С тех пор его посещения прекратились.
– Новосад об этим знала?
– Что вы! Конечно, нет. Я бы и сама не сказала, даже не попроси меня Артур.
– Он после объяснений в любви к вам это просил?…
– Удивлены?
Горькая складка перечеркнула переносицу актрисы.
– Увы, такова сущность человека – хорош журавль в небе, да как бы не упустить синицу из рук.
– Ну что же, спасибо вам за откровенность. До свидания, Ариадна Эрнестовна…
Дубравин откланялся.
Ольховская уселась возле трюмо и, хмурясь, долго всматривалась в свое отражение.
Затем, грустно вздохнув, быстро провела по лицу пуховкой и поспешила на сцену – начиналась очередная репетиция.
Глава 15. СТАРЫЙ СЛЕД
Белейко возвратился из Гловска на сутки позже срока командировки. Он выглядел уставшим, но довольным.
Пожав руку Дубравину, старший лейтенант молча с многозначительным видом положил на стол перед майором папку с бумагами.
Несколько листков в папке были ксерокопиями архивных документов, и Дубравин набросился на них, как истомленный жаждой путник на чудом найденный родник.
Читал он долго – уж больно непривычен был для его глаз старинный шрифт.
Наконец Дубравин откинулся на спинку стула и, прикрыв веки, задумался. Белейко с любопытством наблюдал за ним.
– Рассказывай, – наконец потребовал майор, повернувшись к старшему лейтенанту.
– В Гловске мне удалось разыскать двух старожилов, помнивших события семнадцатого года. Но от них я узнал не очень много полезного для нас. Пришлось ехать в областной центр – архив лет десять назад перевели туда. Надежд, конечно, у меня было мало… Но тут мне, прямо скажем, повезло. Как рассказали сотрудники архива, в первые дни войны, в начале августа сорок первого года, Гловск бомбила фашистская авиация, и бомба небольшого веса угодила прямо в здание архива, располагавшегося в купеческом особняке. Дом был разрушен, и его развалины простояли до сорок четвертого года, пока не начались восстановительные работы. Тут-то и оказалось, что под обломками стен покоились подвальные помещения, где хранились документы дореволюционные и времен гражданской войны. Среди них были и эти полицейские протоколы.
– Значит, Софья Леопольдовна, бабушка Ольховской, была в горничных у Сасс-Тисовской…
– Именно.
– Но каким образом у нее оказался подлинный “Магистр”? И кто его подменил?
– Загадка…
– И наконец, Капитон Мызгаев. Личность весьма примечательная, если судить по этим бумагам. Где он теперь? Жив ли?
– А ты не предполагаешь, что…
– Мызгаев в нашем городе, – подхватил майор. – Интересная мысль… Но это нам проверить недолго.
И Дубравин поднял телефонную трубку…
– Ну? – не терпелось Белейко.
Дубравин был взволнован; его глаза щурились, в глубине зрачков искрились веселые огоньки.
– Здесь он, Бронек, здесь! Но – жил.
– Не понял.
– Капитон Иванович Мызгаев помер осенью этого года.
– Родственники?…
– А вот это нам предстоит выяснить. И не только это.
– Моя задача?
– Подними всю документацию, которая касается Мызгаева, – сказал майор. – А я займусь родственниками…
Дубравин посмотрел на часы.
– Сегодня уже поздно, – сказал он с сожалением. – Есть другие дела. Но завтра мне нужно в обязательном порядке увидеться с Ольховской…
Утром следующего дня майор позвонил актрисе.
Она еще спала, и вряд ли его звонок доставил ей большое удовольствие.
Но своего раздражения Ольховская не высказала и любезно согласилась принять его немедленно.
А на подобную просьбу у Дубравина уже были основания: вчера ни он, ни Белейко времени зря не теряли.
Когда Дубравин зашел к Ольховской, глаза у актрисы были еще сонными, но кое-какой порядок в квартире она уже успела навести.
– Ариадна Эрнестовна, вы уж простите меня и за этот ранний визит, и за то, что я сейчас напомню вам не очень приятный момент вашей жизни…
Майор сделал виноватое лицо.
– Мне хотелось бы знать обстоятельства смерти вашей бабушки.
Ольховскую его вопрос не удивил. За время следствия она уже привыкла к неожиданным и необъяснимым, на ее взгляд, поворотам в беседах с Дубравиным.
Актриса рассказала.
Майор все записал на магнитную ленту портативного диктофона.
– Вы говорите, паралич… – задумчиво сказал Дубравин.
– Я до сих пор не могу понять, что за причина такой страшной и внезапной кончины. Бабушка, несмотря на весьма преклонный возраст, отличалась довольно неплохим здоровьем. И в тот вечер, провожая меня в театр, на премьеру спектакля, была веселая, бодрая, обещала помолиться за мой успех…
– Вы упомянули, что, умирая, она пыталась что-то сказать. Не припомните, случаем?
– Вряд ли… – после некоторого раздумья ответила Ольховская. – Что-то не очень связное…
– И все же попробуйте. У вас ведь отличная память, – мимоходом польстил Дубравин.
Актриса задумалась. Майор терпеливо ждал.
Наконец Ольховская провела ладонью по своим глазам, как бы отбрасывая невидимую пелену.
– Мне кажется… Или я ослышалась… Она пыталась выговорить какое-то имя. По-моему, Капитон.
– Как… как вы сказали!?
Дубравин даже привстал от возбуждения.
– Точно, Капитон, – уже более уверенно продолжила актриса. – Я еще потом, в суматохе подготовки к похоронам, мельком подумала: кто бы это мог быть? Ведь среди наших родственников и знакомых нет человека с таким именем.
– Нет, говорите? Возможно…
Глаза майора лихорадочно блестели.
– А от Софьи Леопольдовны не остались какие-нибудь бумаги? Переписка, может, дневники…
– Что-то есть…
Ольховская поднялась и вынула из ящика буфета небольшой пакет, завернутый в газету.
– Вот. У меня как-то руки не дошли разобраться во всем этом…
– С вашего разрешения, я посмотрю.
– Конечно. Пожалуйста…
Вырезки из журналов, некоторые – еще из дореволюционных, несколько писем, судя по почерку и фразам, выхваченным Дубравиным мимолетом из текста, от подруг Софьи Леопольдовны, открытки, тонкая книжица с листочками сусального золота, порядком потрепанный поминальник с записями химическим карандашом, засушенная веточка бессмертника…
И фотографии в конверте из рыжей плотной бумаги.
Их было немного, чуть больше десятка. Фотокарточки почти все старинные, на толстом, от времени ломком картоне, некоторые с золотым тиснением по обрезу.
Рассыпав их веером по столу, майор почувствовал, как вдруг пересохло во рту: как же он сразу не догадался?!
Взяв одну из фотографий с овальной рамкой штемпеля и тиснеными золотыми буквами внутри “Фото бр. Наконечниковы”, Дубравин обратился к Ольховской:
– Мне бы хотелось захватить ее с собой. Я вам верну эту фотографию. Думаю, что в скором времени она обязательно будет у вас.
– Не возражаю…
Видно было, что актрису снедает любопытство, но от расспросов она удержалась.
Обратно в управление майор, махнув рукой на свои финансовые затруднения, ехал на такси.
Зайдя в кабинет, он молча бросил на стол перед Белейко фотографию и принялся яростно терзать телефон.
– Черт знает что! – ворчал он раздраженно, когда в очередной раз срывался набор. – Работнички… Телефон починить не могут.
– Женя, да ведь это…
У Белейко не хватило духу закончить фразу. Он только тыкал пальцем в изображенного на снимке молодого человека, рядом с которым стояла светловолосая девушка с зонтиком в руках.
– Именно… Алло, алло! Это ресторан мотеля? Пригласите к телефону Ольховского. Да, музыкант. Что? Должен быть. Ах, вам некогда. Девушка, я из уголовного розыска. Майор Дубравин. Да… Нет, это срочно!
Ожидая у телефона, пока позовут Ольховского, майор с благодарностью вспомнил Алифанову и ее альбом – догадка, которая тогда зародилась в тайниках подсознания, теперь приобрела вполне конкретные очертания…
– Владислав Генрихович? Здравствуйте, майор Дубравин. Вы так и не вспомнили, у кого видели фонарик? Нет? Мне нужно с вами встретиться. Когда? Срочно. Прямо сейчас. Вы не можете? Почему? Ах, да, вы работаете… А после работы? Вот и ладушки. Значит, договорились…
Дубравин посмотрел сначала на сумеречное окно, а затем на часы. Стрелки показывали половину седьмого.
Отступление 4. ПРЕСТУПНИКИ
“Ох, Капитон, что же теперь будет? Господи…” – шептала Софка, лежа в своей постели.
Узкое окошко призрачно белело в темноте накрахмаленными занавесками, в приоткрытую форточку вливался свежий воздух, пахнущий талым снегом, в спаленке было прохладно, но Софка сбросила одеяло – тело горело, как в лихорадке…
Просьбу Капитона сделать оттиски ключей от черного хода, двери спальни княгини и шкафа-сейфа Софка выполнила без особых затруднений – княгиня стала доверять ей всецело и не таилась, как прежде.
Теперь, если ей что нужно было, Сасс-Тисовская со спокойной душой вручала ключи Софке.
Впрочем, хорошо присмотревшись к содержимому шкафа, горничная испытала разочарование – кроме шкатулки с драгоценностями, там не хранилось что-либо стоящее.
Различные бумаги, старинные грамоты, ковчежец с мощами какого-то святого (как объяснила с гордостью княгиня, их привез прадед из Иерусалима) и прочие реликвии старинного рода князей Сасс-Тисовских могли представлять ценность разве что для собирателей древностей или историков.
Готовясь к отъезду в Швейцарию, княгиня как-то мимоходом, небрежно, видимо считая, что этим осчастливит Софку, сказала: “Милочка, я забираю тебя с собой…”
Ей и в голову не могло прийти, что горничная ни за какие деньги и блага не согласится покинуть Россию. А вернее Капитона, если быть совершенно точным, которого она любила всей душой и ревновала отчаянно, как нередко могут ревновать твердые, целеустремленные и порывистые натуры.
И для него она была готова на все…
Вечером княгиня выпила бокал красного вина: спиртное действовало на нее, как снотворное.
Последние два месяца она спала плохо, мучилась бессонницей. Часто среди ночи княгиня поднималась, будила Софку, и та читала ей слезливые французские романчики в скверном переводе.
После Сасс-Тисовская снова засыпала при зажженных свечах. Ее мучили кошмары, спросонья в темноте казавшиеся ей явью.
В этот вечер Софка сделала то, что просил Капитон. Она добавила в вино сонное зелье, купленное за немалые деньги у известной всему городу знахарки.
Когда княгиня взяла в руки бокал, Софка едва не потеряла сознание от страха.
Но все обошлось, только Сасс-Тисовская заметила, что у вина странный привкус, и велела в следующий раз откупорить новую бутылку.
Уснула княгиня быстро и крепко. Но дверь спальни, как обычно, заперла на ключ.
Капитон забежал на минутку.
Он был непривычно сдержан и холоден. Узнав, что Софка исполнила его просьбу, чмокнул в щеку, будто приложил льдинку, и ушел, не сказав ни слова на прощание.
“Что же теперь? Что-о… Обещал – женюсь, уедем… Деньги… Перстень…”
Воспоминание о перстне с бриллиантом словно раскаленным гвоздем пронзило сердце.
Боль была настолько явственной, что Софка даже застонала, схватилась за грудь.
Перстень… Обманет ведь, обманет!
“Дуреха я, дуреха! Обманет, гулена. Ей-ей! Как же мне… тогда? Бросит… Бросит!” – обливаясь холодным потом, подумала Софка.
Вскочила с кровати, не зажигая свет, начала одеваться. Второпях она забыла, что на ней длинная ночная рубаха, но платье снимать не стала, приподняла ее, подвязала шнурком.
Туфли Софка не надела, в одних чулках вышла на цыпочках в коридор.
Дверь ее спальни заскрипела неожиданно громко, и Софка, зажмурив глаза, до крови прикусила нижнюю губу – вдруг услышит кто!
Рядом с ее спальней находилась комната повара. Но за него она была спокойна: толстяк спал, как младенец, утром его не могли добудиться.
По коридору налево, через две двери от спальни княгини, была комната ее сына, – он неделю назад выписался из больницы.
Князь был еще слаб, на ногах держался нетвердо, ходил прямо, как истукан, чтобы не потревожить рану, – сырая, затяжная весна мало способствовала выздоровлению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Новосад об этим знала?
– Что вы! Конечно, нет. Я бы и сама не сказала, даже не попроси меня Артур.
– Он после объяснений в любви к вам это просил?…
– Удивлены?
Горькая складка перечеркнула переносицу актрисы.
– Увы, такова сущность человека – хорош журавль в небе, да как бы не упустить синицу из рук.
– Ну что же, спасибо вам за откровенность. До свидания, Ариадна Эрнестовна…
Дубравин откланялся.
Ольховская уселась возле трюмо и, хмурясь, долго всматривалась в свое отражение.
Затем, грустно вздохнув, быстро провела по лицу пуховкой и поспешила на сцену – начиналась очередная репетиция.
Глава 15. СТАРЫЙ СЛЕД
Белейко возвратился из Гловска на сутки позже срока командировки. Он выглядел уставшим, но довольным.
Пожав руку Дубравину, старший лейтенант молча с многозначительным видом положил на стол перед майором папку с бумагами.
Несколько листков в папке были ксерокопиями архивных документов, и Дубравин набросился на них, как истомленный жаждой путник на чудом найденный родник.
Читал он долго – уж больно непривычен был для его глаз старинный шрифт.
Наконец Дубравин откинулся на спинку стула и, прикрыв веки, задумался. Белейко с любопытством наблюдал за ним.
– Рассказывай, – наконец потребовал майор, повернувшись к старшему лейтенанту.
– В Гловске мне удалось разыскать двух старожилов, помнивших события семнадцатого года. Но от них я узнал не очень много полезного для нас. Пришлось ехать в областной центр – архив лет десять назад перевели туда. Надежд, конечно, у меня было мало… Но тут мне, прямо скажем, повезло. Как рассказали сотрудники архива, в первые дни войны, в начале августа сорок первого года, Гловск бомбила фашистская авиация, и бомба небольшого веса угодила прямо в здание архива, располагавшегося в купеческом особняке. Дом был разрушен, и его развалины простояли до сорок четвертого года, пока не начались восстановительные работы. Тут-то и оказалось, что под обломками стен покоились подвальные помещения, где хранились документы дореволюционные и времен гражданской войны. Среди них были и эти полицейские протоколы.
– Значит, Софья Леопольдовна, бабушка Ольховской, была в горничных у Сасс-Тисовской…
– Именно.
– Но каким образом у нее оказался подлинный “Магистр”? И кто его подменил?
– Загадка…
– И наконец, Капитон Мызгаев. Личность весьма примечательная, если судить по этим бумагам. Где он теперь? Жив ли?
– А ты не предполагаешь, что…
– Мызгаев в нашем городе, – подхватил майор. – Интересная мысль… Но это нам проверить недолго.
И Дубравин поднял телефонную трубку…
– Ну? – не терпелось Белейко.
Дубравин был взволнован; его глаза щурились, в глубине зрачков искрились веселые огоньки.
– Здесь он, Бронек, здесь! Но – жил.
– Не понял.
– Капитон Иванович Мызгаев помер осенью этого года.
– Родственники?…
– А вот это нам предстоит выяснить. И не только это.
– Моя задача?
– Подними всю документацию, которая касается Мызгаева, – сказал майор. – А я займусь родственниками…
Дубравин посмотрел на часы.
– Сегодня уже поздно, – сказал он с сожалением. – Есть другие дела. Но завтра мне нужно в обязательном порядке увидеться с Ольховской…
Утром следующего дня майор позвонил актрисе.
Она еще спала, и вряд ли его звонок доставил ей большое удовольствие.
Но своего раздражения Ольховская не высказала и любезно согласилась принять его немедленно.
А на подобную просьбу у Дубравина уже были основания: вчера ни он, ни Белейко времени зря не теряли.
Когда Дубравин зашел к Ольховской, глаза у актрисы были еще сонными, но кое-какой порядок в квартире она уже успела навести.
– Ариадна Эрнестовна, вы уж простите меня и за этот ранний визит, и за то, что я сейчас напомню вам не очень приятный момент вашей жизни…
Майор сделал виноватое лицо.
– Мне хотелось бы знать обстоятельства смерти вашей бабушки.
Ольховскую его вопрос не удивил. За время следствия она уже привыкла к неожиданным и необъяснимым, на ее взгляд, поворотам в беседах с Дубравиным.
Актриса рассказала.
Майор все записал на магнитную ленту портативного диктофона.
– Вы говорите, паралич… – задумчиво сказал Дубравин.
– Я до сих пор не могу понять, что за причина такой страшной и внезапной кончины. Бабушка, несмотря на весьма преклонный возраст, отличалась довольно неплохим здоровьем. И в тот вечер, провожая меня в театр, на премьеру спектакля, была веселая, бодрая, обещала помолиться за мой успех…
– Вы упомянули, что, умирая, она пыталась что-то сказать. Не припомните, случаем?
– Вряд ли… – после некоторого раздумья ответила Ольховская. – Что-то не очень связное…
– И все же попробуйте. У вас ведь отличная память, – мимоходом польстил Дубравин.
Актриса задумалась. Майор терпеливо ждал.
Наконец Ольховская провела ладонью по своим глазам, как бы отбрасывая невидимую пелену.
– Мне кажется… Или я ослышалась… Она пыталась выговорить какое-то имя. По-моему, Капитон.
– Как… как вы сказали!?
Дубравин даже привстал от возбуждения.
– Точно, Капитон, – уже более уверенно продолжила актриса. – Я еще потом, в суматохе подготовки к похоронам, мельком подумала: кто бы это мог быть? Ведь среди наших родственников и знакомых нет человека с таким именем.
– Нет, говорите? Возможно…
Глаза майора лихорадочно блестели.
– А от Софьи Леопольдовны не остались какие-нибудь бумаги? Переписка, может, дневники…
– Что-то есть…
Ольховская поднялась и вынула из ящика буфета небольшой пакет, завернутый в газету.
– Вот. У меня как-то руки не дошли разобраться во всем этом…
– С вашего разрешения, я посмотрю.
– Конечно. Пожалуйста…
Вырезки из журналов, некоторые – еще из дореволюционных, несколько писем, судя по почерку и фразам, выхваченным Дубравиным мимолетом из текста, от подруг Софьи Леопольдовны, открытки, тонкая книжица с листочками сусального золота, порядком потрепанный поминальник с записями химическим карандашом, засушенная веточка бессмертника…
И фотографии в конверте из рыжей плотной бумаги.
Их было немного, чуть больше десятка. Фотокарточки почти все старинные, на толстом, от времени ломком картоне, некоторые с золотым тиснением по обрезу.
Рассыпав их веером по столу, майор почувствовал, как вдруг пересохло во рту: как же он сразу не догадался?!
Взяв одну из фотографий с овальной рамкой штемпеля и тиснеными золотыми буквами внутри “Фото бр. Наконечниковы”, Дубравин обратился к Ольховской:
– Мне бы хотелось захватить ее с собой. Я вам верну эту фотографию. Думаю, что в скором времени она обязательно будет у вас.
– Не возражаю…
Видно было, что актрису снедает любопытство, но от расспросов она удержалась.
Обратно в управление майор, махнув рукой на свои финансовые затруднения, ехал на такси.
Зайдя в кабинет, он молча бросил на стол перед Белейко фотографию и принялся яростно терзать телефон.
– Черт знает что! – ворчал он раздраженно, когда в очередной раз срывался набор. – Работнички… Телефон починить не могут.
– Женя, да ведь это…
У Белейко не хватило духу закончить фразу. Он только тыкал пальцем в изображенного на снимке молодого человека, рядом с которым стояла светловолосая девушка с зонтиком в руках.
– Именно… Алло, алло! Это ресторан мотеля? Пригласите к телефону Ольховского. Да, музыкант. Что? Должен быть. Ах, вам некогда. Девушка, я из уголовного розыска. Майор Дубравин. Да… Нет, это срочно!
Ожидая у телефона, пока позовут Ольховского, майор с благодарностью вспомнил Алифанову и ее альбом – догадка, которая тогда зародилась в тайниках подсознания, теперь приобрела вполне конкретные очертания…
– Владислав Генрихович? Здравствуйте, майор Дубравин. Вы так и не вспомнили, у кого видели фонарик? Нет? Мне нужно с вами встретиться. Когда? Срочно. Прямо сейчас. Вы не можете? Почему? Ах, да, вы работаете… А после работы? Вот и ладушки. Значит, договорились…
Дубравин посмотрел сначала на сумеречное окно, а затем на часы. Стрелки показывали половину седьмого.
Отступление 4. ПРЕСТУПНИКИ
“Ох, Капитон, что же теперь будет? Господи…” – шептала Софка, лежа в своей постели.
Узкое окошко призрачно белело в темноте накрахмаленными занавесками, в приоткрытую форточку вливался свежий воздух, пахнущий талым снегом, в спаленке было прохладно, но Софка сбросила одеяло – тело горело, как в лихорадке…
Просьбу Капитона сделать оттиски ключей от черного хода, двери спальни княгини и шкафа-сейфа Софка выполнила без особых затруднений – княгиня стала доверять ей всецело и не таилась, как прежде.
Теперь, если ей что нужно было, Сасс-Тисовская со спокойной душой вручала ключи Софке.
Впрочем, хорошо присмотревшись к содержимому шкафа, горничная испытала разочарование – кроме шкатулки с драгоценностями, там не хранилось что-либо стоящее.
Различные бумаги, старинные грамоты, ковчежец с мощами какого-то святого (как объяснила с гордостью княгиня, их привез прадед из Иерусалима) и прочие реликвии старинного рода князей Сасс-Тисовских могли представлять ценность разве что для собирателей древностей или историков.
Готовясь к отъезду в Швейцарию, княгиня как-то мимоходом, небрежно, видимо считая, что этим осчастливит Софку, сказала: “Милочка, я забираю тебя с собой…”
Ей и в голову не могло прийти, что горничная ни за какие деньги и блага не согласится покинуть Россию. А вернее Капитона, если быть совершенно точным, которого она любила всей душой и ревновала отчаянно, как нередко могут ревновать твердые, целеустремленные и порывистые натуры.
И для него она была готова на все…
Вечером княгиня выпила бокал красного вина: спиртное действовало на нее, как снотворное.
Последние два месяца она спала плохо, мучилась бессонницей. Часто среди ночи княгиня поднималась, будила Софку, и та читала ей слезливые французские романчики в скверном переводе.
После Сасс-Тисовская снова засыпала при зажженных свечах. Ее мучили кошмары, спросонья в темноте казавшиеся ей явью.
В этот вечер Софка сделала то, что просил Капитон. Она добавила в вино сонное зелье, купленное за немалые деньги у известной всему городу знахарки.
Когда княгиня взяла в руки бокал, Софка едва не потеряла сознание от страха.
Но все обошлось, только Сасс-Тисовская заметила, что у вина странный привкус, и велела в следующий раз откупорить новую бутылку.
Уснула княгиня быстро и крепко. Но дверь спальни, как обычно, заперла на ключ.
Капитон забежал на минутку.
Он был непривычно сдержан и холоден. Узнав, что Софка исполнила его просьбу, чмокнул в щеку, будто приложил льдинку, и ушел, не сказав ни слова на прощание.
“Что же теперь? Что-о… Обещал – женюсь, уедем… Деньги… Перстень…”
Воспоминание о перстне с бриллиантом словно раскаленным гвоздем пронзило сердце.
Боль была настолько явственной, что Софка даже застонала, схватилась за грудь.
Перстень… Обманет ведь, обманет!
“Дуреха я, дуреха! Обманет, гулена. Ей-ей! Как же мне… тогда? Бросит… Бросит!” – обливаясь холодным потом, подумала Софка.
Вскочила с кровати, не зажигая свет, начала одеваться. Второпях она забыла, что на ней длинная ночная рубаха, но платье снимать не стала, приподняла ее, подвязала шнурком.
Туфли Софка не надела, в одних чулках вышла на цыпочках в коридор.
Дверь ее спальни заскрипела неожиданно громко, и Софка, зажмурив глаза, до крови прикусила нижнюю губу – вдруг услышит кто!
Рядом с ее спальней находилась комната повара. Но за него она была спокойна: толстяк спал, как младенец, утром его не могли добудиться.
По коридору налево, через две двери от спальни княгини, была комната ее сына, – он неделю назад выписался из больницы.
Князь был еще слаб, на ногах держался нетвердо, ходил прямо, как истукан, чтобы не потревожить рану, – сырая, затяжная весна мало способствовала выздоровлению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22