Она ответила утвердительно, но тем не менее встала, собираясь идти, и стала ласково прощаться, желая показать — как я, по крайней мере, надеялся, — что на этот раз она прощает меня.
— Не зайдете ли вы к нам завтра? — спросила она. — Можете ли вы простить мою мать так же великодушно, как простили меня? Я по крайней мере постараюсь, чтобы она отнеслась к вам справедливо!
Она протянула мне руку на прощание. Как мог я ответить ей? Если бы я был человеком решительным, я бы вспомнил, может быть, что для меня было бы лучше редко встречаться с ней. Но у меня слабый характер, и я принял ее приглашение посетить ее на следующий день.
30 января.
Я только что вернулся от нее.
Мысли у меня путаются — виной тому ее мать. Лучше было бы, если бы я не ходил к ним. Я думаю, уж в самом деле не дурной ли я человек, но только до сих пор не знал об этом?
Когда я вошел в гостиную, мистрис Эйрикорт была там одна. Судя по развязности, с которой она встретила меня, казалось, что несчастье, обрушившееся на ее дочь, не укротило эту ветреную женщину.
— Дорогой Винтерфильд, — сказала она, — я поступила безбожно. Я не стану говорить, что, по-видимому, все в Брюсселе было против вас, но скажу только, мне не следовало доверять обстоятельствам. Вы — потерпевшее лицо, прошу вас, простите меня. Будем продолжать рассуждения на эту тему или протянем друг другу руки и прекратим разговор?
Я, конечно, протянул руку. Мистрис Эйрикорт заметила, что глазами я ищу Стеллу.
— Садитесь, — сказала она, — и будьте столь добры довольствоваться моим обществом взамен более приятного. Если я не устрою всего, то — с лучшими намерениями — в свете вы и моя дочь поставите себя в неловкое положение! Сегодня вы не увидите Стеллу. Это невозможно — и я скажу вам почему. Я старая светская женщина и все могу сказать. Моя невинная дочь умерла бы скорее, чем призналась в том, что я скажу вам. Могу я предложить вам что-нибудь? Завтракали ли вы?
Я просил ее продолжать. Ее слова привели меня в недоумение и даже испугали.
— Хорошо, — произнесла она, — вы, может быть, удивитесь, услышав, что я скажу вам, но я не допущу, чтобы все шло так, как идет до сих пор. Мой презренный зять вернется к жене.
Ее слова поразили меня, и я, вероятно, выказал свое удивление.
— Подождите, — продолжала мистрис Эйрикорт. — Пугаться тут нечего. Ромейн слабохарактерный безумец, а загребущие руки отца Бенвеля, наверное, глубоко погрузились в его карманы. Но, если я только не ошибаюсь, в Ромейне есть еще остатки стыда. Вы возразите, что после его поступка на это мало надежды. Очень может быть. Но тем не менее я взываю к его чувствам. Он уехал в Рим, и — излишне прибавлять — не оставил адреса. Конечно, отец Бенвель позаботился об этом. Но это ничего не значит. Кто так много вращается в обществе, как я, имеет определенную выгоду: у того всюду есть хорошие знакомые, которые всегда готовы помочь, если только не просишь у них денег взаймы. Я написала письмо Ромейну, адресовав его на имя одного из моих знакомых в Рим. Где бы он ни был, мое письмо дойдет до него.
До сих пор я слушал довольно спокойно, естественно, предполагая, что мистрис Эйрикорт надеется на силу своих собственных доводов и убеждений. Со стыдом признаюсь в этом даже самому себе: мне было приятно чувствовать, что с таким фанатиком, как Ромейн, в ста случаях против одного нельзя было ожидать успеха.
Следующие слова мистрис Эйрикорт тотчас же заставили меня изменить свой недостойный образ мыслей.
— Не думайте, что я пыталась убеждать его, — продолжала она. — Мое письмо немногословно. Стелла имеет право, против которого он не сможет устоять. Я буду справедлива к нему. Он, уезжая, не знал об этом. Я сообщаю ему в своем письме, об отправке которого дочь моя и не подозревает, какого рода это право.
Она остановилась. Глаза ее смягчились, и голос стал тише — она уже не походила на ту мистрис Эйрикорт, которую я знал.
— Через несколько месяцев моя бедная Стелла станет матерью. Мое письмо призывает Ромейна к жене и ребенку.
Мистрис Эйрикорт замолчала, видимо, ожидая, что я выскажу какое-нибудь мнение.
В первую минуту я не мог говорить. Мать Стеллы никогда не была высокого мнения о моих умственных способностях. Теперь я, вероятно, показался ей глупейшим из ее знакомых.
— Вы плохо слышите, Винтерфильд? — спросила она.
— Нет.
— Вы поняли меня?
— О, да.
— Так почему же вы ничего не говорите? Я хочу знать, что думает мужчина в этом случае? Боже, какой вы трус! Поставьте себя на место Ромейна и выскажите свое мнение. Если бы вы бросили Стеллу…
— Я бы никогда не бросил ее, мистрис Эйрикорт.
— Молчите. Вы не знаете, что могло бы случиться. Приказываю вам вообразить себя слабохарактерным, суеверным, эгоистичным, словом — фанатиком-безумцем. Понимаете? Теперь скажите мне: могли бы вы устоять и не вернуться к жене, если бы вас призывали к ней во имя вашего ребенка? Могли ли бы вы устоять против такого зова?
— Вероятно, нет.
Я старался отвечать спокойным голосом, но мне было нелегко. Я завидовал, сердился, был эгоистом — никакими словами нельзя передать моих мыслей в это мгновение. Никогда я никого так не ненавидел, как ненавидел Ромейна в эту минуту.
— Черт возьми! Он вернется.
В этих словах выразилось мое глубокое чувство.
Мистрис Эйрикорт была удовлетворена. Со своей обычной легкостью и доверчивостью она перешла к другому предмету разговора.
— Теперь, конечно, вам понятно, что, во избежание сплетен, вы не должны видеться со Стеллой иначе, как в моем присутствии. Моя дочь не должна подавать своему мужу — ах, если б вы знали, как я ненавижу этого человека! — я говорю, не должна подавать своему мужу никакого повода для ответа, что он не вернется к ней.
Если только мы дадим этому старому иезуиту хотя бы малейшую возможность, он сделает Ромейна священником прежде, чем мы успеем оглянуться. Дерзость этих папистов действительно неимоверна. Помните, как они, обходя наши законы, поставили здесь епископов и архиепископов? Отец Бенвиль последовал их примеру и обошел наши законы о браке. Я в таком негодовании, что не могу объясняться с обычной ясностью. Говорила вам Стелла, что он действительно поколебал веру Ромейна в его брак? А, понимаю! Она умолчала об этом и имела на то причины.
Я вспомнил о загнутой странице письма. Мистрис Эйрикорт открыла мне то, что дочь ее, по деликатности, пожелала скрыть. Она сообщила мне, как возмущался ее зять моим гражданским браком с ее дочерью.
— Да, — говорила она, — эти католики все на один покрой. Моя дочь — я говорю не о моей милой Стелле, а о выродке-монахине — воображает себя выше матери. Говорила я вам, что она имела дерзость сказать, что будет молиться за меня? Та же история, что с отцом Бенвелем и папской пропагандой! Теперь скажите мне, Винтерфильд, не находите ли вы сами, принимая во внимание все обстоятельства дела, что вам, как умному человеку, следует возвратиться в Девоншир, пока мы находимся в нашем настоящем положении? Если вы возьмете с собой в вагон теплый плед, газеты и журналы для развлечения, путь покажется вовсе не таким длинным. А Бопарк, прелестный Бопарк, как в нем удобно жить зимой! Вам невольно позавидуешь — такой популярностью вы пользуетесь в окрестности. Возвращайтесь-ка домой! Возвращайтесь!
Я встал и взялся за шляпу. Она потрепала меня по плечу.
Я готов был задушить ее в эту минуту. А между тем она была права.
— Вы извинитесь за меня перед Стеллой? — спросил я.
— Друг мой, я сделаю больше, я буду воспевать вас, как говорят поэты.
В неудержимой радости, что ей удалось справиться со мной, она начала говорить самые несуразные вещи.
— Я люблю вас как мать, — уверяла она меня, прощаясь, — и почти готова поцеловать вас.
Но на всем лице мистрис Эйрикорт не было ни одного местечка неподкрашенного, ненапудренного, я не поддался искушению и отворил дверь. Уходя, я не мог удержаться, чтобы не высказать одну, последнюю просьбу:
— Дайте мне знать, когда получите вести из Рима, — сказал я.
— С большим удовольствием, — весело ответила мистрис Эйрикорт. — Прощайте, друг мой, прощайте!
Я пишу это в то время, когда слуга укладывает мой чемодан. Странник знает, что это значит. Во всяком случае собака рада, что уезжает из Лондона. Я думаю, не нанять ли мне яхту и не отправиться ли в кругосветное плавание? Лучше было бы никогда мне не видеть Стеллу!
Вторая выписка
Бопарк, 10 февраля.
Наконец пришло письмо от мистрис Эйрикорт.
Ромейн даже не прочитал его, оно было возвращено ей отцом Бенвелем. Мистрис Эйрикорт, конечно, разозлилась. В унижении, перенесенном ею, ее утешает только то, что дочь ничего не знает о всей этой истории. Она просит меня — совершенно без нужды — хранить секрет, и посылает мне копию с письма отца Бенвеля:
«Милостивая государыня, мистер Ромейн не может читать ничего, что отвлекает его внимание от приготовлений к принятию священнического сана и что вызывает воспоминание о заблуждениях, от которых он отрешился навеки. При получении письма мистер Ромейн, как обычно, посмотрел сначала на адрес, а затем передал мне ваше письмо, не прочтя, и просил переслать его вам обратно. Тотчас же в его присутствии оно было переложено мною в другой конверт и запечатано. Ни он, ни я не знаем и не желаем знать, о чем вы писали ему. Мы покорнейше просим вас не беспокоить нас более своими письмами».
Дело действительно плохо, но то, что меня касается, имеет и хорошие стороны. Мои недостойные сомнения и зависть являются мне в еще худшем свете, чем прежде. Как ревностно я защищал отца Бенвеля! И как он обманул меня! Доживу ли я до того времени, когда иезуит попадется в свои собственные сети!
11 февраля.
Вчера мне было грустно, что я не получил известия от Стеллы. Сегодня утром я был вознагражден: получил от нее письмо.
Она нездорова и не знает, что делать с матерью. По временам оскорбленная мистрис Эйрикорт побуждает ее принять крайние меры, она желает поставить свою дочь под защиту закона и добиться восстановления ее супружеских прав или развода. Но временами она совершенно падает духом и объявляет, что не может при ужасном положении Стеллы встречаться с обществом и советует немедленно уехать в какой-нибудь городок на материке, где можно жить дешево. Стелла не только согласна, но рада принять это последнее предложение. Она доказывает это, обращаясь в приписке за советом ко мне, без сомнения, вспоминая счастливые дни, когда я ухаживал за ней в Париже и нас посещали в отеле мои многочисленные иностранные знакомые.
Эта приписка к письму дала мне предлог, которого я искал. Я прекрасно знал, что лучше бы мне вовсе не встречаться с ней, а между тем с первым же поездом поехал в Лондон с единственной целью увидеть ее.
Лондон, 12 февраля.
Я застал мать и дочь в гостиной. Это был один из дней, когда мистрис Эйрикорт упала духом. Взглянула меня, она попыталась придать своим маленьким глазкам выражение трагического упрека, покачала своей крашеной головой и сказала:
— О, Винтерфильд, я не ожидала от вас этого! Стелла, принеси мне флакон.
Но Стелла сделала вид, что не поняла намека. Она так ласково приняла меня, что я чуть не заплакал. О, если б ее матери не было в комнате! Но она была здесь, и мне ничего не оставалось, как тотчас же приступить к делу, будто я был поверенным в делах этих дам.
Мистрис Эйрикорт начала с того, что стала выговаривать Стелле, зачем она спрашивала у меня совета, и затем стала уверять меня, что не имеет намерения уезжать из Лондона.
— Как же мне тогда быть со своим домом? — спросила она раздраженно.
Я знал, что она называла «своим домом» квартиру в верхнем этаже, которую всегда могла оставить, но не сказал ничего, а обратился к Стелле:
— Я припомнил несколько мест, которые могли бы вам понравиться, ближайшее из них — дом одного французского семейства, — старого джентльмена и его жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49