Мать. А я скучаю по нашей старой квартире, по тополям… А с нынешними ужесточениями, мне кажется, все это было спланировано с самого начала, и они ни на секунду не выпускали власть из рук… Просто ждали верного момента затянуть петельки.
Отец (задумчиво ). Может быть… Может быть. В начале девяностых с народом невозможно было совладать. Буквально у всех крыша съехала! Все были помешаны на свободе, предпринимательстве и загранице! А потом их рылом ткнули в дикий капитализм… Теперь «свободный рынок» звучит не иначе как ругательство…
Нынче народ ненавидит Запад, ненавидит Восток… И снова готов голосовать как один за генералиссимуса. Довели до кондиции, ничего не скажешь…
Мать. Коля, и зачем ты лезешь в политику? Мы же успели всё вывезти, им не досталось ни цента…
Отец. Не знаю, Лиза, просто чутье мне подсказывает, что так мы будем в большей безопасности, чем если будем просто ратовать за собственное добро.
Мать. А мне кажется, что, наоборот, лучше было бы не высовываться, но тебе виднее… Господи, что с нами со всеми будет?..
Отец. Могу сказать только одно: слава богу, что мы не остались в России.
Отец прочувственно осеняет себя крестным знамением.
Мать тоже крестится, но как бы украдкой, и сразу поднимается, чтобы подойти к окну.
Мать. Нет, ну ты посмотри на эту красотку… В декабре в тонкой курточке, с голой поясницей и пупком наружу… И еще к бомжам в палатку лезет… Я пойду ее верну.
Отец. Не ходи. Так она назло тебе всю ночь там просидит. А оставишь ее в покое, так, может, задрогнет и вернется…
Мать. У нее же насморк… Она же совершенно больна!
Отец. Се ля ви… Ничего не попишешь… Лучше пойдем спать.

Действие второе
Сцена 4
Набережная с видом на Нотр-Дам. Стоят палатки. У жаровни греются два бомжа. К ним подходит Эля и тоже начинает греть руки у огня.
Первый бомж. Каман сава, ма шери.
Эля. Сава, сава… Трэ фруа!
Первый бомж (сладострастно лезет обнимать Элю. Он говорит с грубым восточным акцентом, так что не сразу ясно, что это ломаный французский). Ту э тре жюли! Же пё тэ фер шо!
Эля (сопротивляется). Это я-то милашка? Это ты-то меня собрался согреть? (В панике.) Лесе муа соль! Лесе муа соль!
Из палатки выходит Глеб и молча, но решительно высвобождает Элю из рук первого бомжа.
Оба бомжа набрасываются на Глеба.
Первый бомж (наносит удар Глебу в челюсть справа). Мёрд!
Глеб падает, но сразу поднимается. Первый бомж становится в боксерскую стойку, ожидая нападения Глеба, но тот стоит с опущенными руками.
Глеб. Фраппе муа анкор!
Эля (бомжам) Арете тут сюит!
Второй бомж (наносит удар Глебу в челюсть слева). Мёрд! Иль э ён вре фу!
Глеб снова падает и снова поднимается, отплевываясь кровью.
Глеб. Фраппе муа анкор!
Первый бомж (наносит прямой удар). Ту э ён идио!
Глеб снова падает и уже не может подняться. Эля подбегает к Глебу, присаживается перед ним на корточки и подает платок.
Оба бомжа, потоптавшись в растерянности, возвращаются к жаровне, а потом и вовсе уходят, пробормотав «ле бастард рюс» .
Сцена 5
Эля и Глеб остаются на сцене одни.
Глеб (шепчет, вытирая кровь ). Ничего, ничего…
Эля. Так ты русский? А я и думаю, чего у тебя такой наш акцент… и родное лицо! Ты что же, герой, драться совсем не умеешь, а в драку лезешь?
Глеб. Почему не умею? Наверное, умею, не знаю, не пробовал…
Эля. Хорошо, что мы не в России, а то тебя убили бы, а меня изнасиловали бы.
Глеб (улыбаясь ). Ну, мы же не в России!
Эля. А ты откуда?
Глеб. Из России, из нее, родимой…
Эля. Так как же ты здесь очутился?
Глеб (улыбаясь ). Шел, шел, да и пришел.
Эля. Ты что, пешком пришел в Париж?
Глеб. Ну почему же пешком, иногда и автостопом, ну иногда, конечно, пешком…
Эля. А как же границы?
Глеб. А я не люблю границ, я просто не обращаю на них внимания.
Эля. Да что ты говоришь! А пограничники?
Глеб. Ну, иногда, конечно ловят, но я всегда сбегаю снова. А чаще всего границу не так уж трудно перейти, если не волнуешься и не боишься. Нет, Российская граница – это, конечно отдельный разговор, а в Шагреневую зону пробраться – это без проблем.
Эля. В какую зону? Шенгенскую, что ли?
Глеб. Ну да, в нее самую.
Эля (с искренним сочувствием ). Так ты, бедненький, так Париж хотел увидеть, что пешком сюда дошел?
Глеб. Да нет, просто я шел, шел и пришел в какой-то очередной город…
Эля (указывая на Нотр-Дам ). Может, ты скажешь, что не знаешь, где находишься?
Глеб (улыбаясь ). Ну почему же не знаю, знаю… Только какая разница? Я вообще не люблю города. Шумно, грязно, да и всякие доведенные до отчаяния люди выказывают свою боль, причиняя боль другим…
Эля. Это ты бомжей, что ли, так назвал? (Строго оглядывая Глеба. ) А сам-то ты не бомж?
Глеб (улыбаясь ). Я – просто иду по земле, в этом заключается мое повседневное занятие. Я ничего не ищу, ничего не теряю. У меня ничего нет, но мне кажется, что мне уже ничего и не хочется. И мне кажется, мне хорошо…
Эля (с догадкой ). Слушай, может, ты просто обкуренный?
Глеб (улыбаясь ). Нет, мне хорошо и без этого…
Эля. Значит, ты сумасшедший! (Закашлявшись. ) Значит, ты просто больной!
Глеб (обеспокоенно ). Мне кажется – это ты больна… Может быть, тебе стоит вернуться домой?
Эля (отрицательно машет головой ). Ни за что… Хотя почему бы и нет. Если ты согласишься пойти со мной и сказать моим предкам, что согласен на мне жениться, тогда пошли! Только мой папа грозился тебя застрелить… Но он не посмеет. Ведь это же мероприятие парижской мэрии. Сегодня можно приводить бомжей к себе домой! А он не захочет, чтобы помимо того, что о нем и так пишут в газетах, завтра на первой полосе красовалась его физиономия с подписью: «Русский олигарх укокошил бомжа!» Тогда нас точно всех депортируют в Россию, его там посадят, а меня… наверное, изнасилуют!
Глеб. Хорошо, я обязательно на тебе женюсь… Но только, наверное, не сегодня. Рождество, ночь… Мэрия закрыта! Мне кажется, что тебе очень холодно. (Подаетсвой подранный пиджак .)
Эля (отталкивает руки Глеба, пытающегося набросить ей на плечи пиджак ). Ишь, чего захотел! Чтобы я пошла замуж? За тебя? (Придирчиво оглядывает Глеба с головы до ног, а он при этом пытается смешно изображать силача, но в лохмотьях это выходит жалко. ) Ну, ты чистый Аполлон… Только вот что это на тебе за тряпье? Ну ладно, давай свой пиджак… Он у тебя не вшивый? Не блохастый?
Глеб (в раздумье ). Не могу гарантировать… Я бродяга еще с относительно небольшим стажем, и до сих пор не отличаю вшей от блох…
Эля. Ну, ничего, это поправимо. У меня дома есть Британская энциклопедия. Принесу в дом блох или лучше вшей, и пойду листать книжки… Вот папа будет в восторге! Этого как раз нашей семье и не хватает. (Помолчав .) Итак, ты – не признаешь границ?
Глеб. Границ по сути дела не существует. Существуют пограничники и их начальники, которые пребывают в иллюзии, что они вправе ограничивать свободу передвижения людей.
Эля. Ты – анархист… Мы проходили в Сорбонне…
Глеб. Как тебя зовут?
Эля. Эля, а тебя?
Глеб. Глеб. Эля – это хорошее имя. Элеонора. Это имя означает «Бог – мой свет».
Эля. Да? Не знала. Я не люблю свое имя… Предки всегда зовут меня возвышенно Элеонорой, когда хотят унизить особенно круто… Когда хотят, чтобы я почувствовала себя полной мразью… А твое имя что означает, знаешь?
Глеб. Да что-то вроде «представленный Богу», но это не имеет значения. Я не верю в Бога…
Эля. Да? Это занятно!
Глеб. Верить подразумевает недоверие, возможность неверия… Мы ведь не говорим: «Я верю в папу» или «Я верю в маму». Для нас их существование очевидно, даже если мы сироты, потому что как же иначе мы появились бы на свет? Вот так и я… Для меня Бог – очевиден, и поэтому мне нет необходимости в него верить…
Эля. Глеб, а ты точно не сумасшедший или обкуренный? Ты очень витиевато рассуждаешь… Обычно парни твоего возраста говорят со мной совсем о другом…
Глеб. Да? И о чем же?
Эля. О разном. О музыке, шмотках, потом в ход идут шуточки… Короче, зубы заговаривают, чтобы уломать переспать с ними.
Глеб. А ты?
Эля. А я не уламываюсь. Жду Прынца. Сейчас это снова модно. Представь себе: девственница в возрасте Орлеанской Девы в Париже. Фантастика? Да?
Глеб. А какое это имеет значение?
Эля. Ну, это вам, мужикам, на это наплевать…А нам, как говорится, береги платье снову, а честь смолоду… Старомодно?
Глеб. Нет, я имею в виду, какое это все имеет значение? Люди постоянно носятся с вещами, которые совершенно не имеют никакого значения. Они всерьез борются друг с другом за них, готовы даже идти на подлость…
Эля. Ну а что же для тебя имеет значение?
Глеб. Ничего! Кроме этого холодного воздуха, текущего вдоль наших тел, кроме этой ночи, провожающей нас в едва бледнеющее за готическими башнями утро, кроме плеска воды в реке, треска щепок в жаровне…
Эля (смеясь ). Так ты поэт?
Глеб. О, нет! Поэты жонглируют словами… А я слишком занят для этого…
Эля (смеясь ). Ты? Занят? Чем?
Глеб. Жизнью!
Эля (смеясь ). Ты смешной! Ведь ты смешной? Правда?
Глеб. Может быть. Но жизнь – единственное занятие, которым стоит заниматься, пока ты жив.
Эля. Ну и как же ты занимаешься этой самой жизнью? Чем твое занятие жизнью отличается от моего, или, скажем, моего папы?
Глеб. А мне кажется, ни ты, ни твой папа не занимаетесь жизнью…
Эля. А чем же мы, по-твоему, занимаемся?
Глеб. Смертью.
Эля. Нет, ты все же, пожалуй, сумасшедший. Ведь то, что ты говоришь, – бред. Или погоди: может быть, ты философ? Мы проходили в Сорбонне. (С гордостью .) Ты, знаешь, я ведь учусь в Сорбонне! Так там мы проходили про этого, который сидел в бочке… Как его? Демокрита?
Глеб. Диогена.
Эля. Точно! Ты и про Диогена знаешь? Так ты правда философ? Никакой не бомж, а просто странствующий философ?
Глеб. Нет, я не философ. Философы слишком заняты парадоксальностью собственного умственного бессилия, и, скрывая его, заменяют поиск истины поиском новых слов, означающих невозможность ее достижения.
Эля. Ну, про моего отца понятно. Он, и правда, все время занят смертью. То боится, что его пришьют из снайперской винтовки, а то – экстрадиции на родину. Ну а я-то? Почему я занимаюсь смертью? Что же, учеба в Сорбонне – это занятие смертью?
Глеб. Да.
Эля (обиженно ). Ты просто мне завидуешь, поэтому так и говоришь.
Глеб (расстроившись ). Эля, Бог – мой свет, я вовсе не хотел тебе завидовать и вовсе не желал тебя обидеть! Я просто имею в виду, что, превращая жизнь в некое соревнование, человек занят исключительно бренными мыслями, а ведь это и есть ничто иное, как смерть. Но смерть – это совсем не так уж плохо! Это неотъемлемая часть жизни! А учиться – это хорошо. Я тоже все время учусь!
Эля (все еще обиженно ). И где ж ты учишься? Уж не в Оксфорде ли?
Глеб. Эля, для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящимся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, – это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.
Эля (задумчиво, начиная подкашливать ). Глеб, ты – человек-загадка. Может быть, ты сам смертельно болен и поэтому все бросил и пытаешься смаковать каждую крошечку бытия?
Глеб. Нет человека, который не был бы смертельно болен, весь вопрос в длительности течения болезни. С другой стороны, даже смертельно больной может почувствовать себя совершенно здоровым, ибо тело наше есть лишь упрямый якорь, удерживающий нашу любовь…
Эля. Ты сказал – любовь? Ты хотел сказать – душу?
Глеб. Нет, именно любовь. Тело мешает нам излучать любовь, оно то болит, то жадничает, то вожделеет, а любовь не терпит ни того, ни другого, ни третьего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48