(Продолжаю 10-го числа.)
Только что прочел залпом (хотя, если верить Геродоту, этот образ чтения предосудителен) признания Дуарте. Вы не можете себе представить, какое глубокое они произвели на меня впечатление, какой резкий след, какую неизгладимую борозду оставили в душе. Силы впечатления не умаляет и то, что ваш покорный слуга с радостью пахаря, собирающего драгоценнейшую жатву, принял последнее покаяние этого человека, которого большинство, вероятно, сочтет гиеной (как было и со мной, когда меня вызвали к нему в камеру), а между тем, проникнув в глубь его души, можно узнать, что был он всего лишь кротким агнцем, которому жизнь внушала робость и страх.
Смерть его в том, что касается подготовки, была образцом христианской кончины, и лишь в последний свой час, когда присутствие духа ему изменило, он впал в некоторое смятение. Это причинило душе бедняги страдания, от которых он был бы избавлен, если бы проявил больше мужества. Духовные дела он отправил с уверенностью и спокойствием, меня поразившими, и, когда наступила минута выводить его во двор, провозгласил перед всеми: «Да будет воля господня», изумив нас своим поучительным смирением. Жаль, что враг похитил у него последние мгновения, ибо, не будь этого, его кончина, вне всякого сомнения, могла бы почесться за святую. Она явилась примером для всех нас, бывших ей свидетелями (при том, что умирающий, как я сказал уже, потерял самообладание), я же из всего виденного извлек уроки, полезные мне для милосердного врачевания душ, Уповаю, что господь упокоил его в своем святом лоне!
Примите, сеньор, заверение в самом сердечном расположении и привет от вашего смиренного С. Луруэньи, священника.
P. S. Сожалею, что не имею возможности выполнить вашу просьбу относительно фотографии, и не знаю, куда вам присоветовать обратиться.
Это одно письмо. А вот другое.
Ла-Весплья (Леон),
12.1.42
Уважаемый сеньор.
Настоящим подтверждаю получение вашего письма от 18 декабря прошлого года и надеюсь, что в данный момент вы пребываете в столь же добром здравии, как и вышеуказанного числа. Я, благодарение богу, здоров, хотя начисто закоченел в здешнем климате, какого не пожелаю и самому отъявленному бандиту. Перехожу теперь к сообщению по интересующему вас вопросу, не видя к тому препятствий служебного характера, при наличии каковых я, с вашего позволения, не вымолвил бы ни слова.
Упомянутого Паскуаля Дуарте, о котором вы пишете, я помню – за длительный период времени это был самый знаменитый арестант, какого нам довелось охранять. Что голова у него была в порядке – за это не поручусь, хотя бы мне посулили Эльдорадо, потому что он выкидывал такие штуки, которые ясно свидетельствовали о его недуге. Пока он не исповедовался, все шло хорошо, но стоило ему один раз исповедаться, как у него начались терзания и угрызения совести и он надумал избавиться от них покаянием. Вот и получилось, что по понедельникам – за убийство матери, по вторникам – потому, что в этот день он убил господина графа Торремехия, по средам – за убийство еще кого-то, одним словом, по полнедели кряду бедняга по доброй воле постился, не беря в рот куска, и так сильно исхудал, что, на мой взгляд, палачу не надо было особо стараться, чтоб свести у него на глотке тиски. Преступник целыми днями писал, как в лихорадке, и, поскольку беспокойства от него не наблюдалось, начальник по доброте сердца приказал нам доставлять заключенному все, что требуется для его писаний, и он без роздыха изливал свою душу. Как-то он подозвал меня, показал письмо в незаклеенном конверте (чтобы вы могли прочесть, если пожелаете, сказал он мне), адресованное дону Хоакину Баррере Лопесу в Ме-риде, и – я так и не разобрал – то ли попросил меня, то ли приказал:
– Когда меня уведут, возьмите это письмо, соберите поаккуратнее все эти бумаги и отошлите все вместе этому сеньору, поняли?
Потом он добавил, так таинственно глядя мне в глаза, что меня пробрала дрожь:
– Бог заплатит вам за это, я его попрошу!
Не видя в том худого, я исполнил его просьбу, потому что привык уважать последнюю волю усопших.
Что касается его смерти, скажу вам одно: она была самой обыкновенной и жалкой. Поначалу он пыжился и с шиком объявил перед всеми: «Да будет воля господня!», так что мы дало опешили, но очень скоро позабыл о всяких приличиях. При виде эшафота он лишился сознания, а когда очнулся, завопил, что не хочет умирать и что с ним не имеют права это делать, так что к табуретке его пришлось тащить волоком. Тут он в последний раз поцеловал распятие, что протянул ему тюремный капеллан отец Сантьяго, поистине святой человек, и затем окончил свою жизнь самым что ни на есть низким и постыдным образом, плюясь и брыкаясь безо всякого уважения к окружающим и всем открывая свой страх перед смертью. Прошу вас, когда книги напечатают, пришлите мне, если можно, не одну, а две – вторую для нашего лейтенанта, который обещал мне, что оплатит вам посылку наложенным платежом, если вы не возражаете. Надеясь, что удовлетворил вашу просьбу, к сему остаюсь с уважением, всегда готовый к услугам
Сесарео Мартин
Ваше письмо дошло до меня с запозданием, и по этой причине получилась такая разница в датах. Мне переслали его из Бадахоса, и я получил его только 10-го числа текущего месяца, в субботу, то есть позавчера. С приветом.
Что я могу еще добавить к сказанному этими господами?
Мадрид, январь 1942 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15