Но считать, что Мэтьюз мог застрелиться из-за пары горьких слов — это легкомыслие, если не злонамеренность!
Тут я вспомнил, что лошадь, которую тренировал Корин, принадлежала Баллертону. Нейтральная фраза «недоволен его ездой», которой он определил нескончаемые желчные препирательства между Артом и тренером, видимо, должна была все сгладить.
«Ты-то знаешь, почему Арт покончил с собой, — подумал я. — Ты тоже способствовал этому, а признаться не хочешь».
Я обнаружил, что лорд Тирролд задумчиво разглядывает меня.
— Пока все, Финн...
— Да, сэр, — ответил я ему и вышел.
На этот раз меня не вернули. Но прежде чем я пересек весовую, дверь снова открылась, и я услышал, что меня окликает Корин.
— Роб!
Я обернулся и подождал его, — Огромное спасибо за ту бомбочку, что ты мне подбросил! — саркастически заметил он.
— Вы им уже все объяснили?
— Да, но это ничего не меняет.
Он все еще выглядел потрясенным, на худом лице обозначились беспокойные морщинки, Корин был исключительно знающим тренером, но человеком нервным и неустойчивым. Мог сегодня предложить дружбу до гроба, а завтра сделать вид, что знать тебя не знает. Сейчас ему хотелось, чтобы его успокоили.
— Не может же быть, что ты и другие жокеи считаете, будто Арт покончил с собой из-за того, что я... ну решил меньше пользоваться его услугами? Верно, у него была какая-нибудь другая причина.
— Но сегодня он в последний раз должен был выступать в качестве вашего жокея, не правда ли?
Корин помедлил, потом, удивленный моим знанием того, что еще не было объявлено, кивнул утвердительно.
А я не стал сообщать ему, как накануне вечером на стоянке машин наткнулся на Арта и тот в порыве горького отчаяния, страдая от едкого чувства несправедливости, утратил свою обычную сдержанность и поведал мне: кончилась его служба у Келлара.
Я сказал только:
— Он убил себя из-за того, что вы его уволили. И сделал это у вас на глазах, чтобы вас сильнее мучали угрызения совести. Вот как все это было” если хотите знать мое мнение.
— Но никто не поступает так из-за потерянной службы! — возразил он с оттенком раздражения.
— В нормальном состоянии, конечно, нет, — согласился я.
— Любой жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. А Арт стал стареть... Может быть, он сошел с ума?
— Возможно...
И я ушел. А он остался там, пытаясь убедить себя в том, что ничуть не виноват в гибели Арта.
Грэнт Олдфилд, к моему удовольствию, уже оделся и отправился домой, Большинство жокеев тоже уехало, и гардеробщики были заняты тем, что разбирали свалку, оставленную жокеями, — складывали грязные белые брюки в мешки, а шлемы, сапоги, хлысты и остальное снаряжение запихивали в большие плетеные корзины.
Наблюдая за тем, как быстро и ловко они смахивали в корзины вещи, готовясь унести грязное домой, там вычистить и принести назавтра выстиранное и выглаженное, я подумал, что, вероятно, они заслужили то высокое жалование, которое мы им платим за услуги. Я часто видел, как Арт расплачивался со своим гардеробщиком. В разгар сезона он платил больше двадцати фунтов в неделю.
Мой гардеробщик Майк схватил со скамьи шлем и улыбнулся, проходя мимо. Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы модный мотивчик, сидел на скамейке и напяливал пару пронзительно-желтых носков и высокие узконосые туфли, доходящие до щиколоток. Почувствовав на себе мой взгляд, поднял глаза и подмигнул:
— Ты видишь перед собой картинку из модного журнала.
— Ничего, мой отец был одним из «Дюжины мужчин, одетых лучше всех», — как можно ласковее сказал я.
— А мой дедушка носил плащи с подкладкой из шерсти викуньи!
Во время этой детской пикировки мы добродушно поглядывали друг на друга.
Пять минут, проведенных в обществе Тик-Тока, ободряют, как ромовый пунш в стужу, — его беспечная жизнерадостность легко передается другим.
Пусть Арт умер от стыда и позора, пусть в душе Грэнта Олдфилда воцарился мрак, но пока юный Ингерсол живет так весело и беззаботно, в мире скачек не может быть непоправимого непорядка.
Он помахал мне: «До завтра!» и, поправив свою тирольскую шляпу, ушел.
И все-таки какой-то непорядок в мире скачек был. И непорядок серьезный.
Я точно не знал, в чем дело. Я только видел симптомы этого. И видел их яснее, чем другие.
Может быть, потому, что всего лишь два года участвовал в этой игре.
Между тренерами и жокеями все время ощущалась какая-то напряженность: внезапные вспышки ненависти и скрытые приливы и отливы возмущения и недоверия. «Во всем этом, — думал я, — было нечто большее, чем законы джунглей, господствующие во всяком деле, связанном с яростной конкуренцией. И что-то большее, чем обычные интриги». Но Тик-Ток, единственный, с кем я поделился своими ощущениями, начисто все отмел: «Ты, старик, настроился не на ту волну. Оглянись вокруг, дружище! Все кругом улыбаются, смеются! По мне все идет — о'кей!»
Последние детали костюмов исчезли в корзинах, крышки уже были закрыты. Я выпил вторую чашку несладкого, чуть теплого чая, завистливо поглядывая на остатки фруктового торта. Требовалась особая выдержка, чтобы не съесть кусочек. Постоянное чувство голода — единственное, что отравляло мне удовольствие от скачек. А сентябрь — самое трудное время: надо сгонять остатки жира, накопившиеся за лето.
Я вздохнул, отвернулся от торта и попытался утешиться мыслью, что в следующем месяце мой аппетит сократится до обычного зимнего уровня.
Майк крикнул, протаскивая сквозь дверь корзину:
— Роб, тут вас спрашивают! Поставив чашку, я вышел в весовую. Пожилой, неприметного вида полицейский в форменной фуражке ожидал меня с блокнотом в руках.
— Роберт Финн? Лорд Тирролд сообщил мне, что вы видели, как Артур Мэтьюз приставил пистолет к виску и нажал курок.
— Да, видел, — подтвердил я. Он записал. Потом сказал:
— Значит, совершенно бесспорный случай самоубийства? Тогда, кроме доктора, следствию понадобится лишь один свидетель — им будет, видимо, мистер Келлар. Я не думаю, что нам придется еще раз вас беспокоить.
Он захлопнул блокнот и сунул его в карман.
— И это все?
— Все. Когда человек убивает себя у всех на глазах, не возникает предположения о несчастном случае, а тем более об убийстве. Единственное, что предстоит решить следователю, — как сформулировать заключение о смерти.
— В приступе умопомешательства или что-нибудь в этом роде?
— Ну да, примерно так. Спасибо, что подождали. Хотя это была идея вашего распорядителя, не моя, — кивнув мне, он повернулся и ушел в комнату распорядителей, Я взял шляпу и бинокль и двинулся к станции. Скаковой поезд уже ждал, набитый битком.
Единственное место, которое я отыскал, было в купе, занятом клерками букмекеров.
Они играли в карты на чемодане и предложили мне присоединиться.
И пока мы ехали от Лутона до Сант Пэнкраса, я отплатил им за оказанную любезность тем, что отыграл у них стоимость проезда.
Глава 2
Квартира в Кенсингтоне была пуста. На внутренней стороне двери в проволочной корзине лежало несколько писем, пришедших с дневной почтой. Я вынул два, адресованных мне.
Гостиная, куда я прошел, выглядела так, будто над ней пронесся смерч. Рояль моей матери был погребен под партитурами. Несколько папок валялось на полу. Два пюпитра привалились к спинке кресла, а раскрытый футляр красовался на полу рядом. Виолончель и еще один пюпитр, как любовники, прилегли на тахте. Гобой и два кларнета валялись на столе. На креслах и по полу в беспорядке были разбросаны шелковые носовые платки, канифоль, кофейные чашки и дирижерские палочки...
Окинув опытным взглядом весь этот беспорядок, я установил, что здесь недавно находились мои родители, двое дядей и кузен. А так как они не уезжали далеко без своих инструментов, можно было с уверенностью угадать, что вся компания очень скоро вернется. Мне просто повезло — я как раз попал в перерыв.
Я пробрался к окну и выглянул. Квартира была на верхнем этаже, через две или три улицы от Гайд-парка. И, глядя поверх крыш, я видел, как вечернее солнце освещает зеленый купол Альберт-холла. Королевский музыкальный институт возвышался за ним огромной темной массой. Там преподавал один из моих дядей.
Я был не таким, как все они. Талант, которым щедро были наделены члены нашей семьи, мне не достался: в возрасте четырех лет я не смог отличить звук гобоя от английского рожка. А мой отец был гобоистом с мировым именем, и музыкальный талант, если он есть, проявлялся чуть не с пеленок. На меня концерты и симфонии производили в детстве не больше впечатления, чем звук очищаемых мусорных баков.
К тому времени, когда мне исполнилось пять лет, мои потрясенные родители вынуждены были признать тот факт, что дитя, рожденное ими по ошибке, — немузыкально. Я был отправлен из Лондона в школу, а долгие каникулы проводил не дома, а на фермах, якобы с целью поправки здоровья. На самом же деле, как я понял позже, для того, чтобы освободить своих родителей, совершавших продолжительные концертные турне.
Когда я вырос, между нами установилось своего рода перемирие. И того, что я стал жокеем, они не одобрили лишь по единственной причине: скачки не имеют отношения к музыке. Бесполезно было объяснять им, что во время каникул, проведенных на фермах, я только и мог выучиться скакать на лошадях. Мои наделенные острым слухом родители умели быть абсолютно глухими к тому, что им не хотелось слышать.
Их все еще не было видно на улице. Ни их, ни дядю, который жил вместе с нами и играл на виолончели, ни пришедших в гости другого дядю и кузена — скрипку и кларнет.
Я вскрыл письма. В первом сообщалось, что я опоздал со внесением подоходного налога. Второй конверт я разорвал, самодовольно улыбаясь в предвкушении удовольствия. Но жизнь умеет стукнуть по морде, когда ты этого меньше всего ожидаешь. Знакомым детским почерком было выведено:
"Милый Роб!
Боюсь, это удивит тебя, ноя выхожу замуж. Он сэр Мор-тон Хендж, о котором ты мог слышать. Он очень хороший и добрый и, пожалуйста, не говори, что он мне в отцы годится и в таком роде. Думаю, будет лучше, если я не стану приглашать тебя на свадьбу. Мортон ничего о тебе не знает, и я надеюсь, ты будешь таким милым и никому не расскажешь про нас с тобой. Я вовеки не забуду тебя, дорогой Роб, как нам славно было вместе. Спасибо тебе за все и до свидания. Любящая тебя Паулина".
Сэр Мортон Хендж — вдовец средних лет, хитрый воротила. Так, так; — я сардонически подумал, как обрадуется его деловитый сынок перспективе заполучить в качестве мачехи видавшую виды двадцатилетнюю манекенщицу. Но, хоть меня хватило на то, чтобы посмеяться над Паулининой добычей, все равно, это был удар, С тех пор как я впервые ее встретил, она за полтора года из никому не известной девицы с волосами мышиного цвета превратилась в ослепительную блондинку, красующуюся на глянцевитых обложках журналов не менее одного раза в неделю.
Ее сияющие глаза улыбались мне (и восьми миллионам других мужчин) с рекламы сигарет на каждой станции лондонского метро. Я понимал, конечно, что добившись успеха, она меня бросит. И наши отношения с самого начала так и строились. Но вдруг будущее без ее счастливой беспечности и щедрых ласк показалось мне куда мрачнее, чем я ожидал.
Я положил письмо Паулины на сервант в своей комнате и заглянул в зеркало. Вот то лицо, которое ей приятно было видеть рядом с собой на подушке. Темные волосы, карие глаза... не выделяющееся лицо, не красивое, пожалуй, слишком худое. Не плохое и не хорошее. Просто лицо. Конечно, оно не может конкурировать с титулом сэра Мортона Хенджи и его крупным состоянием.
Я отвернулся и оглядел комнату с покатым потолком — бывший чулан, превращенный в мою спальню, когда я из своих странствий вернулся домой. Вещей мало — кровать, сервант, кресло и прикроватный столик с настольной лампой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30