Лютый возникал во мне, когда я пытался закрывать на все глаза, отрешаясь от ненавистной действительности, когда хотел мстить...
То, что Лютого нет, я знал, наверное, всегда. И остатки моей чистоты сопротивлялись появлению все грехи берущего на себя двойника. Однако раскаяние, да и страшные кровавые срывы, случавшиеся все чаще, способствовали чуду: и медленно утвердился призрак детского ужаса - мой двойник Лютый.
Интересно, что лишь первое время я осознавал эту игру в призрак с самим собой; сознание - штука коварная, а шизофреническое зазеркалье рядом, в постоянной засаде, как вот этот пыльный призрак моего отражения в зеркале напротив.
Ничего не проходит бесследно, я это понял давно, как и то, что платить приходится всегда. Страшнее всего, что счет предъявляют тогда, когда ты не готов.
Жизнь моя в большом мире, полная, надо сказать, прежней лютости, была - спасибо перестройке! - оправдана: убивают все, и я знаю многих своих прежних товарищей, которые довольны возможностью отправлять в небытие новых воров, получая притом хорошие бабки за виртуозность исполнения.
Может, я другой, а, возможно, у каждого существует лимит этой самой лютости, после которой хочется стать другим, вернуться к истокам добропорядочности, уважения, покоя.
Все это очень трудно! Возможно, я устал, а скорее всего наш сумасшедший мир диктует и решения, невозможные при застое. В общем, попав сюда, в родной город, я немедленно и неосознанно стал исправлять свой собственный мир, в котором я был обречен пребывать: стал отстреливать одного за другим свидетелей своего детского раздвоения.
И нельзя ничего от себя скрывать бесконечно... А может, Лещиха стала, так сказать, последней каплей, переполнившей сосуд моего падения, и её предсмертный ужас узнавания, смыл пелену с глаз?..
Увы, остался один путь, наверняка расставляющий точки над i. Правда, разумеется, хороша, но лишь в том случае, когда встреча с ней не происходит поздно, когда ещё есть силы и надежды на новую жизнь.
Нет, я слишком легко нажимал на спусковой крючок, слишком многие мстительно ожидают меня в аду. Я, подобно тому нашему крысиному льву, сотворенному убийцей, который уже не может жить, не убивая... Хотя...
Нет, я должен убить себя сам!
Что-то давило мне в бок. Поменяв позу, я не смог избавиться от неудобного... Сунув руку в карман пиджака, я вдруг нащупал круглую стекляшку Пашкиного талисмана. И я так ясно представил его сегодняшнее, пораженное горем лицо после известия о смерти матери! Сейчас, убив себя, я лишу его последней надежды. А он и по возрасту (да и по многим другим признакам) вполне мог быть моим сыном.
И Таня, которая настрадалась так из-за меня!
Я заколебался, и вдруг мне забрезжила надежда.
Верша суд над собой, я был готов к смерти, но жить!.. Если бы можно было, действительно, начать новую жизнь без груза совести?..
Итак, Таня и Пашка, которым я сейчас необходим, чтобы жить, - это с одной стороны. И вся та кровь, которая окрашивает мои следы, - с другой.
Что еще? Что ещё можно поставить на чашу весов?
И я вспомнил. Вновь вспомнил крысиного короля. Вспомнил, как неожиданно кончился наш тогдашний бизнес и карьера убийцы нашего фаворита.
Однажды он исчез. Лишь недели через три появился вновь. Мы сидели в полном составе на своем обычном месте сбора, недалеко от старого судна, где и вершился эксперимент с крысиным королем, и где он пропал последний раз.
Не помню, кто его увидел первым... Наш Рембо, похудевший, но гордый, радостно попискивая, шел к нам. А за ним, пугливо, но подчиняясь главе, шло его новое семейство: изящная худенькая самочка и восемь маленьких глупых пацанов-крысят.
Так завершилась карьера Рембо, ибо, обзаведясь семейством, он отказался убивать. Превратился в рядовую, хоть и полуручную крысу.
В чем-то ведь мы похожи. И он, и я были брошены в нечеловеческие (если можно так сказать!) условия, созданные, впрочем, людьми. И он, и я стали лучше. А стать лучше в нашем нынешнем мире - это уметь лучше всех убивать, опережая других.
Но ведь сумела же простая крыса стать отличным семьянином и выйти из порочного круга преступлений!
Мне вдруг стало весело. Чтобы жить, мне надо убедить себя, что я могу быть не хуже крысы.
Я ухмыльнулся. И все-таки надо пустить себе пулю в лоб. Надо поставить точку, которая завершит повесть о Лютом и обо мне, стыдливо прятавшимся за раскол собственной личности.
Я оттянул затвор, прицелился и выстрелил. Пуля попала точно между глаз, и моё лицо в зеркале напротив рассыпалось, исчезло, умерло!
Я облегченно вздохнул и понял, что искус окончен.
Как просто! Как все оказалось просто! Достаточно было осознать... нет, осудить себя, сбросив тем самым тяжесть с плеч, о которой не хотел знать, думать, в реальность которой не верил. Поставленный диагноз уже давал надежду, что больше я не выпущу джина из бутылки - мой двойник умер навсегда!
Я встал, пошел к коридору и на пороге обернулся, с улыбкой оглядев место моего зарождения и символической казни.
Вот и все.
Выходя и закрывая на ключ дверь, я уже знал, что больше сюда не приду.
Я вышел из подъезда. Утро. В легкой синеве неба, ещё не потеплевшей после ночи, висели розовеющие с краю облака, и было что-то не по-земному изящное в их удлиненном очерке. Равномерные шорохи от размашистой метлы рачительного дворника особенно чисто звучали в пустынном воздухе, а за домом простуженно рычал и никак не мог прокашляться остывший за ночь автомобиль. Девочка в маленькой телогрейке, возможно, дочь дворника, автоматически орудующего метлой, прошла мимо, толкая перед собой тележку с большим ящиком для мусора: старая, вынянчившая, возможно, не одного младенца детская коляска, рассталась с качающейся колыбелью, а на оси её и был водружен ящик, олицетворяющий новую работу, новую заботу, новую жизнь.
С черных после дождя веток, покрытых глянцевыми мокрыми листьями, вспархивали с воздушным шорохом воробьи и садились на мокрый асфальт тротуара, торопясь выклевать что-то среди неубранного ещё мусора.
Я подошел к машине, открыл дверцу и сел на водительсткое сиденье. Не закрывая дверцу, чтобы прохладный чистый воздух свободно вливался в салон, я закурил.
Как же мне было хорошо!
Появились, хлопая дверьми подъездов, первые труженики. Розовый воздух. Дома казались новыми - чистыми, словно рисованными. И так же, как солнце постепенно поднималось выше, а тени постепенно укорачивались, чтобы исчезнуть в свое время, - точно так же, при этом трезвом свете, та жизнь, которой я жил последние дни, становилась тем, чем она и была, - далеким прошлым.
Я выбросил окурок и, заведя мотор, стронул машину с места. Как хорошо! Шины с мягким хрустом раскатились по асфальту, быстрее - я уже мчался домой, к Тане и Пашке, тоже участовавшим в моем ночном спасении.
Солнце поднималось все выше, равномерно озаряя город; улицы оживали, заполняясь машинами и людьми. Я ехал все быстрее, чувствуя себя обновленным, сильным, готовым на новую борьбу. И то, что я замечал с какой-то свежей любовью, - и постового милиционера на перекрестке, ежащегося от утренней прохлады в своем толстом мундире, и мгновенный золотой жар окна во встречном доме, и кошку, переходящую улицу строго по переходу, предупреждающе высоко подняв хвост, - все это и было тайным поворотом, пробуждением моим.
Я остановился у Пашкиного подъезда, заглушил мотор и вытащил пачку "Кэмел". Последняя сигарета. Закурил.
Я смотрел на голубое чистое легкое небо, на эту панельную пятиэтажку, которую больше не увижу никогда - и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что кошмар кончился навсегда. Он длился всего несколько дней и всю мою жизнь, но теперь я до конца исчерпал и его, и воспоминания, до конца перегорел ими, и образ моего дикого детства ушел вместе с умершими, в мир теней, уже став сам воспоминанием.
Я поднялся наверх и, обнимая своих, обнимая Таню и Пашку, свою новую семью, наслаждался свободой, счастьем...
Кстати, они так и не сумели открыть тот чемодан, хорошие были в нем замки. Мы вместе открыли и там оказалось то, что я подсознательно ожидал: доллары в аккуратных пачках. Сто купюр по сто долларов в каждой пачке. Всего двадцать шесть миллионов долларов и ещё мешочек с фракцией их знаменитого наркотика в заваренном полиэтиленовом пакете впридачу.
Что еще?.. Свой "Мерседес" я оставил полковнику Сергееву, потому что продавать не было времени. Мы спешили уехать. Ему сдал и пакет с наркотиком. Пусть орден получит.
А чемодан с долларами, чтобы особенно не возиться, послали в подарок в Министерство финансов России, инкогнито, разумеется, и с припиской, что деньги надо справедливо распределить между членами руководящего кабинета.
Вот и все.
ЭПИЛОГ
Мы сняли виллу на берегу океана недалеко от Майами, штат Флорида. Сначала хотели поближе к цивилизации, но при ближайшем ознакомлении эту идею оставили; российский провинциализм, смущенный обилием этой самой цивилизации, потянул всех нас на символическую периферию, и вот, почти в шестидесяти километрах от места отдыха тутошних миллионеров, пятый месяц обитаем и мы.
Пока нам нравится... Пока. Здесь вокруг - и у пристани, и у виллы, растут пальмы. Они отражаются в воде, и кажется, что из моря выползают змеи.. А в тихую погоду, вдалеке, за волнами можно увидеть Кубу, словно большого альбатроса, сидящего на воде.
Так говорят местные на ломаной - испано-русско-английской - смеси, стараясь донести до нас свои сонные грезы.
Мы уже обжились, хотя лично мне до сих пор все здесь кажется слишком: много солнца, красок, лени и нестерпимой неги, если можно так сказать.
Иногда мы втроем выходим в море. Тане все нравится на этом вечном курорте, а уж о Пашке и речи нет - вытянулся, загорел и под тонкой кожей гладкой волной уже бродят мышцы.
Лодка иглой врезается в волны, горизонт уходит все дальше, а из воды там и сям высовываются акульи морды и хвосты. В тихой воде, под тихим небом акулы кажутся безобидными, словно наши дельфины.
Солнце раскаленным свинцом заливает окрестности, все выжигая вокруг нашей усадьбы. Мелкая живность, задыхаясь от зноя, выползает подышать на песок пляжа, поросший давным-давно высохшей травой. Местные мальчишки ловят их, швыряют с пристани и хохочут по-латиноамерикански, глядя как мыши и ящерицы падают в чистую сине-зеленую воду, прозрачную до той глубины, где фосфоресцирует затаившийся гигантский кальмар, и откуда медленно всплывают акулы.
Здесь есть два-три негра, которые устраивают бой с акулой. Не за деньги, а просто так. Брать за это деньги - плохая примета, они и так перед прыжком сереют от сосредоточенности и страха и ещё сильнее по-негритянски пахнут. Говорят, перед этим запахом не может устоять ни одна белая женщина, но Таня искренне воротит от них свой расистский носик.
Зрелище - лучше не придумаешь. Негры и акулы, окруженные алмазами пузырьков, скользят в изумрудно-жемчужной воде совсем рядом - руку протяни, - и никогда не касаются друг друга. Иногда акула, словно бы на арене, разворачивается, нервно подхлестывая себя хвостом, и кидается в атаку. Темное рыбье туловище двигается как-то тупо по сравнению с лакированными черными телами, и, зачарованный зрелищем, Пашка все порывается сигануть в глубину к сверкающим танцорам.
Иной раз я и сам замечаю, как сводит зубы от желания самому броситься вниз, - пусть даже кровь, но лишь бы разорвать это гладкое напряжение внизу. Но, точно выбирая момент, выныривают и начинают сверкать белыми зубами негры, а одураченные рыбы кидаются из стороны в сторону, прочерчивая пенную спираль, и медленно тонут в темнеющей бездне.
По вечерам местные, черно-белой толпой (тела сливаются с густым тропическим мраком, лишь сверкают зубы, да белки глаз) приходят к щедрым миллионерам, то бишь к нам и, если мы не прочь, устраивают гитарные посиделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
То, что Лютого нет, я знал, наверное, всегда. И остатки моей чистоты сопротивлялись появлению все грехи берущего на себя двойника. Однако раскаяние, да и страшные кровавые срывы, случавшиеся все чаще, способствовали чуду: и медленно утвердился призрак детского ужаса - мой двойник Лютый.
Интересно, что лишь первое время я осознавал эту игру в призрак с самим собой; сознание - штука коварная, а шизофреническое зазеркалье рядом, в постоянной засаде, как вот этот пыльный призрак моего отражения в зеркале напротив.
Ничего не проходит бесследно, я это понял давно, как и то, что платить приходится всегда. Страшнее всего, что счет предъявляют тогда, когда ты не готов.
Жизнь моя в большом мире, полная, надо сказать, прежней лютости, была - спасибо перестройке! - оправдана: убивают все, и я знаю многих своих прежних товарищей, которые довольны возможностью отправлять в небытие новых воров, получая притом хорошие бабки за виртуозность исполнения.
Может, я другой, а, возможно, у каждого существует лимит этой самой лютости, после которой хочется стать другим, вернуться к истокам добропорядочности, уважения, покоя.
Все это очень трудно! Возможно, я устал, а скорее всего наш сумасшедший мир диктует и решения, невозможные при застое. В общем, попав сюда, в родной город, я немедленно и неосознанно стал исправлять свой собственный мир, в котором я был обречен пребывать: стал отстреливать одного за другим свидетелей своего детского раздвоения.
И нельзя ничего от себя скрывать бесконечно... А может, Лещиха стала, так сказать, последней каплей, переполнившей сосуд моего падения, и её предсмертный ужас узнавания, смыл пелену с глаз?..
Увы, остался один путь, наверняка расставляющий точки над i. Правда, разумеется, хороша, но лишь в том случае, когда встреча с ней не происходит поздно, когда ещё есть силы и надежды на новую жизнь.
Нет, я слишком легко нажимал на спусковой крючок, слишком многие мстительно ожидают меня в аду. Я, подобно тому нашему крысиному льву, сотворенному убийцей, который уже не может жить, не убивая... Хотя...
Нет, я должен убить себя сам!
Что-то давило мне в бок. Поменяв позу, я не смог избавиться от неудобного... Сунув руку в карман пиджака, я вдруг нащупал круглую стекляшку Пашкиного талисмана. И я так ясно представил его сегодняшнее, пораженное горем лицо после известия о смерти матери! Сейчас, убив себя, я лишу его последней надежды. А он и по возрасту (да и по многим другим признакам) вполне мог быть моим сыном.
И Таня, которая настрадалась так из-за меня!
Я заколебался, и вдруг мне забрезжила надежда.
Верша суд над собой, я был готов к смерти, но жить!.. Если бы можно было, действительно, начать новую жизнь без груза совести?..
Итак, Таня и Пашка, которым я сейчас необходим, чтобы жить, - это с одной стороны. И вся та кровь, которая окрашивает мои следы, - с другой.
Что еще? Что ещё можно поставить на чашу весов?
И я вспомнил. Вновь вспомнил крысиного короля. Вспомнил, как неожиданно кончился наш тогдашний бизнес и карьера убийцы нашего фаворита.
Однажды он исчез. Лишь недели через три появился вновь. Мы сидели в полном составе на своем обычном месте сбора, недалеко от старого судна, где и вершился эксперимент с крысиным королем, и где он пропал последний раз.
Не помню, кто его увидел первым... Наш Рембо, похудевший, но гордый, радостно попискивая, шел к нам. А за ним, пугливо, но подчиняясь главе, шло его новое семейство: изящная худенькая самочка и восемь маленьких глупых пацанов-крысят.
Так завершилась карьера Рембо, ибо, обзаведясь семейством, он отказался убивать. Превратился в рядовую, хоть и полуручную крысу.
В чем-то ведь мы похожи. И он, и я были брошены в нечеловеческие (если можно так сказать!) условия, созданные, впрочем, людьми. И он, и я стали лучше. А стать лучше в нашем нынешнем мире - это уметь лучше всех убивать, опережая других.
Но ведь сумела же простая крыса стать отличным семьянином и выйти из порочного круга преступлений!
Мне вдруг стало весело. Чтобы жить, мне надо убедить себя, что я могу быть не хуже крысы.
Я ухмыльнулся. И все-таки надо пустить себе пулю в лоб. Надо поставить точку, которая завершит повесть о Лютом и обо мне, стыдливо прятавшимся за раскол собственной личности.
Я оттянул затвор, прицелился и выстрелил. Пуля попала точно между глаз, и моё лицо в зеркале напротив рассыпалось, исчезло, умерло!
Я облегченно вздохнул и понял, что искус окончен.
Как просто! Как все оказалось просто! Достаточно было осознать... нет, осудить себя, сбросив тем самым тяжесть с плеч, о которой не хотел знать, думать, в реальность которой не верил. Поставленный диагноз уже давал надежду, что больше я не выпущу джина из бутылки - мой двойник умер навсегда!
Я встал, пошел к коридору и на пороге обернулся, с улыбкой оглядев место моего зарождения и символической казни.
Вот и все.
Выходя и закрывая на ключ дверь, я уже знал, что больше сюда не приду.
Я вышел из подъезда. Утро. В легкой синеве неба, ещё не потеплевшей после ночи, висели розовеющие с краю облака, и было что-то не по-земному изящное в их удлиненном очерке. Равномерные шорохи от размашистой метлы рачительного дворника особенно чисто звучали в пустынном воздухе, а за домом простуженно рычал и никак не мог прокашляться остывший за ночь автомобиль. Девочка в маленькой телогрейке, возможно, дочь дворника, автоматически орудующего метлой, прошла мимо, толкая перед собой тележку с большим ящиком для мусора: старая, вынянчившая, возможно, не одного младенца детская коляска, рассталась с качающейся колыбелью, а на оси её и был водружен ящик, олицетворяющий новую работу, новую заботу, новую жизнь.
С черных после дождя веток, покрытых глянцевыми мокрыми листьями, вспархивали с воздушным шорохом воробьи и садились на мокрый асфальт тротуара, торопясь выклевать что-то среди неубранного ещё мусора.
Я подошел к машине, открыл дверцу и сел на водительсткое сиденье. Не закрывая дверцу, чтобы прохладный чистый воздух свободно вливался в салон, я закурил.
Как же мне было хорошо!
Появились, хлопая дверьми подъездов, первые труженики. Розовый воздух. Дома казались новыми - чистыми, словно рисованными. И так же, как солнце постепенно поднималось выше, а тени постепенно укорачивались, чтобы исчезнуть в свое время, - точно так же, при этом трезвом свете, та жизнь, которой я жил последние дни, становилась тем, чем она и была, - далеким прошлым.
Я выбросил окурок и, заведя мотор, стронул машину с места. Как хорошо! Шины с мягким хрустом раскатились по асфальту, быстрее - я уже мчался домой, к Тане и Пашке, тоже участовавшим в моем ночном спасении.
Солнце поднималось все выше, равномерно озаряя город; улицы оживали, заполняясь машинами и людьми. Я ехал все быстрее, чувствуя себя обновленным, сильным, готовым на новую борьбу. И то, что я замечал с какой-то свежей любовью, - и постового милиционера на перекрестке, ежащегося от утренней прохлады в своем толстом мундире, и мгновенный золотой жар окна во встречном доме, и кошку, переходящую улицу строго по переходу, предупреждающе высоко подняв хвост, - все это и было тайным поворотом, пробуждением моим.
Я остановился у Пашкиного подъезда, заглушил мотор и вытащил пачку "Кэмел". Последняя сигарета. Закурил.
Я смотрел на голубое чистое легкое небо, на эту панельную пятиэтажку, которую больше не увижу никогда - и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что кошмар кончился навсегда. Он длился всего несколько дней и всю мою жизнь, но теперь я до конца исчерпал и его, и воспоминания, до конца перегорел ими, и образ моего дикого детства ушел вместе с умершими, в мир теней, уже став сам воспоминанием.
Я поднялся наверх и, обнимая своих, обнимая Таню и Пашку, свою новую семью, наслаждался свободой, счастьем...
Кстати, они так и не сумели открыть тот чемодан, хорошие были в нем замки. Мы вместе открыли и там оказалось то, что я подсознательно ожидал: доллары в аккуратных пачках. Сто купюр по сто долларов в каждой пачке. Всего двадцать шесть миллионов долларов и ещё мешочек с фракцией их знаменитого наркотика в заваренном полиэтиленовом пакете впридачу.
Что еще?.. Свой "Мерседес" я оставил полковнику Сергееву, потому что продавать не было времени. Мы спешили уехать. Ему сдал и пакет с наркотиком. Пусть орден получит.
А чемодан с долларами, чтобы особенно не возиться, послали в подарок в Министерство финансов России, инкогнито, разумеется, и с припиской, что деньги надо справедливо распределить между членами руководящего кабинета.
Вот и все.
ЭПИЛОГ
Мы сняли виллу на берегу океана недалеко от Майами, штат Флорида. Сначала хотели поближе к цивилизации, но при ближайшем ознакомлении эту идею оставили; российский провинциализм, смущенный обилием этой самой цивилизации, потянул всех нас на символическую периферию, и вот, почти в шестидесяти километрах от места отдыха тутошних миллионеров, пятый месяц обитаем и мы.
Пока нам нравится... Пока. Здесь вокруг - и у пристани, и у виллы, растут пальмы. Они отражаются в воде, и кажется, что из моря выползают змеи.. А в тихую погоду, вдалеке, за волнами можно увидеть Кубу, словно большого альбатроса, сидящего на воде.
Так говорят местные на ломаной - испано-русско-английской - смеси, стараясь донести до нас свои сонные грезы.
Мы уже обжились, хотя лично мне до сих пор все здесь кажется слишком: много солнца, красок, лени и нестерпимой неги, если можно так сказать.
Иногда мы втроем выходим в море. Тане все нравится на этом вечном курорте, а уж о Пашке и речи нет - вытянулся, загорел и под тонкой кожей гладкой волной уже бродят мышцы.
Лодка иглой врезается в волны, горизонт уходит все дальше, а из воды там и сям высовываются акульи морды и хвосты. В тихой воде, под тихим небом акулы кажутся безобидными, словно наши дельфины.
Солнце раскаленным свинцом заливает окрестности, все выжигая вокруг нашей усадьбы. Мелкая живность, задыхаясь от зноя, выползает подышать на песок пляжа, поросший давным-давно высохшей травой. Местные мальчишки ловят их, швыряют с пристани и хохочут по-латиноамерикански, глядя как мыши и ящерицы падают в чистую сине-зеленую воду, прозрачную до той глубины, где фосфоресцирует затаившийся гигантский кальмар, и откуда медленно всплывают акулы.
Здесь есть два-три негра, которые устраивают бой с акулой. Не за деньги, а просто так. Брать за это деньги - плохая примета, они и так перед прыжком сереют от сосредоточенности и страха и ещё сильнее по-негритянски пахнут. Говорят, перед этим запахом не может устоять ни одна белая женщина, но Таня искренне воротит от них свой расистский носик.
Зрелище - лучше не придумаешь. Негры и акулы, окруженные алмазами пузырьков, скользят в изумрудно-жемчужной воде совсем рядом - руку протяни, - и никогда не касаются друг друга. Иногда акула, словно бы на арене, разворачивается, нервно подхлестывая себя хвостом, и кидается в атаку. Темное рыбье туловище двигается как-то тупо по сравнению с лакированными черными телами, и, зачарованный зрелищем, Пашка все порывается сигануть в глубину к сверкающим танцорам.
Иной раз я и сам замечаю, как сводит зубы от желания самому броситься вниз, - пусть даже кровь, но лишь бы разорвать это гладкое напряжение внизу. Но, точно выбирая момент, выныривают и начинают сверкать белыми зубами негры, а одураченные рыбы кидаются из стороны в сторону, прочерчивая пенную спираль, и медленно тонут в темнеющей бездне.
По вечерам местные, черно-белой толпой (тела сливаются с густым тропическим мраком, лишь сверкают зубы, да белки глаз) приходят к щедрым миллионерам, то бишь к нам и, если мы не прочь, устраивают гитарные посиделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35