- Я не любил и поныне не люблю Сталина, но его речь, не редактированная еще его помощниками Товстухой и Мехлисом, была самой сильной из всех, хотя и резко отличалась от той, которая опубликована в собрании его сочинений...
Спустя четырнадцать лет, в том же Колонном зале, Сталин (когда еще не началось прощание) зарыдал и, прижав к себе голову Серго, убитого по его приказу, повалился - в истерике - на пол, увлекая за собой тело человека, воспитанного Лениным в маленьком французском городке Лонжюмо.
* * *
Когда гроб с телом Сталина выносили из Колонного зала, я стоял возле Манежа. Однако среди тех, кто шел в похоронной процессии, был мой друг журналист Олег Широков, женатый в ту пору на одной из дальних родственниц Иосифа Виссарионовича. Он-то и рассказал мне эпизод, который навсегда отложился в памяти.
Гроб выносили из подъезда Дома союзов Берия и Маленков, ростом значительно ниже сатрапа; во втором ряду шли Хрущев и Молотов. Гроб чуть перекосило. Берия, не скрывая раздражения, приказал:
- Выше поднимайте! Выше!
Все вздернули руки. Только один человек не внял его команде. Его звали Хрущев.
19
Алексей Ильич Великоречин был парторгом того эскадрона, где комсоргом был мой отец; вместе служили на границе с Турцией в двадцать девятом, с тех пор побратались; в начале тридцатых Великоречина избрали секретарем одного из райкомов партии в Горьком, отец стал работать в Москве, в Наркомтяжпроме, у Серго Орджоникидзе.
Великоречина посадили в тридцать седьмом; несмотря на применение "недопустимых методов ведения следствия", он ни в чем не признался; в тридцать девятом состоялся открытый суд, его реабилитировали "подчистую" - Берия провел по стране около двадцати "показательных" процессов такого рода, нарабатывал образ сталинского "борца за справедливость".
Войну Великоречин провел в окопах, был отмечен солдатскими наградами, получил звание батальонного комиссара; потом закончил аспирантуру, защитился и стал преподавателем марксизма в Горьковском педагогическом институте; единственным человеком, кто осмелился написать письмо моему отцу, когда тот сидел во Владимирском политическом изоляторе, был именно он, Алексей Ильич; люди моего поколения понимают, каким мужеством надо было обладать, чтобы пойти на это.
Вот он-то и рассказал мне, почему единственный раз в жизни напился допьяна, - ни до, ни после с ним такого не случалось.
- Я ведь мужик крестьянский, значит, памятливый... Поэтому меня, знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ - старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, - это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к "троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе, Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко, Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого, Муралова, Пятакова, Шляпникова, Варейкиса, Кецховели, Бадаева, Орджоникидзе, Шаумяна, Бакаева, Мрачковского, Тер-Петросяна - Камо, Литвинова, а про Сталина - одно-два упоминания, всего-то... Писать про него стали после тридцать первого года, когда Зиновьев, восстановленный в партии, короновал Иосифа Виссарионовича "железным фельдмаршалом революции"... А уж как только Общество старых большевиков закрыли и журнал политкаторжан прихлопнули, порекомендовав перевести его на "спецхранение", - вот тогда и пошли захлебные статьи про то, что лишь Ленин и Сталин делали революцию.
Понял я той ужасной ночью, зачем Сталину понадобилось уничтожить академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал "вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь двадцать третьим годом последним годом работы Ильича; Сталин потребовал продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд "Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову, зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны! Можешь объяснить его логику?! Я - не могу! Почему именно смертникам он поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности? Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров, которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
Алексей Ильич отхлебнул горячего, крепкого чая - волгарь, он был "водохлёбом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
- Напился я в ту ночь гнусно, до сих пор самого себя стыдно... Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл: не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но, возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции: Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме, а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
Алексей Ильич набычился, голова у него была античной лепки, крепкая, крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
- Когда меня привели на пересуд - уже после расстрела Ежова, один из профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать седьмого не изничтожить..."
...Когда отец вышел из тюрьмы, я спросил его, получил ли он письмо Алексея Ильича. Старик ответил, что ни от кого, кроме меня, писем ему не передавали.
А ведь великоречинское письмо я самолично опустил в почтовый ящик...
Алексей Ильич Великоречин умер в горькие годы застоя: сердце не могло смириться с ощущением тинной, засасывающей болотности - заплыл далеко в Черное море и не вернулся...
20
Мой многолетний партнер по бильярду, писатель Николай Асанов, был человеком труднейшей судьбы: впервые его арестовали в начале тридцатых, потом выпустили, вскоре забрали снова; каждый день он писал письма наркому внутренних дел Ягоде и прокурору Вышинскому, ответов, понятно, не получал. Отчаявшись, обратился к Сталину. Через две недели, в день Первого мая, в три часа утра, его подняли с нар и повели по бесконечным коридорам внутренней тюрьмы, пока он не оказался в большом кабинете.
Напротив него сидела женщина в глубоко декольтированном платье, ангельской красоты и кротости.
- Я не поверил своим глазам, - рассказывал Асанов, выцеливая шар. - Это была Марьяна, видный работник эн-ка-ве-дэ, жена одного из руководителей нашего писательского Союза. Я потянулся к ней, ощутив слезы счастья на щеках; она, однако, чуть отодвинулась, но сделала это так, что я сразу не ощутил пропасть между нами... Тем не менее ласковым, доброжелательным голосом она спросила, как я себя чувствую, нет ли каких жалоб, а затем предложила объяснить - более подробно, чем в письме товарищу Сталину, - почему я считаю несправедливым происшедшее со мной.
Сбиваясь, путаясь, испытывая желание приблизиться к ней, ощутить ее тепло - ведь мы же были на "ты" раньше, - я принялся излагать свое дело, а это ужасно, когда тебе приходится оправдываться в том, в чем ты никак не повинен. Наверное, я был смешон, жалок и неубедителен.
А за окном была рассветающая Москва, и гулькающие голуби ходили по отливам окон громадного кабинета Марьяны. Я ощущал запах ее духов и горечь длинных папирос, которые она курила, сосредоточенно слушая мое бормотание. Марьяна вдруг резко поднялась, и прелесть ее точеной фигуры снова ошеломила меня, сделала арестантом, мастурбирующим на мечту, подошла ко мне, протянула папиросу и тихо, с горечью сказала:
- Послушай, Асанов, хватит нитки на хер мотать! Садись-ка лучше за стол и пиши правдивые показания, это, убеждена, спасет тебе жизнь...
Последние ее слова я слышал уже в состоянии полуобморочном, потому что начал сползать со стула на ковер.
Асанов красиво положил шар, посмотрел на меня своими постоянно смеющимися глазами, в глубине которых прочитывалась неизбывная горечь, и, намелив свой фирменный кий, купленный за четвертак у нашего маркера Николая Березина, поинтересовался:
- Не правда ли, прелюбопытнейший сюжетец, а?
Асанова вскоре выпустили. А Марьяну расстреляли - пришел Ежов, начал "подчищать" последние кадры Ягоды; расстрелыцик Васюков (официально назывался "исполнитель") с работой не справлялся, пришлось поставить дело на конвейер, убивали из пулеметов; чтобы не было слышно, во дворе заводили грузовики; шоферам велели газовать на всю "педаль" - полная гарантия тишины...
22
Необходимый комментарий
...Брежнев, пришедший в школу в 1915 году, должен был драть шапку перед портретом государя - все драли! Он же кидал в костер портрет государя - все кидали. Он учился в классах; на стенах висели портреты вождей Октября: Ленина и Троцкого; потом прибавили Зиновьева, Каменева и Сталина, затем Бухарина и Рыкова. После убрали Троцкого и добавили Калинина. Затем вынесли Зиновьева с Каменевым, но тиражировали Ворошилова. В комсомол он вступил, когда в партии был признанный "триумвират настоящих ленинцев" - Бухарин, Сталин, Рыков. Занимаясь в институте, он - как и все - покорно принимал новость: Бухарин и Рыков - то есть Вождь Третьего Интернационала и глава Советского правительства - тоже уклонисты. С тех пор для него был лишь один вождь: Сталин, который "Ленин сегодня".
Своего пика такого рода приписки достигли в 1937-м. Людей решили до конца отучить думать - под страхом расстрела семьи, близких, знакомых даже.
Людей заставили поверить (и они с готовностью пошли на это), что Сталин был вождем Октября и победителем в гражданской и Великой Отечественной.
Людей приучили слепо верить последнему слову, слову того, кто овладел вершиной пирамиды.
Когда Брежнев дал себе орден Победы и пять геройских звезд, он шел по проторенному пути, провозгласив, что истинным автором Победы был он, полковник Брежнев.
Мы не верили, слишком еще кровоточило, но ведь аплодировали на собраниях, еще как аплодировали. И мы, писатели, наравне со всеми, аплодировали вручению ему Ленинской премии за литературу, хотя прекрасно знали, кто именно написал ему "Малую Землю" и "Целину".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Спустя четырнадцать лет, в том же Колонном зале, Сталин (когда еще не началось прощание) зарыдал и, прижав к себе голову Серго, убитого по его приказу, повалился - в истерике - на пол, увлекая за собой тело человека, воспитанного Лениным в маленьком французском городке Лонжюмо.
* * *
Когда гроб с телом Сталина выносили из Колонного зала, я стоял возле Манежа. Однако среди тех, кто шел в похоронной процессии, был мой друг журналист Олег Широков, женатый в ту пору на одной из дальних родственниц Иосифа Виссарионовича. Он-то и рассказал мне эпизод, который навсегда отложился в памяти.
Гроб выносили из подъезда Дома союзов Берия и Маленков, ростом значительно ниже сатрапа; во втором ряду шли Хрущев и Молотов. Гроб чуть перекосило. Берия, не скрывая раздражения, приказал:
- Выше поднимайте! Выше!
Все вздернули руки. Только один человек не внял его команде. Его звали Хрущев.
19
Алексей Ильич Великоречин был парторгом того эскадрона, где комсоргом был мой отец; вместе служили на границе с Турцией в двадцать девятом, с тех пор побратались; в начале тридцатых Великоречина избрали секретарем одного из райкомов партии в Горьком, отец стал работать в Москве, в Наркомтяжпроме, у Серго Орджоникидзе.
Великоречина посадили в тридцать седьмом; несмотря на применение "недопустимых методов ведения следствия", он ни в чем не признался; в тридцать девятом состоялся открытый суд, его реабилитировали "подчистую" - Берия провел по стране около двадцати "показательных" процессов такого рода, нарабатывал образ сталинского "борца за справедливость".
Войну Великоречин провел в окопах, был отмечен солдатскими наградами, получил звание батальонного комиссара; потом закончил аспирантуру, защитился и стал преподавателем марксизма в Горьковском педагогическом институте; единственным человеком, кто осмелился написать письмо моему отцу, когда тот сидел во Владимирском политическом изоляторе, был именно он, Алексей Ильич; люди моего поколения понимают, каким мужеством надо было обладать, чтобы пойти на это.
Вот он-то и рассказал мне, почему единственный раз в жизни напился допьяна, - ни до, ни после с ним такого не случалось.
- Я ведь мужик крестьянский, значит, памятливый... Поэтому меня, знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ - старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, - это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к "троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе, Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко, Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого, Муралова, Пятакова, Шляпникова, Варейкиса, Кецховели, Бадаева, Орджоникидзе, Шаумяна, Бакаева, Мрачковского, Тер-Петросяна - Камо, Литвинова, а про Сталина - одно-два упоминания, всего-то... Писать про него стали после тридцать первого года, когда Зиновьев, восстановленный в партии, короновал Иосифа Виссарионовича "железным фельдмаршалом революции"... А уж как только Общество старых большевиков закрыли и журнал политкаторжан прихлопнули, порекомендовав перевести его на "спецхранение", - вот тогда и пошли захлебные статьи про то, что лишь Ленин и Сталин делали революцию.
Понял я той ужасной ночью, зачем Сталину понадобилось уничтожить академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал "вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь двадцать третьим годом последним годом работы Ильича; Сталин потребовал продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд "Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову, зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны! Можешь объяснить его логику?! Я - не могу! Почему именно смертникам он поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности? Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров, которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
Алексей Ильич отхлебнул горячего, крепкого чая - волгарь, он был "водохлёбом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
- Напился я в ту ночь гнусно, до сих пор самого себя стыдно... Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл: не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но, возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции: Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме, а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
Алексей Ильич набычился, голова у него была античной лепки, крепкая, крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
- Когда меня привели на пересуд - уже после расстрела Ежова, один из профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать седьмого не изничтожить..."
...Когда отец вышел из тюрьмы, я спросил его, получил ли он письмо Алексея Ильича. Старик ответил, что ни от кого, кроме меня, писем ему не передавали.
А ведь великоречинское письмо я самолично опустил в почтовый ящик...
Алексей Ильич Великоречин умер в горькие годы застоя: сердце не могло смириться с ощущением тинной, засасывающей болотности - заплыл далеко в Черное море и не вернулся...
20
Мой многолетний партнер по бильярду, писатель Николай Асанов, был человеком труднейшей судьбы: впервые его арестовали в начале тридцатых, потом выпустили, вскоре забрали снова; каждый день он писал письма наркому внутренних дел Ягоде и прокурору Вышинскому, ответов, понятно, не получал. Отчаявшись, обратился к Сталину. Через две недели, в день Первого мая, в три часа утра, его подняли с нар и повели по бесконечным коридорам внутренней тюрьмы, пока он не оказался в большом кабинете.
Напротив него сидела женщина в глубоко декольтированном платье, ангельской красоты и кротости.
- Я не поверил своим глазам, - рассказывал Асанов, выцеливая шар. - Это была Марьяна, видный работник эн-ка-ве-дэ, жена одного из руководителей нашего писательского Союза. Я потянулся к ней, ощутив слезы счастья на щеках; она, однако, чуть отодвинулась, но сделала это так, что я сразу не ощутил пропасть между нами... Тем не менее ласковым, доброжелательным голосом она спросила, как я себя чувствую, нет ли каких жалоб, а затем предложила объяснить - более подробно, чем в письме товарищу Сталину, - почему я считаю несправедливым происшедшее со мной.
Сбиваясь, путаясь, испытывая желание приблизиться к ней, ощутить ее тепло - ведь мы же были на "ты" раньше, - я принялся излагать свое дело, а это ужасно, когда тебе приходится оправдываться в том, в чем ты никак не повинен. Наверное, я был смешон, жалок и неубедителен.
А за окном была рассветающая Москва, и гулькающие голуби ходили по отливам окон громадного кабинета Марьяны. Я ощущал запах ее духов и горечь длинных папирос, которые она курила, сосредоточенно слушая мое бормотание. Марьяна вдруг резко поднялась, и прелесть ее точеной фигуры снова ошеломила меня, сделала арестантом, мастурбирующим на мечту, подошла ко мне, протянула папиросу и тихо, с горечью сказала:
- Послушай, Асанов, хватит нитки на хер мотать! Садись-ка лучше за стол и пиши правдивые показания, это, убеждена, спасет тебе жизнь...
Последние ее слова я слышал уже в состоянии полуобморочном, потому что начал сползать со стула на ковер.
Асанов красиво положил шар, посмотрел на меня своими постоянно смеющимися глазами, в глубине которых прочитывалась неизбывная горечь, и, намелив свой фирменный кий, купленный за четвертак у нашего маркера Николая Березина, поинтересовался:
- Не правда ли, прелюбопытнейший сюжетец, а?
Асанова вскоре выпустили. А Марьяну расстреляли - пришел Ежов, начал "подчищать" последние кадры Ягоды; расстрелыцик Васюков (официально назывался "исполнитель") с работой не справлялся, пришлось поставить дело на конвейер, убивали из пулеметов; чтобы не было слышно, во дворе заводили грузовики; шоферам велели газовать на всю "педаль" - полная гарантия тишины...
22
Необходимый комментарий
...Брежнев, пришедший в школу в 1915 году, должен был драть шапку перед портретом государя - все драли! Он же кидал в костер портрет государя - все кидали. Он учился в классах; на стенах висели портреты вождей Октября: Ленина и Троцкого; потом прибавили Зиновьева, Каменева и Сталина, затем Бухарина и Рыкова. После убрали Троцкого и добавили Калинина. Затем вынесли Зиновьева с Каменевым, но тиражировали Ворошилова. В комсомол он вступил, когда в партии был признанный "триумвират настоящих ленинцев" - Бухарин, Сталин, Рыков. Занимаясь в институте, он - как и все - покорно принимал новость: Бухарин и Рыков - то есть Вождь Третьего Интернационала и глава Советского правительства - тоже уклонисты. С тех пор для него был лишь один вождь: Сталин, который "Ленин сегодня".
Своего пика такого рода приписки достигли в 1937-м. Людей решили до конца отучить думать - под страхом расстрела семьи, близких, знакомых даже.
Людей заставили поверить (и они с готовностью пошли на это), что Сталин был вождем Октября и победителем в гражданской и Великой Отечественной.
Людей приучили слепо верить последнему слову, слову того, кто овладел вершиной пирамиды.
Когда Брежнев дал себе орден Победы и пять геройских звезд, он шел по проторенному пути, провозгласив, что истинным автором Победы был он, полковник Брежнев.
Мы не верили, слишком еще кровоточило, но ведь аплодировали на собраниях, еще как аплодировали. И мы, писатели, наравне со всеми, аплодировали вручению ему Ленинской премии за литературу, хотя прекрасно знали, кто именно написал ему "Малую Землю" и "Целину".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24