Я видел выпущенные когти на распяленных лапах. Я отпрыгнул в сторону, рядом рухнула промахнувшаяся кошка. Я сильно ударил её ребром ладони по шее. Львица дернулась, медленно повернула ко мне голову. Я ударил её ногой в нос и тут же прыгнул ей на спину, обхватил сгибом локтя горло зверя, второй рукой закрепил удушающий замок, ногами оплел ребра. В последующем рыке её я уловил замешательство, замешательство и ярость; мужчина у столба таращил глаза так, что казалось вот-вот опустеют глазницы, а парень не закрыл до сих пор рта.
Жесткая шерсть загривка царапала мне лицо; желтая шерсть незнакомо пахла зверем, из близкой, старавшейся достать меня пасти, смрадно дохнуло чем-то мясным, нутряным, дохнуло ужасом. Руки мои медленно разжимались, шея львицы стала твердокаменной, я изо всех сил сжал сплетенные ноги и раздавил зверю ребра. Теряя силы, она зарычала, еще; я коленями ощущал подающиеся разломы костей и сжимая ей легкие, сердце, выдавливал душу и жизнь из судорожно разевемой пасти.
Еще несколько мгновений я лежал на мелко подрагивающем звере, но близко услышанный рык тигра заставил меня вскочить и ринуться к все ещё открытой дверце на переходе. Я прыгнул, ухватился за порог дверной коробки, подтянулся и уже сверху смотрел на почти выползшее из пут тело девушки, дыру в животе с тянущейся к оторванной ноге толстой веревкой внутренностей и тигра, вонзающего клыки в совсем недавно живую плоть. Здесь делать было нечего.
И от всего пережитого: от смятения, торжества, боли и ликования, я, неожиданно для себя, заревел дико, хрипло. Меня грозило разорвать торжество, ликование. Я был раздираем такой свирепой радостью, какой раньше никогда не ощущал. Я радовался победе, я был счастлив, я был жив; даже разорванное бедро, кровоточащие от глубоких царапин руки, даже вывихнутая ступня - все было включено в систему моего ликования, только подчеркивало мою победу, мое право жить!
Пробившись сквозь шум издаваемый мной, сухо щелкнули замки; заткнувшись, я увидел запертые двери на зрительскую галерею, на арены - я оглянулся, выхода не было. С шипением, сладковато поплыл газ. Опустошение чувств. Я ударил по прозрачной стене - глухой номер. Шипело все сильнее; рванувшись к разлегшимся патрициям, я вдруг потерял их из виду, - все стало расплываться, темнеть, уплывать...
* * *
Меня вытолкнули из темноты на яркий свет арены. Я споткнулся о порог, но натяжением веревки, концом которой были стянуты назад мои локти, меня поддержали. Еще раз толкнули в спину.
- Шевелись! - сказал Сашок. Когда-то он боролся с самим Ярыгиным, не уступая тому в силе, только в честолюбии.
Плечи у Сашка тяжелые, спина горбатая от мышц, шея толстая, а вот голова нормального размера, что, невольно, оправдываешь отсутствием мозгов, а низкий лоб и изуродованный ударом нос только укрепляют подозрения. Еще только заступив работать вышибалой, я уже ощущал его внимание, - Сашок норовил зацепить, толкнуть, сдавить ладонь; быть первым не всегда удобно, первый на виду, первый чувствует угрозу даже там, где её нет. Во всяком случае, я никогда не претендовал на почетную роль быть главным кулагинским мордоворотом.
- Шевелись, - снова подтолкнул меня Сашок. - К телке ведем, щас обрадуешься.
Один из трех столбов был занят и, вглядевшись в спину отвернутой от меня женщины, я, холодея, узнал Марину. Как же так! Ведь она!..
Привязывая меня, Марину развернули ко мне. Рот её заклеен скотчем, говорили одни клаза. Сашок проверял мои веревки.
- Вот вам и конец, любовнички. Щас вас немножко покушают.
Я рванулся, но веревки выдержали. Сашок с размаха залепил мне пощечину.
- Мразь! - сказал я. - Подонок! Шестерка! Когда я до тебя доберусь, ты у меня скулить будешь!
Мерзко ухмыляясь, он ударил меня ещё раз.
- Щас ты скулить будешь вместе со своей подстилкой.
Они ушли, лязгнула решетка и уже зная свой путь, но все также не торопясь, вышел тигр. Он был так близко! Струйкой потек по спине пот. Марина отчаянно взглянула на меня. Я рванулся - тщетно. Тигр подошел, злобно заревел. Минуя меня, потянулся к Марине. Она замычала под скотчем, дернулась... и поникла без сознания. Я мучительно напрягся, ожидая хлопка лопнувших веревок - невероятно! - они держали. Я закричал. Тигр немедленно заревел в ответ и ударил лапой Марину по животу. Я увидел, как когти вонзились в кожу. Я обезумел. Лапа рванула к низу и разорвала живот. Марина открыла глаза, не веря посмотрела вниз; глаза её сделались огромными, неверящими, испуганными. Тигр вдруг стремительно укусил её в бедро, рванул, помог лапой, ещё рванул, - с чудовищным негромким треском лопались связки, суставы, мышцы. Ее глаза ещё успели проследить уносимую ногу, тянущиеся вслед внутренности и... погасли. Умерла Марина. Хвостом, словно палкой зверь задел меня, ещё раз. Издали донесся голос:
- Надо же, как ослаб. Впрочем. чему удивляться.
Я моргнул, не сразу смог отойти от мучительного кошмара. Рядом с кроватью сидел Кулагин:
- Приснилось что? Вы так скрипели зубами.
Это был сон! Это был сон!!!
- Вы, однако, меня разочаровываете. С виду такой классический ариец раньше я и не предполагал, что такие экземпляры существуют. И вместе с тем такой впечатлительный.
Я медленно приходил в себя; сердце, несколько раз глухо протолкнувшись к горлу, успокоилось. Я решительно пытался выкинуть из головы только что виденный кошмар.
- Знаете, сколько вы тут провалялись? Трое суток. И это пошло вам на пользу. Пока вы без сознания были, вас подлатали. Теперь можете опять в бой.
- Знаете, что я решил? - продолжил он, не обращая внимание на мое молчание. - Я решил поставить на этом точку. Хватит с вас, хватит и с нас. Уж вы то точно совершили невозможное. Я хочу вам сделать предложение, от которого, правда, вы можете отказаться, с вас станется. Но все-таки, подумайте. Не хотите работать у меня? Для начала... сто тысяч в год. Это только вначале. Служба у меня не трудная. Вы тут с Сашком поговорите, он расскажет. Я своих людей не обижаю. Ну, отдыхайте. Утром поговорим.
Он бодро встал, похлопал по руке и величественно удалился.
Тут же вошла знакомая мне, однако, одетая, даже завернутая в белый халат медсестра, толкая перед собой уставленный едой и напитками столик.
Деловито устраивая меня, она всем своим видом, а также касаниями, приглаживаниями поглаживаниями отдавалась мне. Я чувствовал себя хорошо, ничего у меня не болело. Таня (так звали мою обольстительницу) во всю шелестела о чем-то, вернее, обо мне: я то, я сё. Наливая себе водки, я предложил ей, она не отказалась. И я оставил её у себя.
Часа через два она ушла. А я лежал без сна, мне было о чем подумать.
Наконец, все успокоилось. Я осмотрелся: комната небольшая, ковер (это обязательно) на полу, кровать, столик, бра над головой, стол побольше у окна, задернутые шторы. Я попробовал встать - удалось. Я сносно себя чувствовал. Действительно ничего не болело.
За окном была ночь. Огромная, на четверть стесанная луна заглянула в комнату. Лунные лучи холодно и ярко оседали на стенах, заборе, небольшом одноэтажном домике, который я мог видеть из своего окна. За забором шумели деревья, мрачно, средневеково упираясь в синее, ближе к луне с голубизной небо, сквозь которое, рассекая темные провалы облаков, пролетала падающая башня трубы. Ничего, только мелькнула, быстро удлиняясь за углом, тень собаки.
Я задернул шторы и вернулся в постель. Таня вновь заглянула, но мне ничего не было нужно. Я погасил свет. Спать не хотелось. Мне было нехорошо. Даже не физически, но что-то давило, портило настроение. Лабиринт? Сон? Кулагин? Возможно, Кулагин с его рассуждениями о вождях и подданных, о праве одних создавать свои правила игры и праве других следовать этим правилам. Если бы не мое подлое детство, заставившее думать и сравнивать, я бы не обратил внимания.
Моя мать всю жизнь проработала дворником. Я был старшим, а когда меня взяли в армию, завершением раз в полтора года свершавшихся деторождений, явился мой брат Славик. Двенадцатый ребенок, последнее звено длинной цепочки моих братьев и сестер. Отцов, конечно, мы не знали; все время приходили разные; но все на одно лицо, которое мы не помнили: шумные и тихие, добрые и злые... Матери не было до нас дела; есть было всегда нечего и сидя в школе, пытаясь сообразить, что мы сегодня будем есть, я злобился на одноклассников, на учитилей, требовавших каких-то ответов на какие-то вопросы - я хотел есть! Мне твердили о равенстве, братстве, солидарности, а я вечно ходил в каком-то рванье, и богатые родители моих школьных товарищей благородно, через учителей, передавали нам ношенные шмотки.
Я не знаю, кто был моим отцом, но мозги он мне передал неплохие; я даже воровать не стал, сообразив после пары попыток высокую себестоимость конечного результата.
Спорт, книги - я научился размышлять. Я понял, читая об историческом энтузиазме масс, понял, как легко заставить принять и уверовать в чужую идею. Смешнее всего дело обстояло с армией: кому-то наверху всегда хочется побольше власти, побольше денег, славы, наконец, и вот тысячи, сотни тысяч равнодушных или уверовавших в наспех слепленные лозунги подданных идут в бой во имя величия Родины.
Раньше американцы были враги, теперь - друзья. Раньше жили во имя идеи, теперь во имя шмоток, жратвы, машин, дач и зеленых, зеленых, зеленых, - озверелые бойцы за светлое будущее своих родных камер.
Злобясь, я путаюсь в мыслях, - я вспоминаю голодное свое детство на фоне светлых слов.
Мой правитель - это я! И моя родина - это я, а теперь и Марина!
Кулагин строит свой лабиринт, заставляя других верить в святую неприклонность своих правил: он убивает, он награждает - вот истина.
Какая может быть идея в вольчьей стае? Какая у волков идеология?
Мне, в общем-то, плевать на тех, кто подставляет шею под ярмо. Мне и на Кулагина с его вождизмом наплевать. Никто не имеет право навязывать мне свои, чуждые мне правила, микроскопическую идеологию лабиринта, так смешно и страшно похожего на столь же мерзко-глупые лабиринты Карабаха, Приднестровья, Чечни. тех мест, где мне уже удалось добровольно, как и здесь, проливать свою глупую кровь.
Все же я заснул и мне снились хорошие сны.
* * *
Утром мне принесли новую одежду взамен той, пришедшей в негодность накануне. Мед Таня все ещё вертелась рядом, норовя помочь одеться - я всегда произвожу благоприятное впечатление на женщин.
А потом, после легкого завтрака, по коридору, дугой охватывающего внутренний периметр кулагинской резиденции, меня привел один из телохранителей в его кабинет.
Словно не было этих последних суток: все так же удобно погрузившись в кресло курил Андрей Сергеевич, все так же свивался кольцами голубоватый дымок, ярко вспыхивая в солнечных лучах, но треугольником - дверь, кресло хозяина, центр помещения, - располагались охранники, и Сашок, последовательно обезьянничая, повторял ухмылку шефа. На столе лежал давешний конверт с валютой.
- Ну что, непобедимый герой наш, принимаете наше предложение? Надеюсь, у вас столько же здравого смысла, сколько и силы.
- Причем тут здравый смысл? Как раз здравый смысл подсказывает, что с бандитами лучше не иметь никаких дел.
- Смело, смело, - добродушно покачал головой Кулагин. - Ты так и не можешь подняться, - как это говориться? - над средой. Ты считаешь, что бандиты - это те, кто не подчиняется государству, не так ли?
- Ну, это просто. Все. кто не подчиняется закону - это бандиты.
- Ты слеп, мой друг. Неужели придется в тебе разочаровываться?
- Как угодно.
- А если никто не подчиняется закону? Посмотри вокруг: законы всегда существуют для низших, сильному нет нужды загонять себя в рамки, иначе это уже не сильный, а раб.
- Ты подумай, - продолжал он, - так всегда бывает - это закон. А то, что происходит у нас в стране - лишь переходный этап, - время, пока определяются сильные.
1 2 3 4 5 6 7 8