Но
мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах,
проехала по нему, распростертому на асфальте.
Виктор не услышал - почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл
глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. "Нива" уносилась
вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья.
Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке
тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись
рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.
Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза.
Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла
быть столь скоро "Скорая", не могла быть, но была: видимо, кто-то
перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах,
вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько минут склонясь над
кучей, задвинули груженные носилки внутрь своей коробочки, прикрыли
воротца, быстро расселись по местам, и "Скорая", продолжая тревожно
сигналить, тронулась в путь.
Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она
медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг.
Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла
место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув,
развернулась и поехала восвояси.
Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на
часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то
место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили
туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.
Его долго рвало чаем и бутербродами.
- Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, - отметила
домохозяйка с сумкой.
- Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает
Прямо в зайчика стреляет,
- вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным
интересом наблюдал за подвижным маринованным грибом, который он вилкой
гонял по тарелке.
- Пиф-паф, ой, ой, ой!
Умирает зайчик мой.
- закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. - Ну,
ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со
временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.
Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было еще
далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии -
середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.
- У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? -
начал он сурово. - Кому повем печаль мою, Миша?
- Мне, - решительно предложил Миша, и добавил для убедительности. -
Поветь.
- Э-э-э! - махнул вилкой Виктор. - Давай лучше выпьем.
Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:
- Будь.
- Будь.
Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так,
бескорыстно шевелили еду вилками.
Ресторан Дома кино постепенно наполнялся. Сидели они здесь уже давно,
как встретились у входа в двенадцать и - седок седока видит издалека -
душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю
публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и
зашептал, будто кто-то мог его услышать: - Прикрой меня быстренько, Миша.
Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого
тот так испугался. Увидел и удивился:
- Ты что - Суреныча испугался?
- Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, - прошипел Виктор.
- Бывших тестей, - нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове
"тестей" слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это
слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро
повторил начало фразы: - Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это
да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку "экс" не носят никогда.
Тесть - он на всю жизнь тесть.
Суреныч и, получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет
"бывший", тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за
персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался
режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером,
скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за
открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать
"нет", когда для удобства хочется сказать "да", за честную вспыльчивость,
которая всегда была основной реакцией на подлость - за те качества,
которые весьма редки в их среде.
- Что пить будешь, Алик? - спросил Роман Казарян у тестя.
- Коньяк, - ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: - За тем
столиком что - мой бывший зять сидит?
- Оне, - подтвердил Казарян.
- Состояние?
- В сильной раскрутке, - Казарян сидел лицом к столику Виктора, а
тесть Алик спиной.
Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:
- Он тебе нужен?
- Он Ксюшке нужен, - ответил Алик. - Каждый день: Где папа? Где папа?
А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?
- Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, - решил Казарян и, поймав
прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.
Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по
взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:
- Опознали. Зовут. Придется идти.
- Отнесись к этому философски, - напутствовал его Миша.
- Привет, - сказал Виктор, подходя к стариканам.
- Садись, - пригласил его Казарян.
- Постою, - отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен
вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:
- Стой, если пока еще можешь.
- Я не пьян, - успокоил его Виктор. - Итак: спрашивайте - отвечаем.
- Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, - вновь
врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:
- Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.
- Нюрку видеть не хочу, - признался Виктор.
- Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте
курс читает.
- Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра,
как протрезвею, обязательно приду. - Виктор искренне радовался - и они это
видели - возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки
не мог:
- А говоришь - не пьян.
- Я не пьян, я сильно выпимши, - уточнил Виктор, без смысла и
надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к
дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом,
погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у
Казаряна как бы между прочим:
- Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?
- Один - Сережа Тареев, оператор, а второго не узнал, - ответил
Казарян.
- Минуточку, - сказал Виктор. - Минуточку.
И пошагал к выходу. Увидев это, Миша от их стола отчаянно заблажил:
- Витька, ты куда?!
Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в
ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами
ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир.
Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему
делу:
- Случаем не заметили, кто сейчас выходил?
- Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, - скучно было
гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице.
Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся - был внизу.
Видимо, эта парочка им и спустилась.
Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на
Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:
- Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто
был с Сережей. Для меня это очень важно.
- Ну, не узнал, Витя, ей-богу, не узнал - виновато оправдывался
Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь
всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал
рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:
- Господи, как этот фраер мне нужен. - Встал, отряхнулся. - Папа
Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.
И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос,
заданный ему в спину:
- С чего это ты так протрезвел, Витя?
Миша на него не глядел - обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:
- Чевой-то ты метался?
- Надо было, - невежливо ответил Виктор и, на всякий случай,
схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: - Ты случайно не видел, кто
с Сережкой Тареевым уходил?
- Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.
- Так, - сказал Виктор.
Митька Федоров, Митька Федоров - киношный человек. Есть такое
понятие. Чаще всего киношный человек - немного сценарист документального и
научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не
претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и
режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и
Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел
быть легким, контактным, остроумным - правда, без меры, молниеносно
сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь
человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о
несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в
приятелях ходил.
- Так, - повторил Виктор.
- Так-то оно так, - согласился Миша. - Но, может, выпьем?
- Выпьем, - кивнул Виктор. - По последней. А потом я домой поеду.
Спать.
- А договаривались до упора! - Миша опять обиделся.
С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно
беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к
отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот
многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.
В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то
на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве -
стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный
гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша,
завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста
и рекомендовал, на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно
рекомендовал.
Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками
расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо
одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались
со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.
Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После
вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но
сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно,
автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими
шариками зажевать... Подошел официант:
- Слушаю вас.
- Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две "пепси" и сто
пятьдесят конька.
- У нас, к сожалению, спиртное не подают.
- Жаль, - сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо
подают.
- Вы ведь у нас бывали? - вдруг спросил официант.
- Бывал.
Ничего не говоря, официант удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах,
проехала по нему, распростертому на асфальте.
Виктор не услышал - почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл
глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. "Нива" уносилась
вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья.
Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке
тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись
рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.
Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза.
Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла
быть столь скоро "Скорая", не могла быть, но была: видимо, кто-то
перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах,
вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько минут склонясь над
кучей, задвинули груженные носилки внутрь своей коробочки, прикрыли
воротца, быстро расселись по местам, и "Скорая", продолжая тревожно
сигналить, тронулась в путь.
Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она
медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг.
Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла
место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув,
развернулась и поехала восвояси.
Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на
часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то
место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили
туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.
Его долго рвало чаем и бутербродами.
- Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, - отметила
домохозяйка с сумкой.
- Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает
Прямо в зайчика стреляет,
- вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным
интересом наблюдал за подвижным маринованным грибом, который он вилкой
гонял по тарелке.
- Пиф-паф, ой, ой, ой!
Умирает зайчик мой.
- закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. - Ну,
ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со
временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.
Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было еще
далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии -
середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.
- У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? -
начал он сурово. - Кому повем печаль мою, Миша?
- Мне, - решительно предложил Миша, и добавил для убедительности. -
Поветь.
- Э-э-э! - махнул вилкой Виктор. - Давай лучше выпьем.
Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:
- Будь.
- Будь.
Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так,
бескорыстно шевелили еду вилками.
Ресторан Дома кино постепенно наполнялся. Сидели они здесь уже давно,
как встретились у входа в двенадцать и - седок седока видит издалека -
душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю
публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и
зашептал, будто кто-то мог его услышать: - Прикрой меня быстренько, Миша.
Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого
тот так испугался. Увидел и удивился:
- Ты что - Суреныча испугался?
- Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, - прошипел Виктор.
- Бывших тестей, - нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове
"тестей" слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это
слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро
повторил начало фразы: - Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это
да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку "экс" не носят никогда.
Тесть - он на всю жизнь тесть.
Суреныч и, получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет
"бывший", тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за
персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался
режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером,
скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за
открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать
"нет", когда для удобства хочется сказать "да", за честную вспыльчивость,
которая всегда была основной реакцией на подлость - за те качества,
которые весьма редки в их среде.
- Что пить будешь, Алик? - спросил Роман Казарян у тестя.
- Коньяк, - ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: - За тем
столиком что - мой бывший зять сидит?
- Оне, - подтвердил Казарян.
- Состояние?
- В сильной раскрутке, - Казарян сидел лицом к столику Виктора, а
тесть Алик спиной.
Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:
- Он тебе нужен?
- Он Ксюшке нужен, - ответил Алик. - Каждый день: Где папа? Где папа?
А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?
- Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, - решил Казарян и, поймав
прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.
Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по
взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:
- Опознали. Зовут. Придется идти.
- Отнесись к этому философски, - напутствовал его Миша.
- Привет, - сказал Виктор, подходя к стариканам.
- Садись, - пригласил его Казарян.
- Постою, - отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен
вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:
- Стой, если пока еще можешь.
- Я не пьян, - успокоил его Виктор. - Итак: спрашивайте - отвечаем.
- Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, - вновь
врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:
- Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.
- Нюрку видеть не хочу, - признался Виктор.
- Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте
курс читает.
- Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра,
как протрезвею, обязательно приду. - Виктор искренне радовался - и они это
видели - возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки
не мог:
- А говоришь - не пьян.
- Я не пьян, я сильно выпимши, - уточнил Виктор, без смысла и
надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к
дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом,
погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у
Казаряна как бы между прочим:
- Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?
- Один - Сережа Тареев, оператор, а второго не узнал, - ответил
Казарян.
- Минуточку, - сказал Виктор. - Минуточку.
И пошагал к выходу. Увидев это, Миша от их стола отчаянно заблажил:
- Витька, ты куда?!
Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в
ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами
ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир.
Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему
делу:
- Случаем не заметили, кто сейчас выходил?
- Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, - скучно было
гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице.
Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся - был внизу.
Видимо, эта парочка им и спустилась.
Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на
Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:
- Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто
был с Сережей. Для меня это очень важно.
- Ну, не узнал, Витя, ей-богу, не узнал - виновато оправдывался
Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь
всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал
рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:
- Господи, как этот фраер мне нужен. - Встал, отряхнулся. - Папа
Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.
И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос,
заданный ему в спину:
- С чего это ты так протрезвел, Витя?
Миша на него не глядел - обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:
- Чевой-то ты метался?
- Надо было, - невежливо ответил Виктор и, на всякий случай,
схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: - Ты случайно не видел, кто
с Сережкой Тареевым уходил?
- Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.
- Так, - сказал Виктор.
Митька Федоров, Митька Федоров - киношный человек. Есть такое
понятие. Чаще всего киношный человек - немного сценарист документального и
научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не
претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и
режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и
Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел
быть легким, контактным, остроумным - правда, без меры, молниеносно
сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь
человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о
несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в
приятелях ходил.
- Так, - повторил Виктор.
- Так-то оно так, - согласился Миша. - Но, может, выпьем?
- Выпьем, - кивнул Виктор. - По последней. А потом я домой поеду.
Спать.
- А договаривались до упора! - Миша опять обиделся.
С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно
беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к
отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот
многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.
В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то
на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве -
стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный
гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша,
завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста
и рекомендовал, на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно
рекомендовал.
Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками
расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо
одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались
со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.
Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После
вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но
сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно,
автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими
шариками зажевать... Подошел официант:
- Слушаю вас.
- Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две "пепси" и сто
пятьдесят конька.
- У нас, к сожалению, спиртное не подают.
- Жаль, - сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо
подают.
- Вы ведь у нас бывали? - вдруг спросил официант.
- Бывал.
Ничего не говоря, официант удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32