Даже мухе было бы за ним не поспеть. А Адамбергу тем более.
Приноровившись, насколько возможно, к утомительной суетливой беготне, Адамберг пытался записывать информацию, извергавшуюся из Лувенеля фонтаном путаных фраз. Чтобы не отвлекаться, комиссар изо всех сил старался не смотреть ни на философа, носившегося по всей комнате, ни на сотни фотографий, приколотых булавками к стенам и изображавших обнаженных юношей и выводки лабрадоров. Он слышал, как Лувенель говорил, что Матильда стала бы более видным и более серьезным ученым, если бы постоянно не отвлекалась на всякие примитивные проекты, что они познакомились еще во времена учебы в университете. Потом рассказывал, что в ресторане «Доден Буффан» Матильда напилась в стельку, что она собрала вокруг себя целую свору посетителей и всем поведала о своем знакомстве с человеком, рисующим синие круги: они-де чертовски дружны, неразлучны, как штаны с задницей, и никто, кроме них, ничего не понимает в «метафорическом возрождении мостовых как новой области науки».
Также она заявила, что вино здесь вполне приличное и что она не прочь выпить еще, что она посвятила человеку, рисующему круги, свою последнюю книгу, что для нее не секрет, кто он на самом деле, но что о полной страданий жизни этого человека она никому не расскажет, это будет ее тайна, ее «матильдеизм», по аналогии со словом «эзотеризм». А «матильдеизм» – это такая штука, которую никому нельзя доверить, впрочем, объективно она интереса не представляет.
– Поскольку мне не удалось прервать ее излияния, я покинул заведение и потому не знаю, что было дальше, – заключил Лувенель. – Матильда, когда напивается, очень меня смущает. Она словно растворяется, становится заурядной, шумливой и старается любой ценой всех очаровать. Никогда не следует давать Матильде пить, никогда, слышите?
– Был ли кто-нибудь в зале, кого заинтересовала ее речь?
– Я только помню, что люди смеялись.
– Как вы считаете, зачем Матильда следит за людьми на улицах?
– Если не вдаваться в подробности, она хочет собрать нечто вроде коллекции диковинок, – ответил Лувенель, подтянув сначала брюки, а потом носки. – Можно было бы подумать, что со своей добычей, случайно обнаруженной на улицах, она поступает, как с рыбами: сначала ведет наблюдение, а потом регистрирует на карточках. Однако в данном случае все совсем не так. Трагедия Матильды в том, что она могла бы отправиться в глубины моря и жить там одна. Правильно, в этом состоит ее профессия, она неутомимый исследователь, ученый высочайшего уровня; но все это не имеет для нее особого значения. Ее искушает то, что у нее есть огромное водное пространство и она его освоила. Матильда – единственная аквалангистка, не берущая с собой сопровождающих при погружениях, а это очень опасно. «Я хочу в одиночестве познать страх и во всем разобраться, Реаль, – сказала мне она, – и утонуть, когда сама пожелаю, и лежать на дне океанской впадины, у самого основания земли».
Так обстоят дела. Матильда – частица вселенной. Не имея возможности расшириться и раствориться в ней, Матильда решила постичь ее суть, изучая физические объекты самых больших размеров. Она знала, что все это отдаляет ее от людей. Ведь Матильде доброты не занимать, если хотите, у нее дар доброты, и она не может в полной мере его реализовать. Так и получается, что она периодически меняет поле деятельности и предается другому своему увлечению, предметом коего являются люди, заметьте, я сказал «люди», а не «человечество». И она находит утешение, наблюдая, как люди без видимой цели ходят взад-вперед по поверхности земной коры.
Матильда очень последовательна, и каждая крупица человеческой натуры, которую ей удается уловить, кажется ей настоящим чудом. Она делает записи, потом вводит их в память – одним словом, «матильдизирует». Попутно она иногда может поймать себе любовника, ведь Матильда очень влюбчива. Потом, пресытившись всем этим и решив, что она уже отдала дань любви к собратьям, она вновь отправляется в подводные путешествия. Вот почему она преследует людей на улицах – чтобы запастись впрок взмахами ресниц и толчками локтей, прежде чем уехать и своим одиночеством бросить вызов необъятному простору.
– А вас самого человек, рисующий круги, не наводит ни на какие раздумья?
– Не сочтите меня высокомерным, но мне неинтересны эти проявления инфантильности. Даже убийство я тоже считаю проявлением инфантильности. Взрослые дети кажутся мне скучными, они – людоеды. Они способны только на то, чтобы питаться жизнью других. Они не в состоянии постичь себя. А поскольку у них отсутствует самовосприятие, они не могут жить. Единственное, что ими движет, – это жажда вырывать глаза и проливать кровь ближних. Поскольку они не могут воспринимать самих себя, они меня не занимают. Именно восприятие – заметьте, я не сказал «понимание» или «анализ» – человеком самого себя интересует меня в нем более других элементов познания, и это при том, что мне в жизни приходится изворачиваться, как и всем остальным. Вот и все мысли, на которые меня наводит человек, рисующий круги, и его убийство; впрочем, мне о нем не известно почти ничего, кроме того, что рассказала Матильда, хотя, мне кажется, она говорит о нем слишком много.
Тем временем Реаль завязывал шнурки на ботинках.
Адамберг ясно почувствовал, что Реаль Лувенель совершал над собой усилие, пытаясь приноровиться к слушателю, но не обиделся на него за это. Он не был уверен, что даже в упрощенном изложении он правильно понял, что именно этот непоседа подразумевал под «самовосприятием»: вне всякого сомнения, это было коронное выражение философа. Слушая Реаля, он думал о себе, это было неизбежно, так случилось бы со всяким на его месте. И он почувствовал, что, за отсутствием способности к самонаблюдению, он «себя воспринимал», возможно, именно в том смысле, который вкладывал в эти слова Лувенель, и доказательством тому служила периодически проявлявшаяся у комиссара «болезнь осознания». Адамберг знал, что к восприятию человеческого бытия иногда приходится идти извилистыми тропами, по пещерам, по грязи, когда сапоги увязают по щиколотку, когда не можешь найти ответа ни на один вопрос, и нужны сила и дерзость, чтобы не послать все это куда подальше. Сам он никуда это не послал только потому, что был уверен: если он так поступит, то неминуемо превратится в ничто.
Получалось, что тип с синим мелком в руке никого не волнует. Однако Адамберга не тревожило, разделяет кто-нибудь с ним его тревогу или нет. Это было его, именно его дело. Он покинул Лувенеля, продолжавшего вертеться волчком, но немного поутихшего после приема желтой овальной таблеточки. Адамберг питал глубокое недоверие к медикаментам и предпочитал целый день стойко переносить лихорадку и озноб, нежели проглотить хоть крупинку лекарства. Его сестренка как-то сказала ему, что надеяться побороть болезнь без посторонней помощи – это самонадеянность и что личность не растворяется без осадка в пузырьке с аспирином. Да, с его сестренкой не соскучишься.
Вернувшись в комиссариат, Адамберг обнаружил Данглара уже в нерабочем состоянии. Инспектор нашел себе компанию, вместе они откупорили бутылочку белого вина, и на сей раз ежедневный ритуал Данглара прошел в ускоренном темпе.
Положив локти на стол, как на стойку бара, Матильда Форестье и красавец-слепой усиленно прикладывались к пластиковым стаканчикам. Было довольно шумно.
В комнате явственно слышался только очаровательный голос Матильды. Рейе сидел, повернувшись к своей королеве, и вид у него был очень довольный. Адамберг вновь восхитился про себя великолепным профилем слепого, но тут же почувствовал раздражение, заметив, что тот – если подобное выражение уместно в данном случае – ласкает взглядом Матильду. Но что, сказать по справедливости, могло так рассердить Адамберга? Неужели мысль о том, что слепой готов целиком отдать себя Матильде? Нет. Матильда не настолько банальна, не в ее характере расставлять жалкие ловушки, чтобы завладеть более слабым и поглотить его.
Правда, теперь, когда кто-то притрагивался к Матильде, Адамбергу было трудно избавиться от мысли, что кто-то так же притрагивается к Камилле. Тем не менее он не стремился валить все в одну кучу. Для себя он уже давно сформулировал один спасительный принцип: любой человек имеет право прикоснуться к Камилле. А может, причиной его раздражения послужило то, что Данглар, судя по всему, тоже взялся за дело – это он-то, прежде так решительно настроенный против Матильды.
Казалось, двое мужчин за столом затеяли между собой гонки на короткую дистанцию, и здесь явно разыгрывалась отдающая пошлостью сцена обольщения, точно такая же, какие разыгрывались сотни тысяч раз за многие века. Впрочем, следовало отметить, что Матильда, уже изрядно приложившаяся к белому вину, не оставалась равнодушной к происходящему вокруг нее. В сущности, она имела на это право. А Данглар и Рейе тоже имели право вести себя как подростки, если им так нравилось. Разве его кто-нибудь заставляет выступать в роли судьи и обучать их искусству обольщения? Разве сам он что-нибудь смыслит в этом искусстве, если не смог придумать ничего более оригинального, чем забраться в постель к молоденькой соседке снизу? Нет, до искусства тут далеко.
Эти мысли застали его врасплох, он разволновался, однако все же сумел тщательно взвесить все свои слова и от начала до конца обдумать свое поведение, сообразуясь с проверенными жизнью правилами. Разве то, как он поступал с Кристианой, имело какое-нибудь отношение к искусству обольщения? С ней он вел себя еще хуже, чем с остальными. И тут он сообразил, что даже и не пытался об этом подумать, хотя собирался. Значит, надо выпить с Дангларом и его гостями и попытаться выяснить, что Матильда и Рейе здесь забыли.
Если внимательно присмотреться, Данглар вовсе не был сбит с толку, оказавшись действующим лицом в сцене обольщения вместе с двумя подозреваемыми, сидящими за столом рядом с ним. А если присмотреться еще более внимательно, можно было заметить, что мыслитель Данглар, каким бы пьяным он ни выглядел, пристально наблюдал и сосредоточенно слушал, исподволь направляя ход беседы. Несмотря на количество выпитого, безжалостный мозг инспектора воспринимал Матильду и Рейе как людей, непосредственно замешанных в деле об убийстве. Адамберг улыбнулся и подошел к столу.
– Я знаю, это против правил, – заявил Данглар, указывая на стаканы. – Но эти люди – не мои клиенты. Они просто проходили мимо. Вообще-то они хотели повидаться с вами.
– Еще как хотели, – мрачно подтвердила Матильда.
Матильда подняла глаза, и Адамберг понял, что она ужасно на него сердита. Следовало непременно избежать бурной сцены при свидетелях. Он отставил стакан и пригласил гостей в свой кабинет, сделав знак Данглару – на всякий случай, чтобы тот не обиделся. Но Данглару было все равно, он снова погрузился в свои бумаги.
– Итак, Клеманс не выдержала и все рассказала? – мягко спросил Адамберг у Матильды, усевшись в кресло боком.
Комиссар улыбался, склонив голову к плечу.
– Ей не пришлось, – сказала Матильда. – Похоже, вы ее засыпали вопросами о ее жизни, потом о Реале. Ну и что все это значит, Адамберг?
– Это значит, что я полицейский, как мне кажется, – ответил Адамберг. – Не засыпал я ее вопросами. Клеманс сама говорит без умолку, посвистывая сквозь зубки. Мне хотелось познакомиться с Реалем Лувенелем. Я как раз от него.
– Знаю, и это меня выводит из себя.
– Это нормально.
– Чего вы от него хотели?
– Узнать, что вы наговорили в ресторане «Доден Буффан».
– Какая разница, боже мой?
– Изредка – совсем не часто, поверьте – у меня возникает непреодолимое желание узнать, что люди от меня скрывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32