Вот твой мушкет.
Он покачал головой.
– Без него я смогу быстрее идти, гражданка, – ответил он и, низко склонившись над моей рукой, в следующую секунду уже вышел из дома.
– Он хотел сказать, что сможет быстрее бежать, – сказала Эдме, закрывая дверь на засов. – Неужели все мужчины у вас на заводе такие трусы? Если это так, значит, времена изменились. Ты умеешь стрелять из мушкета, Софи?
– Нет, – честно призналась я.
– Тогда второй я оставляю про запас. Эмиль уже достаточно большой, он может стрелять из пистолета. – И она позвала своего племянника.
Я находилась в состоянии некоего помрачения ума: все, что происходило вокруг, казалось нереальным. Я видела, как Эдме ставит своего тринадцатилетнего племянника у окна в комнате наверху с заряженным пистолетом в руках, а сама становится рядом с ним у соседнего окна, чтобы наблюдать за улицей. Мушкеты она поставила рядом с собой. Мари, младшие дети и вдова с дочерью сидели взаперти в задних комнатах, где обычно жили эти женщины. Окна там выходили на крыши, улица из них была не видна. Это было наиболее безопасное место.
– Если они взломают двери, – говорила Эдме, – мы сможем защищать лестницу.
В это самое время в Шен-Бидо мадам Верделе, наверное, кормит Зоэ-Сюзанну завтраком, вынув ее из кроватки и посадив на высокий стул в кухне. Жак Дюваль, должно быть, едет в Мондубло, а Франсуа вместе с немногими оставшимися рабочими работает в стекловарне.
Незадолго до полудня я отправилась в кухню и приготовила там еду, которую отнесла семье в задние комнаты. Они придвинули кровать к стене, чтобы детям было свободнее играть на полу. Мари, моя невестка, штопала носки, вдова читала дочери, которая в это время нанизывала на нитку бусы, чтобы позабавить малыша. Эта уютная домашняя сцена, этот привычный покой поразили меня гораздо больше, чем если бы дети плакали, а взрослые были испуганы и взволнованы.
Я оставила их обедать и снова заперла дверь. Потом отнесла миску супа и ломоть хлеба Эмилю, который поел с такой жадностью, словно умирал с голода.
– Когда же придут разбойники? – спрашивал он. – Мне хочется выстрелить из пистолета.
Дремотное состояние нереальности, в котором я находилась последние несколько часов, внезапно оставило меня. То, что происходило вокруг, было реальностью. Эдме отвернулась от окна и посмотрела на меня.
– Я не буду ничего есть, – сказала она. – Я не голодна.
Снаружи по-прежнему лил дождь.
Глава шестнадцатая
Я сидела на верхней ступеньке лестницы, положив голову на перила, когда Эмиль вдруг крикнул:
– По улице идут какие-то странные люди. Некоторые похожи на крестьян, у них на ногах сабо, и много женщин, одна даже с ребенком. Похоже, они заблудились.
Я, наверное, задремала, но слова Эмиля заставили меня очнуться и вскочить. Я услышала, как Эдме возится со своим мушкетом, и, подбежав к Эмилю, встала рядом с ним у окна, пытаясь что-то разглядеть на улице сквозь щелку в ставне. Увидев этих людей, я все поняла: вандейцы вошли в город. Эти, наверное, отбились от общей массы и оказались на нашей улице.
Они шли, заглядывая вверх на дома в поисках каких-нибудь признаков жизни.
Инстинктивно я оттащила Эмиля от окна.
– Тихо, – велела я ему. – Не надо, чтобы тебя заметили.
Он с удивлением посмотрел на меня и вдруг тоже все понял.
– Вот эти оборванцы? – спросил он. – Это и есть разбойники?
– Да, – подтвердила я. – Может быть, они уйдут. Стой смирно, не двигайся.
Эдме неслышными шагами вошла в комнату и встала рядом с нами. У нее в руках был мушкет. Я вопросительно посмотрела на нее, и она кивнула мне в ответ.
– Я не собираюсь стрелять, – сказала она. – Только если они попробуют ворваться в дом.
Мы трое стояли плечом к плечу у окна, глядя на улицу. Первая группа оборванцев прошла вперед, на смену им появились другие – двадцать, тридцать, сорок. Эмиль шепотом считал их. Они шли не строем, в их движениях не было никакого порядка, они не принадлежали собственно к армии – маршевые колонны, должно быть, двигались по главным улицам на рыночную площадь. А это был сброд, который армия увлекла за собой.
Их становилось все больше и больше, в основном мужчины, женщин гораздо меньше; некоторые из них были вооружены мушкетами и пиками, некоторые шли босиком, но в основном на ногах у них были сабо. Были среди них и раненые, их поддерживали товарищи. Почти все в лохмотьях, изможденные, бледные от усталости, промокшие до костей и покрытые грязью.
Я не знаю, чего мы все ожидали – и я, и Эдме, и Эмиль. Может быть, грома барабанов, стрельбы, боевых песен, криков, торжественного входа в город победоносной армии. Всего, чего угодно, только не этого мерного клацанья деревянных башмаков по мостовой и молчания. Молчание было хуже всего.
– Что они тут ищут? – спросил Эмиль. – Куда они все идут?
Мы ему не ответили. Что можно было ответить на этот вопрос? Словно призраки давно умерших людей шли они под нашими окнами, исчезали в конце улицы, а когда проходили, на их место заступали другие, а временами среди них оказывалась группа женщин, плачущие дети.
– Разве можно найти такое количество еды, чтобы всех их накормить? – проговорила Эдме. – Во всем Ле-Мане столько не сыщешь.
Тут я заметила, что она отставила свой мушкет в сторону, прислонив его к стене. Часы внизу в прихожей пробили четыре.
– Скоро стемнеет, – сказал Эмиль. – Куда денутся все эти люди?
Внезапно мы услышали цоканье копыт, крики, и на улице появился небольшой отряд кавалерии, во главе которого ехал офицер. У него на шляпе красовалась ненавистная белая кокарда, на поясе – белый шарф, а в руке – шпага. Офицер громко выкрикнул какую-то команду, обращаясь к тем, кто шел впереди; они остановились и обернулись. Он, должно быть, говорил с ними на патуа, местном наречии, потому что мы не могли разобрать ни слова, однако по тому, куда он указывал шпагой, мы поняли, что командир велит им заходить в дома.
Некоторые из этих людей, инертные, но послушные, стали стучаться в двери. К нашей двери пока никто не подходил. На улице появилась еще одна группа, это были вооруженные пешие солдаты. Офицер на лошади отдал команду, указывая им на дома, и они рассеялись по всей улице, выбрав для себя по одному дому, и начали стучаться в двери, отталкивая приставших к армии несчастных замученных людей. Один из солдат подошел к нашему дому и начал стучать в дверь.
Потом конный офицер, приподнявшись на стременах, стал говорить, обращаясь к нам.
– Никому из тех, кто откроет двери, не будет причинено никакого вреда! – кричал он. – Нас здесь восемьдесят тысяч, и всем нужны пища и кров. Если кто не откроет, его дверь будет помечена, дом предан огню и сгорит в течение одного часа. Вы сами должны решить, как вам следует поступить.
Он секунду помолчал, а потом, сделав знак своим кавалеристам, удалился вместе с ними. Пешие солдаты и крестьяне продолжали стучаться в двери домов.
– Что будем делать? – спросила Эдме.
Она вернулась к своей роли младшей сестры. Я смотрела на дом напротив. Один из наших соседей уже успел открыть дверь, и в дом в этот момент вносили троих раненых. Открылась еще одна дверь. Один из солдат крикнул женщине с тремя детьми и показал ей знаком, чтобы она входила.
– Если мы не откроем, – сказала я сестре, – они пометят нашу дверь, а когда вернутся, сожгут дом.
– Может, это просто угроза, – возразила она. – Им будет некогда делать пометки на всех домах.
Мы еще подождали. Улицу заполняли все новые и новые толпы, и поскольку давешний офицер оставил приказ стучать во все дома, молчание было нарушено. Тишина сменилась гулом голосов. Теперь все кричали, беспорядочно переговаривались друг с другом, а между тем становилось все темнее.
– Пойду вниз, – объявила я. – Пойду вниз и открою дверь.
Ни сестра, ни племянник мне не ответили. Я спустилась по лестнице и отодвинула засов. Снаружи стояли в ожидании с полдюжины крестьян – во всяком случае, такими они мне показались. С ними были еще три женщины с двумя детьми и еще одна с младенцем на руках. Один из мужчин был вооружен мушкетом, остальные – пиками. Тот, у которого был мушкет, стал меня о чем-то спрашивать, однако язык его настолько отличался от нашей обычной речи, что я ничего не поняла, уловила только слово «комната». Может быть, он спрашивал, сколько в доме комнат?
– Шесть, – ответила я. – У нас шесть комнат наверху и две внизу. Всего восемь. – Я показала ему на пальцах, как это делает хозяин гостиницы, который старается залучить к себе постояльцев.
– Пошли… пошли!.. – кричал он, гоня перед собой остальных, и они стали заходить в дом – женщины и другие крестьяне. Следом за ними зашли еще двое; они несли на руках товарища, у которого, казалось, от одной ноги осталась лишь половина, да и сами они, хоть и шли на собственных ногах, но, судя по их виду, тоже были серьезно больны.
– Давай-давай… – приговаривал крестьянин с мушкетом, подгоняя своих собратьев, словно стадо. – Давай-давай… – И он направил их в гостиную и в смежную с ней маленькую библиотеку Пьера.
– Там они и устроятся, – сказал он мне. – Им нужны постели.
Я это поняла скорее по жестам, чем из его слов, а он в это время указывал на свой рот и потирал себя по животу.
– Есть хотят. Еле ходят. Совсем скрючило их, то ли от голода, то ли от хвори… – Он ухмыльнулся, обнажив голые десны. – Худое дело. Все в конец изморились.
Человека с отрезанной ногой его сотоварищи положили на диванчик Мари. Женщины прошли мимо меня на кухню и шарили там по шкафам.
– Так-то, – сказал человек с мушкетом. – Кто-нибудь скоро придет, посмотрит больного. – И он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.
Эдме спустилась вниз вместе с Эмилем.
– Сколько их здесь? – спросила она.
– Не знаю, – ответила я. – Не считала.
Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, человек без ноги и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространялся вокруг него, был просто ужасен.
– Что с ним такое? – спросил Эмиль. – Он умирает?
Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.
– Это хворь, – сказал он. – Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Пища и вино там были отравлены.
Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.
– Это дизентерия, – сказала сестра. – Пьер нас предупреждал.
Я смотрела на нее с ужасом.
– Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, – сказала я. – Пусть идут в детскую, наверх.
Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке:
– Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.
Снова я вела себя как хозяйка гостиницы, и у меня возникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослаб, что не мог ходить.
– Бесполезно, – сказал его товарищ. – Он не сможет дойти. Вот если бы можно было занять ту комнату… – И, указав пальцем на библиотеку Пьера, он сразу же потащил больного туда.
– Принеси матрас, – сказала я Эмилю. – Ему нужен матрас. И второму тоже. Принеси им матрасы.
Этого человека, конечно же, нужно раздеть и завернуть в чистую простыню. А все, что на нем, – сжечь… Я пошла в кухню и увидела, что дверцы шкафа распахнуты, все ящики открыты, а все продукты, оставшиеся в доме, свалены на кухонном столе. Две женщины резали хлеб, набивая себе при этом рты и давая по кусочку детям. Третья стояла у очага, подогревая суп, который она там обнаружила, и кормила одновременно грудью ребенка. На меня они не обратили никакого внимания и продолжали разговаривать между собой на своем непонятном наречии.
Я взяла тряпку, ведро воды и пошла в гостиную, чтобы вымыть пол там, где лежал этот несчастный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Он покачал головой.
– Без него я смогу быстрее идти, гражданка, – ответил он и, низко склонившись над моей рукой, в следующую секунду уже вышел из дома.
– Он хотел сказать, что сможет быстрее бежать, – сказала Эдме, закрывая дверь на засов. – Неужели все мужчины у вас на заводе такие трусы? Если это так, значит, времена изменились. Ты умеешь стрелять из мушкета, Софи?
– Нет, – честно призналась я.
– Тогда второй я оставляю про запас. Эмиль уже достаточно большой, он может стрелять из пистолета. – И она позвала своего племянника.
Я находилась в состоянии некоего помрачения ума: все, что происходило вокруг, казалось нереальным. Я видела, как Эдме ставит своего тринадцатилетнего племянника у окна в комнате наверху с заряженным пистолетом в руках, а сама становится рядом с ним у соседнего окна, чтобы наблюдать за улицей. Мушкеты она поставила рядом с собой. Мари, младшие дети и вдова с дочерью сидели взаперти в задних комнатах, где обычно жили эти женщины. Окна там выходили на крыши, улица из них была не видна. Это было наиболее безопасное место.
– Если они взломают двери, – говорила Эдме, – мы сможем защищать лестницу.
В это самое время в Шен-Бидо мадам Верделе, наверное, кормит Зоэ-Сюзанну завтраком, вынув ее из кроватки и посадив на высокий стул в кухне. Жак Дюваль, должно быть, едет в Мондубло, а Франсуа вместе с немногими оставшимися рабочими работает в стекловарне.
Незадолго до полудня я отправилась в кухню и приготовила там еду, которую отнесла семье в задние комнаты. Они придвинули кровать к стене, чтобы детям было свободнее играть на полу. Мари, моя невестка, штопала носки, вдова читала дочери, которая в это время нанизывала на нитку бусы, чтобы позабавить малыша. Эта уютная домашняя сцена, этот привычный покой поразили меня гораздо больше, чем если бы дети плакали, а взрослые были испуганы и взволнованы.
Я оставила их обедать и снова заперла дверь. Потом отнесла миску супа и ломоть хлеба Эмилю, который поел с такой жадностью, словно умирал с голода.
– Когда же придут разбойники? – спрашивал он. – Мне хочется выстрелить из пистолета.
Дремотное состояние нереальности, в котором я находилась последние несколько часов, внезапно оставило меня. То, что происходило вокруг, было реальностью. Эдме отвернулась от окна и посмотрела на меня.
– Я не буду ничего есть, – сказала она. – Я не голодна.
Снаружи по-прежнему лил дождь.
Глава шестнадцатая
Я сидела на верхней ступеньке лестницы, положив голову на перила, когда Эмиль вдруг крикнул:
– По улице идут какие-то странные люди. Некоторые похожи на крестьян, у них на ногах сабо, и много женщин, одна даже с ребенком. Похоже, они заблудились.
Я, наверное, задремала, но слова Эмиля заставили меня очнуться и вскочить. Я услышала, как Эдме возится со своим мушкетом, и, подбежав к Эмилю, встала рядом с ним у окна, пытаясь что-то разглядеть на улице сквозь щелку в ставне. Увидев этих людей, я все поняла: вандейцы вошли в город. Эти, наверное, отбились от общей массы и оказались на нашей улице.
Они шли, заглядывая вверх на дома в поисках каких-нибудь признаков жизни.
Инстинктивно я оттащила Эмиля от окна.
– Тихо, – велела я ему. – Не надо, чтобы тебя заметили.
Он с удивлением посмотрел на меня и вдруг тоже все понял.
– Вот эти оборванцы? – спросил он. – Это и есть разбойники?
– Да, – подтвердила я. – Может быть, они уйдут. Стой смирно, не двигайся.
Эдме неслышными шагами вошла в комнату и встала рядом с нами. У нее в руках был мушкет. Я вопросительно посмотрела на нее, и она кивнула мне в ответ.
– Я не собираюсь стрелять, – сказала она. – Только если они попробуют ворваться в дом.
Мы трое стояли плечом к плечу у окна, глядя на улицу. Первая группа оборванцев прошла вперед, на смену им появились другие – двадцать, тридцать, сорок. Эмиль шепотом считал их. Они шли не строем, в их движениях не было никакого порядка, они не принадлежали собственно к армии – маршевые колонны, должно быть, двигались по главным улицам на рыночную площадь. А это был сброд, который армия увлекла за собой.
Их становилось все больше и больше, в основном мужчины, женщин гораздо меньше; некоторые из них были вооружены мушкетами и пиками, некоторые шли босиком, но в основном на ногах у них были сабо. Были среди них и раненые, их поддерживали товарищи. Почти все в лохмотьях, изможденные, бледные от усталости, промокшие до костей и покрытые грязью.
Я не знаю, чего мы все ожидали – и я, и Эдме, и Эмиль. Может быть, грома барабанов, стрельбы, боевых песен, криков, торжественного входа в город победоносной армии. Всего, чего угодно, только не этого мерного клацанья деревянных башмаков по мостовой и молчания. Молчание было хуже всего.
– Что они тут ищут? – спросил Эмиль. – Куда они все идут?
Мы ему не ответили. Что можно было ответить на этот вопрос? Словно призраки давно умерших людей шли они под нашими окнами, исчезали в конце улицы, а когда проходили, на их место заступали другие, а временами среди них оказывалась группа женщин, плачущие дети.
– Разве можно найти такое количество еды, чтобы всех их накормить? – проговорила Эдме. – Во всем Ле-Мане столько не сыщешь.
Тут я заметила, что она отставила свой мушкет в сторону, прислонив его к стене. Часы внизу в прихожей пробили четыре.
– Скоро стемнеет, – сказал Эмиль. – Куда денутся все эти люди?
Внезапно мы услышали цоканье копыт, крики, и на улице появился небольшой отряд кавалерии, во главе которого ехал офицер. У него на шляпе красовалась ненавистная белая кокарда, на поясе – белый шарф, а в руке – шпага. Офицер громко выкрикнул какую-то команду, обращаясь к тем, кто шел впереди; они остановились и обернулись. Он, должно быть, говорил с ними на патуа, местном наречии, потому что мы не могли разобрать ни слова, однако по тому, куда он указывал шпагой, мы поняли, что командир велит им заходить в дома.
Некоторые из этих людей, инертные, но послушные, стали стучаться в двери. К нашей двери пока никто не подходил. На улице появилась еще одна группа, это были вооруженные пешие солдаты. Офицер на лошади отдал команду, указывая им на дома, и они рассеялись по всей улице, выбрав для себя по одному дому, и начали стучаться в двери, отталкивая приставших к армии несчастных замученных людей. Один из солдат подошел к нашему дому и начал стучать в дверь.
Потом конный офицер, приподнявшись на стременах, стал говорить, обращаясь к нам.
– Никому из тех, кто откроет двери, не будет причинено никакого вреда! – кричал он. – Нас здесь восемьдесят тысяч, и всем нужны пища и кров. Если кто не откроет, его дверь будет помечена, дом предан огню и сгорит в течение одного часа. Вы сами должны решить, как вам следует поступить.
Он секунду помолчал, а потом, сделав знак своим кавалеристам, удалился вместе с ними. Пешие солдаты и крестьяне продолжали стучаться в двери домов.
– Что будем делать? – спросила Эдме.
Она вернулась к своей роли младшей сестры. Я смотрела на дом напротив. Один из наших соседей уже успел открыть дверь, и в дом в этот момент вносили троих раненых. Открылась еще одна дверь. Один из солдат крикнул женщине с тремя детьми и показал ей знаком, чтобы она входила.
– Если мы не откроем, – сказала я сестре, – они пометят нашу дверь, а когда вернутся, сожгут дом.
– Может, это просто угроза, – возразила она. – Им будет некогда делать пометки на всех домах.
Мы еще подождали. Улицу заполняли все новые и новые толпы, и поскольку давешний офицер оставил приказ стучать во все дома, молчание было нарушено. Тишина сменилась гулом голосов. Теперь все кричали, беспорядочно переговаривались друг с другом, а между тем становилось все темнее.
– Пойду вниз, – объявила я. – Пойду вниз и открою дверь.
Ни сестра, ни племянник мне не ответили. Я спустилась по лестнице и отодвинула засов. Снаружи стояли в ожидании с полдюжины крестьян – во всяком случае, такими они мне показались. С ними были еще три женщины с двумя детьми и еще одна с младенцем на руках. Один из мужчин был вооружен мушкетом, остальные – пиками. Тот, у которого был мушкет, стал меня о чем-то спрашивать, однако язык его настолько отличался от нашей обычной речи, что я ничего не поняла, уловила только слово «комната». Может быть, он спрашивал, сколько в доме комнат?
– Шесть, – ответила я. – У нас шесть комнат наверху и две внизу. Всего восемь. – Я показала ему на пальцах, как это делает хозяин гостиницы, который старается залучить к себе постояльцев.
– Пошли… пошли!.. – кричал он, гоня перед собой остальных, и они стали заходить в дом – женщины и другие крестьяне. Следом за ними зашли еще двое; они несли на руках товарища, у которого, казалось, от одной ноги осталась лишь половина, да и сами они, хоть и шли на собственных ногах, но, судя по их виду, тоже были серьезно больны.
– Давай-давай… – приговаривал крестьянин с мушкетом, подгоняя своих собратьев, словно стадо. – Давай-давай… – И он направил их в гостиную и в смежную с ней маленькую библиотеку Пьера.
– Там они и устроятся, – сказал он мне. – Им нужны постели.
Я это поняла скорее по жестам, чем из его слов, а он в это время указывал на свой рот и потирал себя по животу.
– Есть хотят. Еле ходят. Совсем скрючило их, то ли от голода, то ли от хвори… – Он ухмыльнулся, обнажив голые десны. – Худое дело. Все в конец изморились.
Человека с отрезанной ногой его сотоварищи положили на диванчик Мари. Женщины прошли мимо меня на кухню и шарили там по шкафам.
– Так-то, – сказал человек с мушкетом. – Кто-нибудь скоро придет, посмотрит больного. – И он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.
Эдме спустилась вниз вместе с Эмилем.
– Сколько их здесь? – спросила она.
– Не знаю, – ответила я. – Не считала.
Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, человек без ноги и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространялся вокруг него, был просто ужасен.
– Что с ним такое? – спросил Эмиль. – Он умирает?
Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.
– Это хворь, – сказал он. – Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Пища и вино там были отравлены.
Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.
– Это дизентерия, – сказала сестра. – Пьер нас предупреждал.
Я смотрела на нее с ужасом.
– Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, – сказала я. – Пусть идут в детскую, наверх.
Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке:
– Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.
Снова я вела себя как хозяйка гостиницы, и у меня возникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослаб, что не мог ходить.
– Бесполезно, – сказал его товарищ. – Он не сможет дойти. Вот если бы можно было занять ту комнату… – И, указав пальцем на библиотеку Пьера, он сразу же потащил больного туда.
– Принеси матрас, – сказала я Эмилю. – Ему нужен матрас. И второму тоже. Принеси им матрасы.
Этого человека, конечно же, нужно раздеть и завернуть в чистую простыню. А все, что на нем, – сжечь… Я пошла в кухню и увидела, что дверцы шкафа распахнуты, все ящики открыты, а все продукты, оставшиеся в доме, свалены на кухонном столе. Две женщины резали хлеб, набивая себе при этом рты и давая по кусочку детям. Третья стояла у очага, подогревая суп, который она там обнаружила, и кормила одновременно грудью ребенка. На меня они не обратили никакого внимания и продолжали разговаривать между собой на своем непонятном наречии.
Я взяла тряпку, ведро воды и пошла в гостиную, чтобы вымыть пол там, где лежал этот несчастный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62