Однако и без «сногсшибательного» напитка Валерий оцепенел, будто в параличе. Рот его полуоткрылся, глаза остановились, как у жертвы, загипнотизированной взглядом кобры. Он был не в силах выговорить ни слова.
Зато майор оказался завидно проворен. Одним прыжком он оказался рядом с Валерием, мощная рука сжала шею, вяло захрустели позвонки. По мере того как искажалось мукой лицо Чуба, Лобекидзе все шире расплывался в улыбке.
— Так, значит, не хочешь пить, мальчик? Не по вкусу тебе коньячок? Ну и хорошо, ну и ладно. Это даже любопытно. Не отплывай, поговорим. Только шуметь не надо — номер угловой, справа стена, слева жилец спит беспробудно, уж об этом я позаботился. Что ты жмешься? Совсем тебя бабой сделали. Старая лесбиянка своего не упустит... Ты почему от меня утром ушел? Мне ведь Алия сказала, что ты у нее прятался...
Валерий слабым, как бы измятым, голосом заговорил:
— Отпустите меня... Не надо... Это Степа привел меня на ферму к Розе. Пусть поживет, сказал, это свой. Ищут его. Он с ней был, с Розой... Она ненасытная... Потом втроем... А ей все мало... Степа так меня напугал: милиция меня ищет по подозрению в убийстве, фоторобот составлен... А я не убивал, я никого не убивал!
— Хорош ныть! А другая девчонка, Ира, — не твоя работа разве?
— Нет, клянусь! Она сама. Она вообще психопатка. Уломал я ее трахнуться — словно с цепи сорвалась, жениться и все тут. Ныла, ныла... А веревка у нее вообще пунктик, из рук не выпускала. Тогда, в беседке, на нее будто что-то нашло. Накинула петлю на шею, а я ей: «Смотри, в самом деле не удавись. Будет над чем на поминках посмеяться, когда расскажу пацанам, как я тебе целку ломал за мусоропроводом»...
— Хватит об этом, — майор разжал пальцы. — Давай про Абуталибовых. — Взгляд его стал почти ласковым.
Понемногу успокаиваясь, Чуб проникался надеждой, что все еще, может, обойдется, как-то образуется.
— Я тогда в ресторане завелся... Взяли мы Алену и поехали на ферму. По дороге Степа Алену куда-то сплавил, сказал — ты что, там такая баба — на двоих хватит. Это он про Розу...
— И как? — майор порозовел.
— Повеселились... Я уже и не помню, когда Степа смылся... Потом она еще ко мне приставала, как-то ей по-особенному хотелось, но я не стал. Там у нее было неплохо. Жратва, телефон... Я Алене звонил. Она мне, когда в ресторане познакомились, свой номер дала. Я даже удивился, на меня телки не очень-то. А она, оказывается, работает на вас...
— Дальше!
— Вот. А вчера меня Степа оттуда забрал, мотались по городу, я в машине сидел.
— Зачем?
— А я и не понял. Скучно ему было в одиночку, что ли? Потом он сказал: нужно, чтобы присутствовал посторонний, не из их дела...
— Это было до того, как ты сказал, что в Ивашках?..
— Я похвастался, что и у меня дядя в авторитетах ходит. Я, правда, его и не видел толком, разве что в детстве. Когда они подошли к машине...
— К какой?
— Ну, к «ауди» Степиной. Я сидел сзади, где потемнее. Все так быстро: гляжу, а он уже у них сидит.
— В белой «шестерке»?
— Да, дядиной. А с ним двое. Жуткие лбы. Дядя Толя ко мне пересел, еле признали друг друга. Говорит мне: «Я тебя не видел, ты меня — тоже. Не будь ты мне родич, в гробу бы уже лежал», Выругался, плюнул и уехал. Куда мне было деваться? Дядя сказал, чтобы домой я не ходил — ищут. За что мне такая напасть? Кому я нужен? Алене позвонил. Мать сказала: «Нету» и трубку шваркнула... Между двух огней оказался. Вернулся на ферму, а там уже не Роза, а Алия. Один черт, Алия еще и похлеще.
— Пустила, значит, под бочок? — глаза майора вспыхнули веселым любопытством.
— Она же вам все рассказала!
— Значит, утром ты там был и все видел? Только не врать!
— Ну видел, а куда было деваться? Вы же оборонялись! Что вам сделают? Я так и скажу — самооборона — если, конечно, нужно свидетельство...
— Ну-ну, проверим, что ты там можешь засвидетельствовать.
— Вы утром вошли в их комнату... через окно... Мы с вечера... были втроем. Потом меня Налик прогнал. «Иди, — говорит, — к себе. Понадобишься — позовем».
— Насытился, значит?
— Вроде того. Они вообще какие-то чокнутые в постели. Говорят — слабоват я для них. Налик смеялся: «Погоди, мы тебя по-настоящему девочкой сделаем...» Налик спит чутко. Шорох услышал, кинулся на вас с ножом. А вы его и свалили одним ударом. Когда он упал, как мертвый, вы Алию пристегнули наручниками. Потом Налика подняли на подоконник и что-то у него спрашивали. Мне слышно не было: где да где? Потом — выстрел, я увидел, как мозги на стекло выплеснулись, и убежал... Он же все равно мертвый был, ничего не мог сказать... Ходил по городу, потом позвонил Алене, вот она-то меня в гостиницу и устроила...
— Я тебе помогу, Валера. Если будем дружить. Блатных мы обезвредим, а из розыска я тебя выдерну... Возьми бумагу, пиши... — майор задумался, потом закинул голову, прикрыл глаза и начал диктовать.
Послушная рука неровно выводила: «...Все надоело. Ухожу. Будь все проклято. Больше вы обо мне не услышите».
Внезапно Валерий опомнился, отбросил предложенную майором дешевенькую ручку.
— Что это? Зачем? Вы хотите...
Коротким движением Лобекидзе выдернул листок из-под локтя Валерия.
— Все нормально. Еще спасибо скажешь. Кстати, Алию и Налика не я убил. Соображаешь? Вот так. — Майор поднял вверх волосатые кисти и пошевелил пальцами, расслабляясь.
Грохнул упавший стул, взвизгнула дверь балкона. Однако Валерий не успел издать ни звука, потому что майор точным движением перехватил его, слегка коснувшись гортани ребром ладони, и затем опрокинул на пол.
— Дурашка! — Лобекидзе улыбался. — Ты же жить хочешь, а сейчас все от меня зависит. Не надо этого... Обложили гады, со всех сторон подступают... Ну, да меня так просто не возьмешь, хватятся — я уже далеко буду... Ты поласковее со мной, поласковее... Хватит разговоров...
Крупная, изжелта-смуглая ладонь зажимала рот юнца, который изворачивался и хрипел, в то время как другая рука рвала ткань спортивного костюма словно бумажную салфетку. Потом Валерий почувствовал, что ладонь ушла, расслабился и подумал: «Только бы не бил!..»
* * *
Взлеты и посадки Павел Петрович Тушин переносил прекрасно. Так же, как и посадки за решетку и неуклонные взлеты в блатной иерархии. Человек здравомыслящий, он прекрасно понимал, что вояж на русский Север — единственное, что могло сейчас спасти его от катастрофы, спланированной разъяренными чеченцами.
Сейчас он спал. Утомленный организм отключился, сознание погрузилось в спасительное забытье. Не обсуждать же на самом деле создавшееся положение с узколобыми «гориллами», сопровождающими его в этой поездке. Цыплячьи мозги. Однако «гориллы» бодрствовали и неотрывно держали в поле зрения салон самолета.
Впервые за долгое время Павел Петрович позволил себе не думать о деле. Снилось ему нечто странное.
Белый песик выглядел в грязной милицейской дежурке смешно и жалко. Однако держался гордо, пренебрежительно, будто матерый «пахан». На вопросы отвечать отказывался, гордо смотрел в угол мимо следователя, не пугаясь грядущих побоев. А здоровенный, с опухшей багровой физиономией милиционер не оставлял его в покое ни на минуту: «Вы признаете, что организовали группу с целью совершения преступных действий? Отвечайте, все равно ваши сообщники признались». Трое или четверо щенят испуганно жались друг к другу, озирались за стеклянной стеной «стакана», виновато щуря глазки. Казалось, умоляли: «Не злись на нас, Джой, нас так били, что мы не выдержали». Внезапно милицейский сапог, словно паровой молот, врезался в розовое брюшко бультерьера. Ребра хрустнули, белая шерсть окрасилась кровью. Джой взвизгнул, позвал хозяина и в последнем броске вцепился в ногу в форменной штанине...
Павел Петрович вздрогнул, отгоняя мрачное видение, и пробормотал излюбленную фразу, когда-то вычитанную им: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю свою собаку»...
А дальше ничего не было.
Перечеркнутое огненными сполохами облако вспухло на высоте девяти километров на полпути между Москвой и аэропортом назначения. Из ста тридцати двух пассажиров и членов экипажа никто не успел ничего осознать.
Задание было выполнено.
* * *
Балконная дверь распахнулась со звоном, и какое-то стремительно несущееся тело врезалось между майором и изнеможенным юнцом.
Лобекидзе развернулся, как стальная пружина, и встретил чужака ударом — неожиданно точным. Только секунда была потеряна, и именно этой секунды хватило для того, чтобы безнадежно проиграть. Он почувствовал мощный удар в спину, парализующий длинные мышцы, и еще один, под ключицу, а затем, самый страшный, — снизу, под ребра, так, что казалось, лопаются внутренности. Майор покатился по плиткам балкона, по-кошачьи извернулся и принял боевую стойку. Тело еще не вполне слушалось, но уже могучие руки вспухли узлами мышц, блокируя следующие удары. Еще мгновение, и майор перешел в атаку. Бил сильно, злобно, но удары уходили в пустоту, противник легко ускользал. Лишь единственный раз ему показалось, что он достиг цели, удар ногой от бедра пришелся во что-то мягкое, податливое. Но это оказался не нападавший, а скорчившийся на полу Валерий. Он истошно мяукал и на четвереньках принялся отползать, затем приподнялся и бросился к двери номера, зацарапал ключом в скважине.
Дверь распахнулась, и полуголый Валерий угодил прямо в объятия нескольких мужчин, явно желающих принять участие в событиях. В это мгновение Лобекидзе оглянулся и тут же пропустил удар. Хрустнуло колено, он наклонился, опираясь на подоконник, рывком отпрыгнул — стало ясно, что подвижность утрачена. В дверь номера повалили оперативники. И тогда майор, послав им ненавидящий взгляд, собрал оставшиеся силы, перебросил тело через перила седьмого этажа и растворился в темноте.
Свой триумф — ликвидацию бывшего шефа и кормильца, ставшего кровным врагом, — чеченцы справляли в «Ахтамаре» с большой пышностью. Случайных посетителей в этот достопамятный вечер ресторан не обслуживал. Спровадив в преисподнюю врага, община чувствовала прилив сил и настроена была крайне воинственно.
Столы ломились так, как не ломились и в благословенные застойные годы. Хозяева жизни праздновали освобождение от того, что хоть в какой-то мере могло помешать им чувствовать себя хозяевами.
Поначалу пили не много, ели сдержанно, как бы держась старинного пиршественного обряда. Во главе стола восседал Хутаев, по левую руку — младший сын, тринадцатилетний Арслан. Место справа от Георгия пустовало. Не было недостатка в соболезнованиях по этому поводу. Община чтила своего молодого главу.
— Нельзя, Георгий, терять веру! Надо искать. Если не нашли мертвого, может, держат, сволочи, где-нибудь в подвале...
Хутаев взглянул на говорившего. Мужчина был сед, осанист, представителен. Однако положение его в общинной иерархии было куда ниже. Ответил, отчетливо выговаривая каждое слово, сдерживая накипевшую ярость:
— А кто скажет? Надо было хоть кого-то в живых оставить. Покойников наделать — не много ума надо. Баланцево теперь наше. «Азеров» и половины на рынке не осталось. А те, кто остался, будут молча отстегивать. Только, что с того? Кому все оставлю? Нет сына... Дом Петровича менты перевернули: никого, одна собачка. У меня теперь живет. А еще говорят, что эти... бультерьеры хозяев не меняют... Напрасно Петрович думал, что чеченцами можно помыкать, как своими свиньями... Кто теперь скажет? И сторож этот — нельзя, что ли, было поаккуратнее со стариком? Не зенки выкалывать, а с умом, помалу. Старое же сердце! И что толку: «Вроде был с ними пацан, машина-то белая, а стекла темные...» Все. Душно здесь! Пора на воздух...
Покидали стол вслед за хозяином, не спеша, соблюдая приличия. Все-таки не шпана собралась — уважаемые люди. У выхода из ресторана уже ждали охранники. Один из боевиков услужливо распахнул дверцу «мерседеса», Хутаев занес было ногу и внезапно мягко, как ватный, осел на асфальт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27