И сам он человек, понятно, известный, охрана у него на второй машине ездит, бычки будь здоров. Но к бабе этой, Марии Ивановне, любовнице своей, он приезжает один, в парике и не на своем любимом синем джипе, а, стыдно сказать, на "копейке". Приезжает в пятницу – если не праздник – и всегда с Марьей Ивановной, и всегда к половине восьмого. Уезжает между девятью и десятью, когда выпивший, когда трезвый. Наехать на него можно только во время этих визитов. В другое время бесполезняк – такие ребята вокруг него, никакого ОМОНа не хватит. Что еще? Что психованный он, говорил?
Смирнов кивнул.
– А, вот еще что! – вспомнил бандит. – Он на погоду плохо реагирует. Как антициклон идет, так он совсем борзеет, на людей бросается. Однажды ночью, в каком-то крутом ресторане, ему не понравились круглые уши официанта, так он их вилкой истыкал. Заставил охранников оттянуть их в сторону, облил сметаной и, дико хихикая, тыкал, как в пельмени. А потом приказал принести ножницы и по краям обрезал. А супругу, ухохочешься, нет, не супругу, а ее бедную задницу, так в унитаз загнал, что службу спасения с кувалдами вызывать пришлось. Через полтора часа, когда он отошел и делами занялся. А так ничего, компанейский мужик, на храмы, мечети и даже синагоги жертвует, спичечные этикетки коллекционирует, амулеты разные... Вот, пожалуй, и все.
– Достаточно, – задумчиво проговорил Смирнов. – Кажется, из всего этого можно кое-что выжать...
– Двери у нее железные, двойные. И не подорвешь их, я уже говорил. Лестничную площадку разнесет, а их, может быть, только поцарапает.
– Знаю...
– А в подъезде или где-нибудь еще его гасить жалко... Денежки тогда при его бабе останутся.
– Так ты же говорил, что они вдвоем с Марьей Ивановной всегда приходят?
– Понимаешь, вдвоем-то вдвоем, но сначала она поднимается в квартиру, потом, минут через пять – он. И всегда после ее звонка по сотовому.
– Да, жалко будет денег... – согласился Смирнов, принявшись задумчиво рассматривать ногти.
Шурик смотрел на ушедшего в мысли Евгения Александровича некоторое время, затем кашлянул и спросил:
– Так ты из-за женщины своей его доставать будешь или из-за денег? Скажи, мне интересно.
– Спирт будешь? – спросил его Смирнов. Шурик понял, о чем только что напряженно размышлял его визави.
– Давай. Может, не так ныть будет.
– А что, болит?
– Еще как!
– Разбавленный будешь?
– Естественно.
Смирнов сходил на кухню, принес два стограммовых пузырька брынцаловского разлива ("Только для наружного применения!") и две зеленых эмалированных кружки.
– С полевых времен их берегу, – разливая спирт, кивнул он на них. – Я геолог, пятнадцать лет по горам-пустыням лазил и из таких вот кружек пил. Ну, давай за успех нашего совершенно безнадежного предприятия!
И выцедил спирт мелкими глотками. Поставив кружку, спросил:
– А ты чего не пьешь?
– Разбавить бы надо...
– А... Извини, забыл. По мне – это барство. Сейчас воду принесу.
– И закусить чего-нибудь...
– Ну, ты даешь... Разбавить, закусить... Сразу видно – городской человечек.
Смирнова развезло, и он куражился. Он забыл, что разговаривает с человеком, изнасиловавшим его будущую жену.
Спустя несколько минут спирт был разбавлен. Выпив, Шура зацепил вилкой кусочек лосося в собственном соку и понес ко рту.
– А ты хорошо подумал? – остановил его Евгений Александрович свинцовым взглядом.
– Насчет чего?
– Насчет закуски. Ты что, забыл, откуда она боком выходит?
Шура, вернув лососину в банку, отложил вилку в сторону.
– Теперь ты три недели будешь внутривенно питаться, – усмехнулся Смирнов.
– Чепуха. У меня врачуга один есть, так он за день от четвертования вылечит.
– Ну-ну, – зевнул Смирнов. По телевизору показывали идиотский американский мультфильм. Серые волки в форме, очень похожей на немецко-фашистскую, осаждали дом Наф-Нафа.
Шура смотрел мультик с минуту, затем осторожно потер ягодицу и, пробормотав:
– Пойду еще тетрациклинчиком смажу... – двинулся из комнаты.
– Может, мумие тебе дать? – спросил вслед Евгений Александрович. Он был в духе. – У меня памирский есть, сам собирал. Пару раз смажешь, и как новый станет, снова можно будет паяльник вставлять.
– Давай! – пропустив шутку мимо ушей, обрадовался страдалец.
Смирнов вынул из ящика стенки целлофановый пакетик, черный от цвета содержимого, и с ироничной улыбкой вручил его страждущему.
Спустя некоторое время Шура вернулся в комнату.
– Так ты скажи, из-за чего Пашку-Центнера доставать будешь – из-за женщины своей или из-за денег? – спросил он, присев на корточках перед Смирновым.
– Из принципа, – Евгений Александрович купался в облаках опьянения. – Я тебе честно скажу, по-пьяному: таких женщин, как моя Юлия изнасиловать невозможно. Они, понимаешь, есть данность, они существуют даже не как спутники Юпитера, – спутники могут разрушиться, – а как закон Бойля-Мариотта. А закон Бойля-Мариотта изнасиловать невозможно. Кстати, ты, негодяй, тоже существуешь как данность, так же, как существует коэффициент поверхностного натяжения... И поэтому тебя тоже изнасиловать невозможно, что я и доказал неопровержимо с помощью простейшего электронагревательного прибора. И Пашу Центнера тоже нельзя наказать или изнасиловать. Изнасиловать можно меня, благоговеющего перед красотой природы и женщин, меня, воспитанного на моральном кодексе строителя коммунизма, Майне Риде и Окуджаве.
– А ты быстро пьянеешь... – сочувственно сказал Шурик.
– После паяльника опьянеешь... – раскис Евгений Александрович. – Я же его не тебе, я же его себе, фигурально выражаясь, в жопу совал...
– Спасибо... Кстати, коэффициент поверхностного натяжения можно легко изменить посредством вливаний.
Смирнов, безголосо мурлыча "В склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо", пошел на кухню и вернулся с двумя пузырьками темного стекла. Они выпили.
– Так значит, ты Пашу Центнера кидать будешь из принципа? – спросил Шура, с завистью наблюдая, как смачно Смирнов закусывает лососем в собственном соку.
– Да нет... – помрачнел Смирнов. – Понимаешь, месть не в моих принципах. Я никогда никому не мстил. Вот только тебе. И ведь не получилось. По роже твоей видно. Видимо, нельзя таким, как ты, отомстить... Как нельзя отомстить закону Ома, всемирному тяготению или постоянной Планка.
– Можно...
– А что это даст? Местью ничего не вернешь и ничего не докажешь. А Пашу Центнера я хочу кинуть, потому что не хочу терять Юльку... Она меня любит, но как-то по-особому. По-своему. И уважает так же. Она считает, что я всего лишь могу месяцами ходить по заснеженным горам и раскаленным пустыням, ходить немытым, не евши, не пивши, всего лишь могу выбираться из лавин и подземных завалов... И еще спасаться, спасать, играть мизер в темную на тройной бомбе, а также с энтузиазмом кормить комаров и энцефалитных клещей. А чувствовать рынок, держать нос по ветру, продавать и перепродавать не умею, ни товар, ни людей, ни фьючерсы... И к ближним отношусь сообразно их достоинствам, а не силе или положению. И потому я дефективный, и потому все, что из меня можно сделать, так это положить в банку с формалином и детям в младших классах показывать, чтобы они, не дай бог, не стали такими.
– Значит, ты хочешь уломать Пашу Центнера самоутверждения ради?
– Да. Я его хочу достать... Достать. Я хочу доказать Юлии, что статью об очаговых структурах Кавалеровского рудного района написать труднее, чем убить и ограбить известного в науке, извиняюсь, просто известного воровского авторитета.
– Меня ты уже достал...
– Что, хорошо говорю? Когда я пьян, я всегда хорошо разговариваю.
– Как тебе сказать... Хорошо говорят – это когда слушающие хорошо понимают. А тебя фиг поймешь, да и каждый лох, послушав твои речи, сразу почувствует, что не нужно понимать, потому что сквозняк у тебя от несварения жизни прет.
– А ты – философ... – раздобревший Смирнов хотел положить руку на плечо Шуры, но рука не смогла это сделать. – Кати, что ли домой? Сюда больше не приходи. Я завтра с утра к другу потихоньку перееду, а ты скажи Центнеру, что в Яузе меня утопил... Номер мобильника оставь.
Шура записал номер и засобирался. Причесавшись и надев плащ (на этот раз свой), спросил:
– Пива тебе занести?
– Да. Бутылки три чего-нибудь попроще. "Останкинского" или "Бадаевского". Мумиё и мазь можешь взять с собой. Дарю.
8. Руководство к действию
На следующий день Евгений Александрович переселился в Митино на квартиру Юры Веретенникова, своего давнего друга. Друг работал в американской фирме, торговавшей то ли памперсами, то ли сникерсами, и постоянно находился в разъездах. Смирнов, постоянный должник Юры, проценты платил уходом за его аквариумными рыбками и комнатными растениями.
Покормив рыбок и обильно полив растения, Смирнов улегся на диван. Он чувствовал себя актером, участвующим в главной роли в каком-то большом спектакле, он чувствовал, что действие идет полным ходом, что он сам играет, как задумано режиссером, играет, хотя не знает ни содержания, ни партнеров, ни текста, ничего не знает. Он слоняется-блуждает за кулисами, слоняется-блуждает, пока кто-нибудь не выпихнет его на сцену для совершения того или иного действия...
Событие за событием перебрав все то, что случилось за последние дни, Евгений Александрович пришел к выводу, что режиссирует спектакль вовсе не шестерка Шурик и не вор в законе Паша Центнер, а сама Судьба, всерьез занявшаяся его будущим.
Этот вывод Смирнова успокоил: в глубине души он считал, что эта ветреная дама, ведающая будущим безответственных людей, к нему благоволит. И считал не без оснований – всю его жизнь, а точнее каждые шесть-семь лет, она коренным образом меняла в его жизни, как декорации, так и состав действующих лиц, да так круто, что ей позавидовала бы и реинкарнация.
Как следствие этого вывода тревожные мысли сменились оптимистическими.
"Какая жизнь пошла! – думал он, наблюдая за золотыми рыбками, снующими в таинственно освещенном аквариуме на сто литров. – Какие события, какие эмоции! Вот дурак! Почти всю жизнь провел в маршрутах, в шахтах, работал до полного изнеможения, потом отходил в загулах и отгулах, потом в институте черт те чем занимался, писал никому не нужные статьи, просиживал на совещаниях и конференциях, на конференциях, на которых так неумолимо тянет в сон... Ну, правда, были еще и премиленькие лаборантки на берегу Японского, Каспийского и Черного морей. И еще обледенелый Памир под ногами, неуемная Татьяна, форель-красавица на крючке и в углях, охота на уларов и медведей, бескрайняя тайга, загадочная Марина, километровой глубины шахты, тундра, виртуозная Ольга, преферанс в белую ночь с ящиком "Алазанской долины" под ногами, жаркий Белуджистан с контрабандистами опиумом и песчаными бурями...
...Да, были, конечно, приятные моменты, но разве можно их сравнить с текущим? В котором я лежу, смотрю на золотых рыбок и неторопливо решаю, что делать с жизнью этого пузатого охломона, владеющего осьмушкой Москвы. Ни с чем-нибудь, а с жизнью, величайшей человеческой ценностью! А вчера паяльник в анал совал. Вот это романтика! Вот это жизнь! Простая и захватывающая! И формула счастья, оказывается, проста и понятна, как все гениальное: суй в задницы ближних паяльники и береги свою. Вон, как Шурик меня зауважал, после того, как я его раком поставил...
Ладно, хватит лирических отступлений. Значит, надо разобраться с этим охломоном, который возомнил себя хозяином жизни. Надо его порешить и ограбить, после чего счастье спорхнет с небес и навсегда окутает меня своими чудесными тонкими материями. Окутает вместе с моей очаровательной Юлечкой. И правильно Шурик сказал, надо все сделать по уму, как завзятый ботаник. Значит надо составить... проект.
Засмеявшись, Смирнов поднялся, пошел в кабинет Юры, уселся за стол, положил перед собой лист писчей бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30