Теперь девок не особенно, даже с
восьмиклассным образованием, прельщает такая перспектива замужества.
Однако все это было словно понарошку, будто в игре. В армии он
встретил третью женщину за свою не столь и доблестную мужскую жизнь; и эта
женщина, молодая, разведенная - были они тогда в летних лагерях - открыла
глаза Сашке, что кроме всяких дурацких этих всех и тому подобное, есть
какая-то еще никем не описанная тайна. Двое счастливы. Другим это порой не
понять. Счастливы не только от слов, но и от того, как нечаянно когда
прикоснулся к теплой руке. И или, когда, скажем, слышишь на ветру шорох
платья любимой женщины. Это все - любовь. Не только ведь постель. Счастье
- это все в любви. Это частичка жизни.
Только одно в этом не совсем правильно - ты не чувствуешь такой же
ответной радости прикосновения все тебе толкуют про какого-то Володьку,
который и такой, и сякой, и немазаный-сухой, но он, можно сказать, гигант
земли, пуп, а все остальные против него маленькие блошечки. Та, третья
женщина, продолжала любить другого.
Так обожать обидно. Не растратив себя, Сашка на полпути своей
влюбленности приостановился, сказал: "Володька, так Володька", катись-ка,
Маша, к нему в буфет и спасай его от запоя. Слова эти он вынул из себя,
потому как грубить ей ужасно не хотел - разорвал грудь, вынул эти слова и
в лицо ей бросил, раскаиваясь и теперь, когда об этой женщине серьезно
думал.
Клавка же его теперь травила своим шуршанием и мягкими утиными охами.
Акишиев застегнул окна темными шторками, чтобы больше не думать, как
сбежать от этого всего подальше, сел на кровать, она тяжело хрустнула, как
бы разламываясь напополам. "Тишком да ладком, сядем рядком, - засмеялся,
сухо глотая воздух. - Надо закрывать эту лавочку... Так я сам напрошусь к
ней. А что дальше? Ведь она, кроме меня, будет иметь много мужчин. Они все
липнут к ней... Гляди, опять бельем шуршит, ленивица! Сними-ка, понял, с
себя ледяной покров... Или мне пойти все с нее сбросить, а? Что ты там
хочешь? Завлекаешь?"
В окно в это время постучали. Акишиев вздрогнул от неожиданности,
откинул штору и увидел ту самую дылду. Он выругался.
- Чего тебе еще?
- Альбом я оставила у вас, - закричали у окна.
- Сейчас, - сказал зло Акишиев и пробормотал: - Альбом... Чего, съем,
что ли, я его, твой альбом? Полежал бы! Однако он вспомнил про надпись в
этом альбоме и хорошо о ней подумал: видишь, не хочет, чтобы тайны чужие
кто-то топтал, это она из-за того только и пришла!
Акишиев и потом не ошибся.

10
Гроб, между тем, транспортируемый вездеходом Крикуна, прополз средь
двух бугров, в снежистой лощине. Натыкаясь на железные цепи, мокрые
веточки маленьких деревцев умирали, сырые чернеющие ящики замелькали
неподалеку, как только вездеход взобрался, выкарабкавшись из снежного
месива, на очередной пригорок; в ящиках на подставках были погребены
умершие и недавно, и давно, сорок-пятьдесят лет назад. На кладбище давно
уже хоронили и русских, и ненцев рядом. Русские могилы долбились в земле,
а ненцы ставили ящики, рядом с которыми клали вещи покойного, от чайника
до мотора для лодки.
Вырытая с утра яма-гробница Сашки Акишиева подтаяла от проглянувшего
на часок солнца, внизу набралось немного воды, она утопила черные комья
земли, солнце зашло теперь за грозную тучу, мелькавшее в воздухе ненастье
приближалось, и все вокруг было как-то серенько, угрюмо, мрачно. За
гробом, провожать покойника шли лишь Нюша да те, что по службе; лишь
постепенно появлялись люди; и так как новое Сашино захоронение не было
делом привычным, царило молчание; наступило оно, по всей видимости,
вследствие недоумения, ужаса, какого-то еще неосмысленного переживания -
от того, что разнесся слух: Клавкины подозрения не подтвердились.
Несколько гвоздей вновь вогнали в гроб. Долго возились. Люди начали
шептаться:
- Ужас, ужас!
- И чего жизнь творит!
- Гробокопательница идет, - вдруг сказал кто-то.
- Ага! Ученая... Занималась изучением состояния... - Кажется, так
путано брехал и Метляев.
- Обе они любили до гробовой доски, - засмеялся Иннокентий Григорьев.
Он кивнул на Нюшу, что стояла в молчании.
- Одной ногой тоже стоит в гробу, - хмыкнул с удовольствием Метляев.
- Есть место им в полях России среди не чуждых им гробов, - глумился
бывший бригадир, знаток коротких поэтических строчек.
Клавка подошла к гробу, который был уже приготовлен к спуску в яму.
- И гробовой-то ласки нету, - запричитала она, белым кружевным
платком обтирая посиневший от слез нос. - Чего же ты не поглядишь на меня?
Гробовое-то твое молчание, гробовая-то твоя тишина мне-то, родной мой,
лишь осталося... от тебя... Не в мавзолее и не в гробнице хоронила тебя, а
теперь-то и вовсе вон водичка внизу, поставлят в эту водичку, и не буду я
даже во сне спокойно спать от страха за то, почему лежишь ты так неуютно!
- Уведите ее, - сказал молодой следователь.
Метляев подбежал к Клавке.
- Сама ведь хотела, - сказал он. - Чё кричишь-то теперь? Лежал бы и
лежал!
- Ишо не вечир! - хрипло крикнула на него Клавка. - Чего заегозил? -
Глаза ее были сухие и колючие.
Бурное ненастье, которое накапливалось еще с утра и с каждым часом
все больше и больше, опрокинулось на людей, ненастье полыхало с громом и
молнией. Вроде все смеркнулось после первых белых веток на небе. Полил
такой густой дождь, что в минуту искупал всех до нитки. Он лил и на гроб с
упавшей вдруг на него Нюшей; молодой следователь оттаскивал ее за руку, но
она не давалась и повторяла у гроба:
- Пускай, как хотите! Пускай!... Все будет потом!.. Теперь же -
сейчас... Мое...
Мертвец лежал не шелохнувшись, хотя гроб ворочали, удобно
устанавливая на илистом водяном днище гробницы. Такая была мука и в
"загробной" жизни: размывались дождем пшеничные Сашкины волосы, сжатые от
времени в отдельные пучки; пучки эти были похожи на вылинявший мертвый
парик, постепенно все завлажнялось: и лоб, и эти пучки смертных волос,
вода текла уже из волос по желтому Сашкиному лицу.
- Все вело к гибели, к уничтожению! - Нюша будто потеряла рассудок. -
Сашенька был у них всех смертником! Он за всех их работал! Из последних
сил старался!
Так больна была она, так слаба. Было похоже, что она такая, что и
сама закончит свое земное существование. Легкая, тяжелая смерть... Для
нее, стоящей между жизнью и смертью, право выбора жизни и смерти тоже не
было - все это было вне ее, тихо рыдающей над вновь вырастающим холмиком,
под непрощающим злым Клавкиным взглядом.
Грозная туча лила и лила, высеивая освежение. Лето в тот год было
очень уж грозным.

11
...Сашка отворил окно и крикнул:
- Эй, как тебя там... Погоди!
Нюша остановилась, вроде и ждала этого. В руках она подбрасывала
альбом, который только что через окно подал ей Акишиев.
Большой поселок спал при дневном свете, в домах кое-где, у порогов,
дымили самодельные коптилки, еще перед сном налаженные против гнуса. Нюша,
обвязанная платком, словно сельская модница, хлестала уже по голым своим
ногам березовой веточкой - не помогал и репудин.
Акишиев, большой, шумный, появился минут через семь-восемь, потому
как Нюша следила по часам, сколько будет его ждать.
- Послушай, - сказал Сашка. - А кто такой этот у тебя Мослов или
Чижов, или Кузнецов?
- Подпись-то?
- Ну.
- Человек интересный, - Нюша прижала альбом к груди. - А вы зачем
подсмотрели? Я же оставила нечаянно.
- А что, на нем такого написано было, что оставила альбом-то этот
нечайно?
- Все равно, чужие вещи с секретом разве так в упор разглядывают?
- Подумаешь, секрет нашла. Сырцов, Чижов, Мослов... Чего ты с ним,
дружила, что ли, что он тебе так про глаза написал?
- Может, и дружила. Вам-то не все ли равно?
- Не все ли равно, - усмехнулся Сашка, - а вдруг ты сорвешься к нему?
Вы же, девки, теперь какие? Чокнутые! Вам все вынь да положь...
- Надо, Саша, говорить вынь да положи, - назидательно сказала Нюша. -
А знаете, - без перехода, - правда, Метляев весь какой-то серовато-мутный,
какой-то изъеложенный, какой-то деревянный...
- С чего ты взяла меня заводить против него? - опешил он.
- А вы что, сами не замечали? На нем, посчитайте, сколько красок?
- Причем здесь краски? - опять пожал плечами.
- А вы что, на самом деле не знакомы с этим? Вот вы, какой теперь на
себя слой кладете? Я, к примеру, только первый.
- Ничего не понимаю.
- Как же? Первый слой только кладем, первую краску. Какая она? Потом
хоть и идет подмазка, загрунтовка, которой покрывают холст или дерево,
чтобы писать новыми красками, но на первом ведь слое все держится!
- Ну, загнула! - отлегло у Акишиева от сердца. - У нас-то с тобой,
надеюсь, красные краски.
- У меня - да. А вот с вами я еще не совсем решила, зато Метляев -
серовато-мутный.
- Так вот ты и будешь в группе жить с белилами? Э-э, брат! Наповаришь
ты, гляжу! - Но в голосе Акишиева звучала неподдельная доброта, он
улыбался хорошо и просветленно.
- Группа, товарищ Александр, это совокупность лиц, объединенных
общностью идеологии, скажем, научной, художественной, политической, или
профессией, хотя бы... А жить, лишь бы не грохнуться, нет, я тут вам не
помощница. Серовато-мутных надо выявить! Из группы - долой!
- Ну, даешь! - Сашка уже заинтересованно глядел на неуступчиво
сбившуюся Нюшу. Она перестала хлестаться березовым прутиком, стояла,
напружинясь, не сдающаяся.
- Вы мне скажите, можно и здесь грунтовый сарай сделать, чтобы
персики выращивать? Да, можно, я вам отвечу! Только сарай надо загодя
ставить, чистыми руками.
- А как сарай-то будем ставить? Вдоль или поперек?
Она расхохоталась. От болтушка, от дуреха! Дело принимает хороший
оборот, а я праздную лентяя, демагогией занимаюсь. Человек думает
создавать по своему образу и подобию, в незапамятные-то времена таких
героев-одиночек не бывало...
- Чего, коза, бурчишь-то? - Какое-то особое чувство, что-то вроде
братней любви к этой длинноногой, высокой девчонке восплыло в Акишиеве. Он
возрадовался ее хотению "лечь в бою", желанию в свои годы не хныкать, не
киснуть, а делать предстоящую работу с ним разом.
Акишиев нутром безоговорочно принимал людей долга, каких бы
характеров не носили они с собой; другим-то, вечно скулящим, таким,
действительно, как Метляев, небо с овчинку кажется, а эта - не уродил мак,
перебудем так! Нет, не заплечный мастер, как Метляев. Но не суть важно это
- само желание уже кого-то служить делу на этой поре подняло и
удовлетворило Акишиева. Научится! Научится не болтать на ветер, научится
глотать клубок в горле, глотать слезы, научится дело справлять. Только,
конечно, не стоит так и Метляева чернить. Пока на нем каиновой-то печати
нет, в изменниках не ходит, братоубийством не занимается, мыкает век в
своем костюме в клеточку. Склонить к себе! В каждом-то из нас непочатый
родник добра. Надо расколыхать. Всех чистых нет, не найду. Не ела душа
чесноку, так и не воняет. А к Метляеву надо подходить не с нажимом, иначе
дело труба, табак, швах!
- Куда идем-то мы с тобой? - Через какое-то время Акишиев игриво
спросил ее.
- А в тундру! Тунтури зовется... Ах, товарищ Александр, люблю такие
пути-то! Идешь, идешь, идешь! - Засмеялась, вскинула руки над головой, в
правой руке она держала альбом, он увидел этот ее альбом и вспомнил о
надписи с какой-то симпатией. - Чехов как говорил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11