Этот маленький постоялый двор служил прибежищем всяких бродяг, шатающихся по дорогам: разносчиков, жестянщиков, бродячих артистов и торговцев; последние зарабатывали свое скудное пропитание, пытаясь продать фермерам всевозможную дребедень – разные мелочи, дешевые украшения и все такое прочее.
Я ожидала в маленькой комнатке, предназначенной для пассажиров дилижанса, но до моих ушей доносились разговоры, которые велись в соседней комнате, куда приходили просто выпить и поболтать. Из этих разговоров я поняла, что Париж не единственное место, где возникали бунты. За это время беспорядки вспыхнули в Ножане и в Белеме. Я обратила внимание на одного человека, который, по всей видимости, был слепым; однако потом он приподнял повязку, закрывавшую глаз, и я поняла, что он видит ничуть не хуже, чем любой другой человек. Такие нищие нарочно притворялись слепыми, чтобы вызвать сочувствие и чтобы им больше подавали. Он все стучал своим посохом по полу и кричал:
– Нужно захватывать все обозы с зерном, а возчиков вешать. Тогда мы не будем голодать.
Я с грустью думала о бедняге Дюроше и других наших рабочих, которых сбивали с толку подобные молодчики.
Наконец Франсуа и Мишель приехали за мной, и, как это часто бывает, когда возвращаешься домой, им, оставшимся дома, было гораздо интереснее рассказывать свои новости, чем слушать мои. Смерть Кэти, бунты в Париже – все это они выслушали, торопливо выразив соболезнование, и тут же стали рассказывать мне о том, как по всей округе фермеры отказывают в работе батракам, что прежде нанимались на сезонные работы, и эти последние, сбившись в шайки, бродят по дорогам, терроризируя местных жителей. Чтобы отомстить фермерам, они калечат скот и портят посевы. Шайки местных мародеров и разбойников пополняются за счет пришельцев из соседних западных районов – из Бретани и прибрежных округов, которые находятся в столь же бедственном положении.
– Это сущие бандиты, – говорил Франсуа, – им ничего не стоит ворваться среди ночи в дом и перевернуть все вверх дном в поисках денег. Скоро нам придется завести милицию в каждом приходе.
– Если т-только мы сами не п-присоединимся к разбойникам, – сказал Мишель. – Стоит мне сказать слово, и большинство наших ребят именно так и сделают.
Итак, я вернулась к тому же самому: к нашим невзгодам и лишениям, к скверному положению дел на заводе. Может, это и к лучшему, что я не привезла сюда маленького Жака. И все-таки, когда я выглянула в ту ночь из окна и вдохнула чистый, свежий воздух, наполненный благоуханием цветущих деревьев, которое доносилось из сада под моим окном, я с благодарностью подумала о том, что я дома, под своей собственной крышей, в то время как Париж с его страшным рокотом разъяренной толпы, воспоминание о котором долго еще будет наполнять меня ужасом, остался далеко позади.
В письмах от Робера, которые он присылал нам из Парижа, очень мало говорилось о нем самом или о его чувствах; мало что узнавали мы из этих писем и о Жаке. Его по-прежнему больше всего занимал политический пульс столицы. Ему каким-то образом удалось быть в первых рядах толпы, которая собралась перед Версалем пятого мая, когда там состоялось первое заседание Генеральных штатов, и таким образом он узнал из первых рук о том, что там происходило. Его беспокоило то, что большинство депутатов от Третьего сословия были одеты в строгое черное платье и, судя по его словам, представляли жалкое зрелище рядом с высокопоставленными прелатами и аристократами, разодетыми со всем возможным блеском и роскошью.
«Их к тому же отделили загородкой, словно скотину, – писал Робер, – в то время как аристократы и церковники толпились вокруг короля. Это было намеренное оскорбление. Герцога Орлеанского встретили бурей аплодисментов, король и Неккер тоже получили свою порцию оваций, а вот королеве не оказали почти никакого внимания; говорят, она была бледна и ни разу не улыбнулась. Что же касается речей, то они всех разочаровали. Хорошее впечатление произвел архиепископ Экский, который говорил от имени духовенства; он даже показал собравшимся кусок отвратительного черного хлеба в доказательство того, какую скверную пищу вынуждены есть бедняки. Однако его совершенно затмил один из депутатов Третьего сословия, некий молодой адвокат по имени Робеспьер, – интересно, слышал ли о нем Пьер? – который сказал, что было бы гораздо лучше, если бы епископ предложил своим коллегам священникам объединиться с патриотами, которые являются искренними друзьями народа, и что если они хотят помочь беднякам, то могут подать пример, отказавшись, хотя бы в какой-то степени, от своего роскошного образа жизни и вернувшись к той простоте, которую проповедовал основатель их веры.
Могу себе представить, как аплодировал бы этой речи Пьер! Можете мне поверить, мы еще услышим об этом человеке».
Наша печь тем временем снова заработала, однако она топилась не более трех раз в неделю, и некоторые из наших рабочих, из тех, что помоложе, ушли, чтобы поискать работу где-нибудь в другом месте, пока не наступят лучшие времена. Я с болью смотрела, как они от нас уходят, потому что было очень маловероятно, что им удастся что-нибудь найти – разве что какую-нибудь случайную работу на фермах вроде уборки сена, – и они, таким образом, только пополнят ряды бродяг, скитающихся по дорогам.
Зима со своими бедами и лишениями подходила к концу, и мы в нашей маленькой общине пострадали, слава богу, не Особенно сильно, но каждый день до нас доходили сведения о новых волнениях и беспорядках в разных концах страны, и мне казалось, что собрание Генеральных штатов в Версале мало что изменило. В конце июня у нас побывал Пьер, как обычно полный энтузиазма. Он привез с собой свою добродушную жену и двоих Сыновей, которых он воспитывал в соответствии с учением Жан-Жака Руссо. Они не знали грамоты, ели с помощью пальцев и вели себя словно дикие вольные птицы, но в общем-то были славные ребятишки.
Помню, мы как-то решили воспользоваться хорошей погодой и убрать сено в сарай возле господского дома.
– Я согласен, что сейчас мы зашли в тупик, – сказал Пьер, свистнув мальчикам, чтобы они перестали кувыркаться в сене и съезжать вниз с только что сложенных аккуратных стогов. – Но Третье сословие сорганизовалось, по крайней мере, в Национальное Собрание – даже угрозы не сумели его разогнать, – и королю придется согласиться на новую Конституцию. Ни один из депутатов не вернется домой, пока этого не добьются. Ты слышала, какую клятву они дали двадцать третьего числа? «Ни под каким видом не расходиться, пока не будет утверждена новая Конституция». Чего бы я только не дал, чтобы находиться там! Это же голос подлинной Франции.
Он продолжал свистом призывать мальчиков к порядку, а они по-прежнему не обращали на него внимания.
– У короля плохие советчики, вот в чем беда, – сказал Франсуа. – Если бы он был один, у Собрания не было бы никаких затруднений. Все портит партия двора, и в особенности королева.
– С-сука! – взорвался Мишель.
Сколько еще семей по всей стране, думала я, в которых сегодня, в этот самый день, обсуждаются те же самые вопросы, повторяются те же сплетни?
– Называй ее как хочешь, – сказала я Мишелю, – только не забывай, что она потеряла ребенка всего три недели тому назад.
Это было действительно так. Я, как и все остальные женщины на нашем заводе, была потрясена, когда узнала о смерти дофина. Бедняжка умер второго июня, он был всего на несколько месяцев моложе моего племянника Жака.
– Если ты думаешь, – продолжала я, – что мать в такое время способна думать о политике…
– П-почему бы ей тогда не перестать вмешиваться? – сказал Мишель. – П-пусть бы оставила страну в покое, к-как-нибудь обойдутся и без нее.
Я не знала, что на это ответить, не знал этого и Пьер, хотя он и был согласен с Мишелем. Мне казалось, что с нашей стороны было бы слишком самонадеянным полагать, что мы разбираемся в делах, которые происходят в высших сферах. Взять хотя бы Пьера: он безапелляционно рассуждает о том, что должен король сказать Собранию и что Собрание должно сказать королю, но в то же время не может заставить своих собственных непослушных сыновей перестать возиться в сене и портить сложенные стога. Матушка уж давно бы их прогнала, отшлепав как следует обоих.
В первую неделю июля пришло еще одно письмо от Робера. Пале-Рояль снова находился в большом волнении. Сторонники герцога Орлеанского (он, кстати сказать, занял свое место в Собрании как обычный гражданин, представитель Третьего сословия) науськивали толпу, призывая освободить одиннадцать гвардейцев из тюрьмы Абайе, – этих гвардейцев посадили за то, что они отказались стрелять в демонстрантов двадцать третьего июня, и вообще по всему городу, в кафе и ресторанах гвардейцы братались с буйной неуправляемой толпой, уверяя людей, что, если начнутся беспорядки, они ни за что не будут стрелять в своих сограждан французов.
«Говорят, – продолжал Робер, – что для поддержки партии Двора уже вызваны иностранные войска, для того чтобы в случае нужды прийти на помощь, и что многие мосты уже охраняются. По самым последним слухам, брат короля граф д'Артуа вместе с королевой отдали тайный приказ вырыть под Бастилией туннель и поместить там сотни солдат и боеприпасы, с тем чтобы по первому слову, если Собрание будет оказывать сопротивление, взорвать приготовленную там мину, достаточно мощную, чтобы уничтожить все Собрание и еще пол-Парижа в придачу».
Если это было правдой, хотя мне трудно было в это поверить, следовало срочно принимать меры: Робер вместе с Жаком должны немедленно покинуть Париж и перебраться к нам, взяв с собой Фиатов, если те захотят тронуться с места.
– Ч-что я т-тебе говорил? – мрачно сказал Мишель, когда я прочла вслух письмо им с Франсуа. – Это проклятая п-партия Двора готова пойти на что угодно, лишь бы разогнать Национальное Собрание. Почему парижане сидят по домам? Они должны выйти на улицу и сражаться. Если бы подобное случилось в Ле-Мане, я бы д-давно был на улицах вместе со всеми своими ребятами из Шен-Бидо.
Я сразу же написала Роберу, умоляя его уехать из Парижа, но у меня было мало надежды на то, что он на это согласится. Если он все еще работает на Лакло и других приближенных герцога Орлеанского, они, наверное, считают, что теперь наконец пришел их звездный час.
Страшные слухи о заговоре, о том, что королева собирается взорвать Национальное Собрание, а вместе с ней чуть ли не весь Париж, донеслись и до Ле-Мана; Пьер только об этом и говорил, когда на следующей неделе туда приехали Мишель и Франсуа. По-видимому, кто-то из депутатов подтвердил этот слух в письме своему выборщику (выборщики – это наиболее влиятельные и уважаемые люди в каждой округе, которые выбирали депутатов от Третьего сословия).
– Париж окружен войсками, – сообщил Пьер брату, и впервые в жизни его самообладание ему изменило. – Вчера возвратилась из Парижа жена нашего депутата, так вот она узнала из самых авторитетных источников, что стоит принцу Конде сказать слово, и сорок тысяч солдат займут столицу, и что у них есть приказ стрелять во всякого, кто поддерживает Собрание. Если это случится, будет настоящая бойня.
Опровержение этих слухов поступило со стороны Эдме; ее муж, мсье Помар, в качестве сборщика налогов для Сен-Винсентского аббатства, присутствовал на обеде, который давали офицеры Шартрского драгунского полка в честь возвращения своего командира виконта де Валенс. Судя по тому, что рассказывал виконт, моральный дух столицы находится на самом высоком уровне, а герцог Орлеанский и Неккер по-прежнему являются самыми популярными людьми.
– Конечно, – говорила Эдме Мишелю, – виконт де Валенс принадлежит к сторонникам герцога Орлеанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Я ожидала в маленькой комнатке, предназначенной для пассажиров дилижанса, но до моих ушей доносились разговоры, которые велись в соседней комнате, куда приходили просто выпить и поболтать. Из этих разговоров я поняла, что Париж не единственное место, где возникали бунты. За это время беспорядки вспыхнули в Ножане и в Белеме. Я обратила внимание на одного человека, который, по всей видимости, был слепым; однако потом он приподнял повязку, закрывавшую глаз, и я поняла, что он видит ничуть не хуже, чем любой другой человек. Такие нищие нарочно притворялись слепыми, чтобы вызвать сочувствие и чтобы им больше подавали. Он все стучал своим посохом по полу и кричал:
– Нужно захватывать все обозы с зерном, а возчиков вешать. Тогда мы не будем голодать.
Я с грустью думала о бедняге Дюроше и других наших рабочих, которых сбивали с толку подобные молодчики.
Наконец Франсуа и Мишель приехали за мной, и, как это часто бывает, когда возвращаешься домой, им, оставшимся дома, было гораздо интереснее рассказывать свои новости, чем слушать мои. Смерть Кэти, бунты в Париже – все это они выслушали, торопливо выразив соболезнование, и тут же стали рассказывать мне о том, как по всей округе фермеры отказывают в работе батракам, что прежде нанимались на сезонные работы, и эти последние, сбившись в шайки, бродят по дорогам, терроризируя местных жителей. Чтобы отомстить фермерам, они калечат скот и портят посевы. Шайки местных мародеров и разбойников пополняются за счет пришельцев из соседних западных районов – из Бретани и прибрежных округов, которые находятся в столь же бедственном положении.
– Это сущие бандиты, – говорил Франсуа, – им ничего не стоит ворваться среди ночи в дом и перевернуть все вверх дном в поисках денег. Скоро нам придется завести милицию в каждом приходе.
– Если т-только мы сами не п-присоединимся к разбойникам, – сказал Мишель. – Стоит мне сказать слово, и большинство наших ребят именно так и сделают.
Итак, я вернулась к тому же самому: к нашим невзгодам и лишениям, к скверному положению дел на заводе. Может, это и к лучшему, что я не привезла сюда маленького Жака. И все-таки, когда я выглянула в ту ночь из окна и вдохнула чистый, свежий воздух, наполненный благоуханием цветущих деревьев, которое доносилось из сада под моим окном, я с благодарностью подумала о том, что я дома, под своей собственной крышей, в то время как Париж с его страшным рокотом разъяренной толпы, воспоминание о котором долго еще будет наполнять меня ужасом, остался далеко позади.
В письмах от Робера, которые он присылал нам из Парижа, очень мало говорилось о нем самом или о его чувствах; мало что узнавали мы из этих писем и о Жаке. Его по-прежнему больше всего занимал политический пульс столицы. Ему каким-то образом удалось быть в первых рядах толпы, которая собралась перед Версалем пятого мая, когда там состоялось первое заседание Генеральных штатов, и таким образом он узнал из первых рук о том, что там происходило. Его беспокоило то, что большинство депутатов от Третьего сословия были одеты в строгое черное платье и, судя по его словам, представляли жалкое зрелище рядом с высокопоставленными прелатами и аристократами, разодетыми со всем возможным блеском и роскошью.
«Их к тому же отделили загородкой, словно скотину, – писал Робер, – в то время как аристократы и церковники толпились вокруг короля. Это было намеренное оскорбление. Герцога Орлеанского встретили бурей аплодисментов, король и Неккер тоже получили свою порцию оваций, а вот королеве не оказали почти никакого внимания; говорят, она была бледна и ни разу не улыбнулась. Что же касается речей, то они всех разочаровали. Хорошее впечатление произвел архиепископ Экский, который говорил от имени духовенства; он даже показал собравшимся кусок отвратительного черного хлеба в доказательство того, какую скверную пищу вынуждены есть бедняки. Однако его совершенно затмил один из депутатов Третьего сословия, некий молодой адвокат по имени Робеспьер, – интересно, слышал ли о нем Пьер? – который сказал, что было бы гораздо лучше, если бы епископ предложил своим коллегам священникам объединиться с патриотами, которые являются искренними друзьями народа, и что если они хотят помочь беднякам, то могут подать пример, отказавшись, хотя бы в какой-то степени, от своего роскошного образа жизни и вернувшись к той простоте, которую проповедовал основатель их веры.
Могу себе представить, как аплодировал бы этой речи Пьер! Можете мне поверить, мы еще услышим об этом человеке».
Наша печь тем временем снова заработала, однако она топилась не более трех раз в неделю, и некоторые из наших рабочих, из тех, что помоложе, ушли, чтобы поискать работу где-нибудь в другом месте, пока не наступят лучшие времена. Я с болью смотрела, как они от нас уходят, потому что было очень маловероятно, что им удастся что-нибудь найти – разве что какую-нибудь случайную работу на фермах вроде уборки сена, – и они, таким образом, только пополнят ряды бродяг, скитающихся по дорогам.
Зима со своими бедами и лишениями подходила к концу, и мы в нашей маленькой общине пострадали, слава богу, не Особенно сильно, но каждый день до нас доходили сведения о новых волнениях и беспорядках в разных концах страны, и мне казалось, что собрание Генеральных штатов в Версале мало что изменило. В конце июня у нас побывал Пьер, как обычно полный энтузиазма. Он привез с собой свою добродушную жену и двоих Сыновей, которых он воспитывал в соответствии с учением Жан-Жака Руссо. Они не знали грамоты, ели с помощью пальцев и вели себя словно дикие вольные птицы, но в общем-то были славные ребятишки.
Помню, мы как-то решили воспользоваться хорошей погодой и убрать сено в сарай возле господского дома.
– Я согласен, что сейчас мы зашли в тупик, – сказал Пьер, свистнув мальчикам, чтобы они перестали кувыркаться в сене и съезжать вниз с только что сложенных аккуратных стогов. – Но Третье сословие сорганизовалось, по крайней мере, в Национальное Собрание – даже угрозы не сумели его разогнать, – и королю придется согласиться на новую Конституцию. Ни один из депутатов не вернется домой, пока этого не добьются. Ты слышала, какую клятву они дали двадцать третьего числа? «Ни под каким видом не расходиться, пока не будет утверждена новая Конституция». Чего бы я только не дал, чтобы находиться там! Это же голос подлинной Франции.
Он продолжал свистом призывать мальчиков к порядку, а они по-прежнему не обращали на него внимания.
– У короля плохие советчики, вот в чем беда, – сказал Франсуа. – Если бы он был один, у Собрания не было бы никаких затруднений. Все портит партия двора, и в особенности королева.
– С-сука! – взорвался Мишель.
Сколько еще семей по всей стране, думала я, в которых сегодня, в этот самый день, обсуждаются те же самые вопросы, повторяются те же сплетни?
– Называй ее как хочешь, – сказала я Мишелю, – только не забывай, что она потеряла ребенка всего три недели тому назад.
Это было действительно так. Я, как и все остальные женщины на нашем заводе, была потрясена, когда узнала о смерти дофина. Бедняжка умер второго июня, он был всего на несколько месяцев моложе моего племянника Жака.
– Если ты думаешь, – продолжала я, – что мать в такое время способна думать о политике…
– П-почему бы ей тогда не перестать вмешиваться? – сказал Мишель. – П-пусть бы оставила страну в покое, к-как-нибудь обойдутся и без нее.
Я не знала, что на это ответить, не знал этого и Пьер, хотя он и был согласен с Мишелем. Мне казалось, что с нашей стороны было бы слишком самонадеянным полагать, что мы разбираемся в делах, которые происходят в высших сферах. Взять хотя бы Пьера: он безапелляционно рассуждает о том, что должен король сказать Собранию и что Собрание должно сказать королю, но в то же время не может заставить своих собственных непослушных сыновей перестать возиться в сене и портить сложенные стога. Матушка уж давно бы их прогнала, отшлепав как следует обоих.
В первую неделю июля пришло еще одно письмо от Робера. Пале-Рояль снова находился в большом волнении. Сторонники герцога Орлеанского (он, кстати сказать, занял свое место в Собрании как обычный гражданин, представитель Третьего сословия) науськивали толпу, призывая освободить одиннадцать гвардейцев из тюрьмы Абайе, – этих гвардейцев посадили за то, что они отказались стрелять в демонстрантов двадцать третьего июня, и вообще по всему городу, в кафе и ресторанах гвардейцы братались с буйной неуправляемой толпой, уверяя людей, что, если начнутся беспорядки, они ни за что не будут стрелять в своих сограждан французов.
«Говорят, – продолжал Робер, – что для поддержки партии Двора уже вызваны иностранные войска, для того чтобы в случае нужды прийти на помощь, и что многие мосты уже охраняются. По самым последним слухам, брат короля граф д'Артуа вместе с королевой отдали тайный приказ вырыть под Бастилией туннель и поместить там сотни солдат и боеприпасы, с тем чтобы по первому слову, если Собрание будет оказывать сопротивление, взорвать приготовленную там мину, достаточно мощную, чтобы уничтожить все Собрание и еще пол-Парижа в придачу».
Если это было правдой, хотя мне трудно было в это поверить, следовало срочно принимать меры: Робер вместе с Жаком должны немедленно покинуть Париж и перебраться к нам, взяв с собой Фиатов, если те захотят тронуться с места.
– Ч-что я т-тебе говорил? – мрачно сказал Мишель, когда я прочла вслух письмо им с Франсуа. – Это проклятая п-партия Двора готова пойти на что угодно, лишь бы разогнать Национальное Собрание. Почему парижане сидят по домам? Они должны выйти на улицу и сражаться. Если бы подобное случилось в Ле-Мане, я бы д-давно был на улицах вместе со всеми своими ребятами из Шен-Бидо.
Я сразу же написала Роберу, умоляя его уехать из Парижа, но у меня было мало надежды на то, что он на это согласится. Если он все еще работает на Лакло и других приближенных герцога Орлеанского, они, наверное, считают, что теперь наконец пришел их звездный час.
Страшные слухи о заговоре, о том, что королева собирается взорвать Национальное Собрание, а вместе с ней чуть ли не весь Париж, донеслись и до Ле-Мана; Пьер только об этом и говорил, когда на следующей неделе туда приехали Мишель и Франсуа. По-видимому, кто-то из депутатов подтвердил этот слух в письме своему выборщику (выборщики – это наиболее влиятельные и уважаемые люди в каждой округе, которые выбирали депутатов от Третьего сословия).
– Париж окружен войсками, – сообщил Пьер брату, и впервые в жизни его самообладание ему изменило. – Вчера возвратилась из Парижа жена нашего депутата, так вот она узнала из самых авторитетных источников, что стоит принцу Конде сказать слово, и сорок тысяч солдат займут столицу, и что у них есть приказ стрелять во всякого, кто поддерживает Собрание. Если это случится, будет настоящая бойня.
Опровержение этих слухов поступило со стороны Эдме; ее муж, мсье Помар, в качестве сборщика налогов для Сен-Винсентского аббатства, присутствовал на обеде, который давали офицеры Шартрского драгунского полка в честь возвращения своего командира виконта де Валенс. Судя по тому, что рассказывал виконт, моральный дух столицы находится на самом высоком уровне, а герцог Орлеанский и Неккер по-прежнему являются самыми популярными людьми.
– Конечно, – говорила Эдме Мишелю, – виконт де Валенс принадлежит к сторонникам герцога Орлеанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62