— Слышал, раздал свои кулацкие запасы гранат? — спросил он.
— Было такое дело, — чинно садясь, ответил Лазарев.
— По зову сердца или под нажимом?
— Товарищ Шанина воспитательную работу провела, — сухо произнес Лазарев. — Разъяснила про коллектив…
Он вдруг вспыхнул:
— Будто я сам не знал, что такое коллектив. А здесь, когда все законные, все военные, всем оружие и боеприпасы положены…
— Не шуми! — попросил Иван Егорович. — У меня температура.
И, помолчав, осведомился:
— Слышно, после победы собираешься в артисты податься, на оперную сцену? Будто голос у тебя прорезывается исключительный?
— В артисты навряд ли сгожусь, — ответил Саша. — Уже совался. Говорят, у меня скованность движений. По радио петь буду, это возможно. А специальность себе изберу точную — дома людям строить, детясли там, больницы.
— В архитектуру прорвешься?
— Возможный вариант.
Отвечал на вопросы Лазарев тщательно, но что-то его тревожило.
— Ты за делом зашел? — спросил Локотков.
— Да вроде бы оно и не дело. Скорее, просьба. У меня, видите ли, товарищ Локотков, есть один друг…
— Девушка? — вдруг огорчившись за Ингу, спросил Иван Егорович.
— Зачем девушка? Мужчина, товарищ. Он ко мне хорош был, много мне дал, если так можно выразиться. И наверное, сильно переживал за меня… Это ведь называется «пропавший без вести». Так вот, хотел бы я отправить ему письмо.
— Письмо рано, — перемогшись от приступа озноба, произнес Иван Егорович. — Погоди с письмами…
— С чем же мне не погодить? — спросил Лазарев. — Разве есть хоть что-либо, с чем мне можно не годить?
Голос его задрожал.
— Фамилия-то давешнего подполковника — Петушков? — яростно осведомился Саша. — Точно, Петушков. Так знаете, как оно все называется? Петушковщина, — словно выругался он и тотчас же повторил: — Петушковщина. Один больше ею начинен, этой петушковщиной, другой меньше, но все едино — петушковщина, от которой уже и дышать вовсе невозможно. Сделайте рентген такой, просмотрите насквозь, ведь и мы люди, дайте нам полностью оправдать…
— Что ты именуешь «полностью оправдать»?
— Именую, если подвиг, но как его осуществить опять-таки без доверия? Как?
— Поживешь — увидишь.
— Живу, да не вижу.
— А тебе пока и не положено видеть Выйдет время, разглядишь, и стыдно тебе покажется, что ты меня петуховщиной какой-то попрекал. Письмо другу напишешь, а что в нем? Что? Ты его потом, после всего напиши, когда будет про что. Петушковщина… Дурак ты, вот кто! Я тебя на большое дело готовлю, а ты мне темную муру лопочешь про недоверие. Ты мне на серьезную работу необходим, а автоматчиков пока мы имеем не бедное число. Автомат ему не доверили! Петушковщина… или как там… Я тебе во втором эшелоне и вообще на подхвате не дам в люди выйти. И мелкими стычками с противником — не дам. Оно конечно, оно так, как ты в песне поешь, — жалко «солнышка на небе да любви на земле», но подлецу, Сашка, и солнышко не светит, и любовь вроде не в любовь. Так что я тебя из этого переплета иначе как с большим орденом не выпущу, и не надейся, тем более что хоть оно дело и не мое, но, как предполагаю, «любовь на земле» тоже у тебя на подходах…
— Это вы про что? — не оборачиваясь к Локоткову, спросил Саша.
— Может, и сам догадаешься? Только предупреждаю: шуточки тут места иметь не могут. Она девушка замечательная, ты в себе прежде разберись…
— А может, это мое личное дело? — показал зубы Лазарев. — В крайнем случае, мое да ее? Или теперь вся моя жизнь под рентгеном пройдет?
Они помолчали. Слишком уж крут сделался разговор.
— Что же касается подвига, — смягчившись, но все еще сурово произнес Лазарев, — то в нестроевом взводе его осуществить трудновато. Баньку, например, отстроим, попаримся, а дальше?
Локотков усмехнулся:
— У тебя другая банька будет! И не без пара.
Его опять стала выкручивать лихорадка, так, что даже он не сдюжил и со стоном накрылся старым полушубком. И ноги болели, и голова гудела, и холод проносился по всему телу…
— Может, покурите? — спросил Саша.
— Сверни.
Лазарев свернул, прикурил, затянулся и отдал козью ножку Ивану Егоровичу. Но себе свернуть постеснялся, хоть курить ему хотелось до одури.
— Свернул, так сам и кури, — распорядился Локотков. — И про полковника Кротова расскажи, какие вы там друзья-товарищи.
Саша даже закашлялся, услышав имя Кротова. Откуда Иван Егорович мог про Кротова дознаться?
— А он жив?
— Воюет, не то что просто жив. И хорошо воюет, даже в приказах, бывает, поминается.
Саша слегка присвистнул:
— И доверяют ему?
— Если командует, значит, доверяют.
— Ничего это еще не значит, — сказал Лазарев. — Вон царским военспецам не доверяли, однако же они командовали?
Локотков на это ничего не ответил. Спросил сам:
— Почему ты мне про полковника Кротова не заявил, что спас его?
— Потому что вы мне в ту пору все равно бы не поверили.
— А позже?
— Позже и без Кротова поверили, и тогда бы вышло, что я хвастун.
— А ты, ох скромник!
— Я чистосердечный. Что во мне положительное, то не скрываю, но и недостатки, конечно, имеются, с ними борюсь… Бороться с собственными недостатками труднее, чем с чужими, это все знают…
Иван Егорович слушал улыбаясь: совсем еще мальчик.
— Какие же у тебя, например, недостатки?
— Мало ли… В молодости, в школе, я их даже на бумажку записывал, чтобы, изучив себя, бороться со своими слабостями и недоработками в характере. Потом бросил, самокопание получалось, оставил эту затею…
— Ладно с самокопанием. Вернемся к Кротову. Ты ему свои костыли отдал, чтобы его приняли за тебя? Было это?
— Что-то было вроде этого. Потом сильно меня били, Иван Егорович. Памороки отбили. Долго и не помнил ничего, и руки дрожали, кушать не мог.
— А с Купейко со своим ты сильно дружен был?
— Был. А что? — напряженно осведомился Лазарев.
Голос Локоткова тоже напрягся. Но он готовил Лазарева, закалял его, и жалеть сейчас было неуместно.
— Сильно дружили?
— Как один человек! — воскликнул Лазарев. — У нас все напополам было. Я за него, как и он за меня…
Иван Егорович молча смотрел на Сашу. Такие раны не легко наносить. Но он должен был это сделать сейчас, а не после. Пусть идет к ним, вооруженный и этим горем: без горя какая ненависть! Чем больше горя, тем сильнее ненависть. А она поможет!
— Вы про Купейко узнали что-нибудь? — спросил Лазарев. — Да? Что? Только, если подлость, вы не верьте! Он подлость не мог сделать…
— Убили твоего дружка, — сурово и прямо произнес Иван Егорович, — застрелили за агитацию против фашистов. Перед строем застрелили.
Лазарев не шелохнулся.
— Где? — только и спросил он.
— В Печках, в школе, куда ты хотел с ним попасть. Давно уже убили…
— Так, значит, — тихо сказал Лазарев и поднялся.
— Нет, посиди, — велел Иван Егорович, — посиди, говорить будем о деле. Физически как себя чувствуешь?
Лазарев ответил с недоумением:
— Как? Нормально.
— Можешь задание выполнить?
Лазарев как бы даже задохнулся. Потом, словно бы опомнившись и испугавшись своей радости, сказал:
— Вроде насчет бани задание?
— Нет, задание настоящее.
Локотков сел на своем лежаке, попил из кружки воды и заговорил, видимо совсем справившись со своей хворью:
— Запоминай!
— Есть, запоминать, — с придыханием сказал Саша. — Все запомню.
— Шесть пунктов, — густым, как бы даже сердитым голосом, словно диктуя по книге, заговорил Иван Егорович. — Слушай внимательно, потом повторять станешь. Значит, первый пункт: направиться в город Псков и вместе с жителями Пскова эвакуироваться в Эстонию, где изучить обстановку. Второй пункт: после изучения обстановки в Эстонии проникнуть ближе к местечку Печки, устроиться на одном из хуторов работать и жить и при этом пройти регистрацию у немцев, как эвакуированному…
— Эвакуированному, — словно эхо повторил Лазарев.
— Третий пункт: зарекомендовав себя перед жителями и старостой, заручившись положительными отзывами о работе и поведении, поступить на службу в группу эстонской самообороны, затем в охрану гарнизона, располагающегося в Печках. Ясно?
— Пока ясно.
— Четвертый: проникнув на службу в охрану гарнизона, установить руководящий состав школы…
— Так это ж там они Зину и убили, — вдруг все понял и сообразил Лазарев. — Именно там?
— Какую еще Зину?
— Да Купейко. Его Зиновием звали. Значит, туда мне задание?
— Туда, где твоего друга убили, — ничего не смягчая и не «подрессоривая», жестким голосом Продолжал Локотков. — Установишь точно цель и задачи школы, состав слушателей, местожительство руководства. Ясно?
— Ясно.
— Пятое: изучишь режим охраны домов руководящих работников школы, пути подхода к жилым помещениям, расположение постов охраны. И шестое: установить пароль на каждый день при входе в расположение гарнизона и выходе из него. Запомнил?
— В общих чертах…
— Общие черты в нашем деле копейку стоят. Давай запоминай конкретно и слово в слово.
Через полчаса Лазарев все запомнил, По его словам, навечно. А запомнив, осведомился:
— И это все?
— Дальнейшие задания будешь получать на месте, через нашего человека, который назовется тебе Марусей.
Его опять тряхнул озноб, он плотнее укутался полушубком и добавил:
— Маруся укажет тебе лесной тайник, где будут конкретные задания. Шифр простой, займемся, обмозгуем…
К ночи и с шифром было покончено.
— Срок тебе до первого января сорок четвертого года, — сказал Локотков. — Управишься?
— Раньше управлюсь! — азартно ответил Лазарев. — Вы ни о чем даже не думайте. Все сделаю и с песней домой приду.
Иван Егорович внимательно и быстро взглянул в Сашино лицо, едва освещенное пламенем коптилки. Что это — молодость или просто радуется, что вырвался от чекиста Локоткова к своим хозяевам — абверу?
«Нет, так нельзя рассуждать, — сурово оборвал себя Иван Егорович. — С такими рассуждениями живо Петушковым станешь. Нет, это отчаянная молодость в Саше кипит, не иначе. Думать по-другому действительно петушковщина».
Но петушковщина не такой уж легко победимый враг. И не без труда отряхнул ее Иван Егорович, прощаясь с Сашей.
— О том, что уйду от вас, никто знать не должен? — уже поднявшись с лавки, осведомился Лазарев.
— Никто, конечно.
— Ни один человек?
— Ни один. Да ты что, шуточки шутишь? — вдруг рассердился Иван Егорович. — Ты как об этом рассуждаешь?
— А так я и рассуждаю, что имею право просить про одного лишь человека. Имею право, чтобы он не предположил, будто Лазарев сбежал обратно к фюреру. Или и этого права у меня нет?
— Надейся на меня, — ответил Локотков.
— Твердо?
— Надейся.
— Я и надеюсь, да только жутковато, товарищ Локотков: вдруг позабудете. Возьмете и позабудете. Все бывает…
— Закрой дверь с той стороны! — велел Локотков.
Саша вышел легкой походкой, а Иван Егорович, коря себя петушковщиной, все-таки стал дотошно и педантично умственным взором выверять все это время, все собеседования с Сашей, все проверки и перепроверки и все свои расчеты для грядущей рискованной и нисколько не одобренной подполковником Петушковым операции. А если бы осторожный Петушков еще подозревал, кто будет в этой затее главным действователем? На кого надежды? А если главный действователь вдруг как высочайшей награды ждет именно такое поручение, чтобы на блюде подать его немецкой разведке и получить за свою деятельность Железный рыцарский крест?
Вновь встряхнул тяжелой, усталой головой Иван Егорович. И опять с тоской и болью подумал о том, сколько не сделано того, что могло бы быть с пользой сделано, если бы не остерегались верить в тех людей, которые на поле славы и чести беззаветностью своего поведения заставляли раскаиваться неверящих, к сожалению тогда, когда все было совсем поздно. Был такой летчик, татарин Хайруллин, еще в те тягчайшие дни, когда выводил Локотков болотами окруженцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27