаки тонко повизгивали, недоумевая, почему в небе нет луны.
Увидав Бернса на пороге своей комнаты, Виткевич безмерно удивился.
— Здравствуйте, господин Виткевич. Простите за столь позднее и бесцеремонное вторжение. Но так лучше: и для меня и для вас. Вы разрешите мне войти? — И, не дожидаясь ответа, Бернс вошел.
Он сбросил накидку, положил ее на спинку стула. Сел, забросил ногу на ногу и, быстро осмотревшись, заметил:
— А все-таки вы обманщик, дорогой посол.
— В разговоре со мною прошу вас соблюдать вежливость, полковник.
Бернс удивился.
— Это вы про обманщика? Пустяки, право же. Но если это столь для вас неприятно — примите мои искренние извинения. Чудесно! Теперь я повторю снова и с еще большим к вам уважением: вы обманщик.
Иван поднялся. Бернс, как бы не замечая этого, продолжал:
— Вы провели меня в Бухаре в первый раз. А здесь не только провели, но, как говорят знатоки бриджа, переиграли. Не горячитесь, пожалуйста. Давайте уговоримся не следить за терминами. Будем говорить откровенно — на обоюдных началах, ладно? Вы понимаете, господин посол, что вы наделали? Нет? Хорошо, я объясню вам, тем более что все это просто до чрезвычайности. Я, Александр Бернс, а в моем лице Великобритания, должен уйти из Кабула лишь только потому, что сюда пришли вы и сумели понравиться правителю Досту больше, чем я.
— Кто вам мешает нравиться? Подкрасьте губы, насурьмите брови, и из вас мужчина хоть куда, — грубо, в тон Бернсу, ответил Иван, — но весь этот разговор мне непонятен и…
— Что "и"? — быстро спросил Бернс. — "И" буду говорить я. Именно я, потому что мне известно о вас все, даже то, что вам самому неизвестно. Посол, — Бернс растянул губы в досадливой усмешке, — под надзором полиции. Смешно, не правда ли?
Где-то, в двух местах сразу, затрещали сверчки. Они были как музыканты в хорошем оркестре: когда уставал один, другой подхватывал его песню с новой силой. Бернс, услыхав их, замолчал. Потом, вздохнув, просто, без иронии спросил:
— Вы знаете, что ждет вас в России? Конечно, не знаете. Я знаю. Мне почему-то близка ваша судьба, Виткевич. Меня, словно противоположный полюс магнита, тянет к вам. Но довольно редко в основе человеческого притяжения скрыта столь резкая полярность, как у нас с вами. Я знаю себе цену, господин Виткевич, у меня очень большая цена, но вы мне особенно импонируете именно теми качествами вашего характера, которые у меня — к счастью ли, к горести ли, не ведаю — отсутствуют. Да не смейтесь вы, черт возьми! Я шотландец, я умею трезво оценивать свои поступки и мысли. Когда я вижу, что поступок мой нелеп, но неотвратим, — я человек страсти, — мне остается только шутить над самим собою, а занятие это весьма тягостное…
Увидев, что Виткевич слушает его с усмешкой, Бернс прервал себя:
— Я отвлекся: я не на смертном одре, и поэтому искренность моих слов может вызвать у вас одно лишь недоверие и излишнюю настороженность. Итак: я хочу предложить вам иное решение нашей партии. Я хочу предложить вам должность секретаря русской миссии в Тегеране. Хотите?
— Мы не в лавке, Бернс, а политика — это не груши, которыми торгуют на базаре.
— Ну, это уж просто недостойно вас, Виткевич, — удивился Бернс, — такой чистый человек, а со мною хотите играть в лицейскую наивность. Политика действительно не груша. Слишком хорошее сравнение. Политика — это кожура от перезрелого арбуза, и не нам с вами закрывать глаза, гуляя по краю пропасти.
— Если вы, Бернс, довольствуетесь огрызками арбузов, то это говорит просто-напросто о ваших извращенных вкусах. Я огрызков не ем.
— Ого! Как понять вас следует? Мне хочется понять вас так, что пост секретаря низок?
Виткевич поднялся и ответил гневно:
— Бернс, перестаньте, я теряю уважение к вам.
И тут случилось то, чего Бернс потом себе никогда не мог простить. Быстро, шепотом, глотая слова, он предложил Ивану:
— Ну хорошо, хорошо, не будем ссориться. Я глава торговой миссии, у меня большие средства. Станьте магараджей — дворцы, гаремы, блаженство созерцательности…
Виткевич ударил кулаком по столу. Глаза его сузились гневом, ноздри раздулись, стали тонкими и белыми.
— Вон отсюда, — негромко сказал он.
Бернс спохватился, но было уже поздно. Он понял, что здесь партия проиграна и ничем уже не спасти ее. Сразу стал таким, как прежде: надменным, шутливым, спокойным. Только лихорадочный румянец на скулах выдавал то волнение, которое он только что пережил.
— Только тише, — негромко попросил Бернс. — Вам же выгоднее, чтобы все было тихо, потому что здесь я. Что подумает ваш есаул, казаки? Ведь у вас в России очень любят размышлять над подобными казусами.
— Вон отсюда! — повторил Виткевич и облизнул пересохшие губы. — Убирайтесь прочь!
— Хорошо, мой посол, — уже совсем спокойно ответил Бернс, — я уйду. Но я обещаю вам, — а я обещаний на ветер не привык бросать, — вы мне дорого заплатите за вашу победу. Это не победа вашего правительства, и именно этого я вам никогда не прощу. Вы пожалеете о том, что сделали. Прощайте. Мы с вами больше никогда не увидимся.
И, учтиво поклонившись Ивану, Бернс вышел.
Он оказался прав: они больше никогда не увиделись. Ровно через четыре года восставшие афганцы убили Бернса в Кабуле. Но до своей смерти он подготовил не одну смерть для других — знакомых и незнакомых ему людей.
11
В один из дней, когда Дост Мухаммед с утра совещался с военачальниками и посланцами из Кандагара, Виткевич заперся в своем кабинете. Он просидел за столом, не поднимаясь, часов десять кряду. Писал. Курил кальян и писал, писал не переставая.
А когда в Кабул пришли сумерки, приглушив все дневные звуки, Виткевич разогнулся, выпил крепкого холодного зеленого чая, походил по комнате и уже только потом запечатал несколько листов в большой, им самим склеенный конверт и передал его казачьему есаулу, отправлявшемуся с дипломатической почтой в Санкт-Петербург.
И хотя на конверте было старательно печатными буквами выведено: «Петербург, редакция журнала „Современник“, для А. С. Пушкина», письмо это попало в III отделение, на стол Бенкендорфа.
Александр Христофорович осторожно вскрыл конверт и, надев очки, погрузился в чтение.
"Милостивый государь, Александр Сергеевич.
Памятуя вашу мысль о необходимости издания «Альманаха Восточных Литератур», я рискнул отправить на ваше усмотрение крохотную толику того, что успел накопить, находясь в Кабуле — городе, овеянном ореолом романтики столь необыкновенной, что представлять ее, не почувствовав самому, немыслимо.
Думаю, что некоторые переводы из стихов афганских классиков должны будут вызвать интерес у литераторов российских, да и вообще у читающей публики.
Первым поэтом, с которым должно ознакомить наших любителей словесности, по праву следует выставить Хушхаль-хана Хаттака, человека не только одаренного великолепным даром слагать стих, но и столь же редким даром храбрейшего военачальника. Сражаясь за свободу афганцев, он был схвачен в плен, израненный, долгое время прожил в изгнании, вдали от родной земли. Но стихи его — мудрые, сильные — никогда, ни в единой строке не несут печали, столь свойственной людям, томимым в плену. Вот некоторые из его стихов.
Одно непостижимо никогда:
Спокойствия достигнуть без труда.
Безделье не лекарство, но отрава!
Пусть труд тяжел — в нем нет того вреда,
Пусть даже к смерти приближает — право,
Безделье все же худшая беда.
Пусть рок тебя и ввергнет в пасть ко льву,
Не думай: «Гибну!» Знай: «Переживу!»
Пытайся изловчиться в пасти львиной!
Стремись к освобожденью, к торжеству,
И лев еще придет к тебе с повинной!
В кошмаре — смерть. Спасенье — наяву.
Посмешище! Ты сам тому виной:
Подобен старушонке той шальной,
Что мушку на лицо свое налепит,
В морщинах пудру разотрет слюной…
Беззубые ужимки, сладкий лепет…
…Ты в царедворцы лез? Очнись, дурной!
Кривому глазу не идет сурьма,
Пусть криводушный, с сердцем безобразным,
Достигнет счастья — спятит он с ума.
Не в полном смысле, но бесчинствам разным
Откроет путь душа его сама!
Гнев государя, ложь муллы-злодея,
Жены распутство, жадность богатея -
Четыре мною названы порока:
Так я решил, об истине радея.
Следующим поэтом следует назвать Рахман баба-джана, или, как говорят афганцы, Рахмана. Он также полководец, воин. Дост Мухаммед, эмир Афганистана, человек, знающий поэзию Востока прекрасно, сказал мне, что Рахман в одной руке держал меч, в другой — перо, но умудрялся при этом крепко сидеть в седле.
Вовек не оскудеет
С вином любви кувшин,
Что вылеплен из праха
Фархада и Ширин!
Лучше яму не рой на пути,
Загадав, что другой попадет, -
Самому не пришлось бы идти…
Ты провалишься — он обойдет.
За любовь я пожертвую всем, что имею:
Будь то золото, будь серебро — не жалею.
Будь то жемчуг и все, что добыть я сумею.
От всего отказался я, кроме любви:
Я — Рахман, не согласен пожертвовать ею!
Абдул Кадыр — поэт из того же племени, что и афганский Ломоносов — Хушхаль-хан.
Он из племени хаттаков. Он, как уверяют кабульцы, — а они ценители поэзии истинные, строгие, — в творчестве своем взял много у Фердоуси и Хаяма. О них, об этих двух гениях далекой старины, я напишу вам, Александр Сергеевич, в следующем письме, ежели это вам интересным покажется.
Вот некоторые переводы из Абдул Кадыра и Абдул Гамида:
О виночерпий! Дай вина,
Коль все на свете бренно!
Люблю быть пьяным и люблю быть трезвым совершенно,
А полупьяный человек противен, как измена!
Дурной все знает о дурном,
О добром знает добрый!
Дурной страдает от добра, от зла страдает добрый,
Злой, негодуя, судит то, что оправдает добрый.
Не лицемерь, не до потех!
Коль сведуща в законах,
Ты знаешь, это худший грех
В религии влюбленных!
Обезумевшая птица в стокольцовой западне…
Брось метаться, полно биться!
Кудри милой снятся мне…
И, наконец, Казем-хан, мой любимый поэт. Вы, верно, помните те строки, что я читал вам в Оренбурге. Здесь я записал еще кое-что, неведомое мне ранее.
На безвестную жизнь мелочей
Как внимательно солнце глядит!
Мелкоту не лишает лучей,
И никто им не будет забыт.
Человек, если вправду велик,
Малых сил презирать не привык,
Он в сердца их глубоко проник, -
Как внимательно солнце глядит!
Дали месяцу серп для чего
И пустили на синюю гладь?
Чтоб с людей не от мира сего
И с мечтателей жатву собрать.
Если хочешь дать людям покой,
Сам спокойно не спи никогда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31