Он отчетливо видел мокрую серую брусчатку в Уайтчепел, грохотавшую под колесами его тележки, битком набитой каким-то тряпьем, которое он, пробираясь в потоке движения, вез на склад дяди Бенни. Он видел себя двенадцать лет спустя, по сути, тем же ребенком, но только подросшим, вытянувшимся — вот он стоит точно околдованный, среди столбов оранжевого дыма, в помещении того же склада, и вокруг тянутся ряды летних дамских платьев — ну в точь замученные заключенные — и пламя лижет им подолы.
Он видит дядю Бенни. Приложив рупором ладони ко рту, он кричит ему: «Беги, Гарри, малыш, идиот ты эдакий, вот никакого соображения!». И крики эти сопровождает звон колоколов и топот ног убегающего дяди Бенни. А сам он точно увяз в зыбучих песках — ни рукой двинуть, ни ногой. Он видит, как к нему приближаются люди в синей униформе, хватают, тащат в фургон. А добродушного вида сержант держит в руках банку из-под парафина и улыбается так ласково, точно отец родной. «А вот эта случайно не ваша, а, мистер Хайми, сэр? Вроде бы только что видел у вас в руках, да?»
— Ноги не двигаются, — объясняет Пендель добродушному сержанту. — Прямо как прилипли. Мышечная судорога, что-то в этом роде. Иначе бы я давно удрал.
— Не волнуйся, сынок. Скоро подлечим твои ноги, — ласково обещает сержант.
Он видит, как стоит, тощий и голый, в кирпичном мешке камеры предварительного заключения. А затем наступает череда бесконечно долгих ночей, и синие униформы избивают его, сменяя друг друга. Примерно так же, как били тогда Марту, но с большим рвением, и еще из-за пояса у каждого нависает по пинте пива. А добродушный сержант и, видимо, примерный семьянин подстегивает их. Потом Пенделя окатывают водой, и он захлебывается, тонет.
Дождь перестает. Этого никогда не было. Машины весело блестят фарами, все радостно торопятся домой. Пендель смертельно устал. Включает мотор, вцепляется обеими руками в руль, и машина медленно ползет вперед. Как бы не угодить в канаву. В ушах вдруг зазвучал голос дяди Бенни, и он снова стал улыбаться.
— Это был взрыв, Гарри, мальчик, — шепчет сквозь слезы дядя Бенни. — Взрыв плоти.
Возможно, без этих еженедельных визитов в тюрьму дядя Бенни так никогда бы и не поведал Пенделю о его происхождении. Но вид племянника, застывшего перед ним на скамье в синем комбинезоне из грубой хлопчатобумажной ткани с вышитым на кармашке именем, столь жалок, что виноватое сердце дяди Бенни просто не выдерживает; причем совершенно неважно, сколько пирожков с сыром и книг прислала с ним сердобольная тетя Рут или сколько раз дядя Бенни выражал благодарность племяннику за то, что тот даже в данных обстоятельствах остался ему верен. Иначе говоря, держал пасть на замке.
Это была моя идея, сержант… Я сделал это просто потому, что ненавидел этот склад, сержант… Я страшно злился на дядю Бенни за то, что тот заставлял меня вкалывать днем и ночью и не платил ни гроша, сержант… Мне нечего добавить, ваша честь, кроме того, что я глубоко сожалею о своих преступных действиях и о том, что принес столько горя людям, которые любили и воспитали меня, в особенности, моему дяде Бенни… Бенни уже очень стар — и кажется ребенку древним, как раскидистая ива у реки. Он родом из Львова, и годам к десяти Пендель знает Львов не хуже его самого, точно он там родился. Все родственники Бенни были простыми крестьянами, ремесленниками, сапожниками, еще и приторговывали понемногу. И для многих из них поезд, который увозил их в лагеря из гетто, стал первой и последней возможностью хоть краешком глаза увидеть мир. Но только не для Бенни. Ведь уже в те дни Бенни был красивым и модным молодым портным с большими планами на будущее. И вот неким непостижимым образом ему удалось уговорить немцев выпустить его из лагеря, и он уехал в Берлин, где обшивал немецких офицеров. Впрочем, то был вовсе не предел его мечтаний. В мечтах он видел себя учеником самого Джигли, пел тенором и являлся владельцем роскошной виллы на холмах Умбрии.
— Эти шмотки для вермахта были просто супер, Гарри, мальчик, — говорил убежденный демократ Бенни, у которого вся одежда называлась «шмотками», вне зависимости от ее качества. — Но знаешь, что я тебе скажу. Ты можешь напялить лучший в мире аскотский костюм, носить охотничьи бриджи и сапоги наилучшего качества, но это еще никого не спасало. Да на мундирах этих фашистов сроду ни одной латки не было, а потом настал Сталинград, и все у них покатилось к чертям.
Из Германии Бенни перебрался на Лиман-стрит в восточной части Лондона, где вместе со своим семейством организовал потогонное производство по пошиву верхнего платья. По-видимому, все с той же целью — попасть в Вену и петь в опере. Уже тогда Бенни был ходячим анахронизмом. К концу сороковых все портные-евреи перебрались в Стоук Ньингтон и Эдгвер, где занялись менее уязвимым бизнесом. На их место пришли индусы, китайцы и пакистанцы. Бенни не сдавался. Вскоре Ист-Энд стал его Львовом, а Эверинг Роуд — самой красивой улицей в мире. А пару лет спустя к ним на Эверинг Роуд перебрался старший брат Бенни, Леон, вместе со своей женой Рашель и семью ребятишками. Тот самый Леон, обрюхативший восемнадцатилетнюю служанку-ирландку, которая назвала своего внебрачного сыночка Гарри.
Пендель мчался в вечность. Преследуемый утомленными глазами размытых красноватых звезд над головой, он хотел угнаться за своим прошлым. Он почти смеялся во сне. Принятое решение было предано забвению, зато каждый слог, каждая нотка страстного монолога дяди Бенни вспоминались с ревностью.
— Как это Рашель позволила твоей матери переступить порог дома? До сих пор ума не приложу! — говорил Бенни, потряхивая своей знаменитой шляпой. — Не надо было большого ума, чтоб сразу же догадаться, какой это динамит. Невинная или целомудренная — не в том дело! Едва достигшая половой зрелости и страшно глупая шикса [9], вот кто она была тогда. Только подтолкни — и готова. Да у нее все это на физиономии было написано!
— А как ее звали? — спросил Пендель.
— Черри, — ответил дядя Бенни со вздохом умирающего, готового распрощаться с последним своим секретом. — Уменьшительное от Черида, кажется, хотя я никогда не видел ее удостоверения личности. Возможно, на самом деле ее звали Терезой, или Бернадетт, или же Кармель, но все говорили Черида. А отец ее был каменщиком из графства Майо. Тогда ирландцы жили еще беднее нас, вот и приходилось нанимать в служанки ирландок. Мы, иудеи, не слишком любим стариться, Гарри, мальчик. И твой отец был в этом плане похож на остальных. И знаешь, вовсе не вера в загробную жизнь поддерживает нас, да. Слишком уж долго приходится простаивать в очередях в длинных коридорах, чтоб попасть в приемную господа бога, в это самое чистилище, и там снова ждать, и очень многие сомневаются, что он к нам выйдет. — Дядюшка перегнулся через металлический стол и схватил Пенделя за руку, сжал в своей. — Послушай меня, Гарри, сынок. Евреи просят прощения у человека, а не у бога. И это плохо на нас отражается, поскольку любой человек куда как больший обманщик, чем бог. Вот я смотрю на тебя, Гарри, и прошу прощения. Отпущение грехов можно получить и на смертном одре. Нет, именно прощения, Гарри, именно ты должен подписать этот чек.
Пендель был готов дать дядя Бенни все, что только тот ни попросит, но ему хотелось поговорить еще немного о «динамите».
— Все дело было в ее запахе, так объяснил мне твой отец, — сказал Бенни. — А потом прямо волосы на себе рвал от отчаяния. Сидел прямо передо мной, вот как ты сейчас, только с той разницей, что на нем не было тюремной робы. «Ради этого ее запаха я разрушил храм на голове моей», — так он мне сказал. Твой отец был очень религиозным человеком, Гарри. «Она стояла на коленях у камина, и тут я почувствовал этот ее сладостный запах, запах женщины, а не мыла или разных там притираний, Бенни. Такой естественный, такой настоящий. И этот ее запах окончательно помутил мой разум». И если б Рашель не занималась разной там общественной деятельностью и следила бы за ним получше, твой отец никогда не пал бы так низко.
— Но он пал, — напомнил ему Пендель.
— Да, Гарри, сынок. Среди этого потока виноватых слез, которые проливали католики и евреи, среди всех этих причитаний, типа «Аве Мария» и «Что теперь со мной будет?», твой отец все же умудрился сорвать вишенку. Лично я просто не вижу в том божьего провидения, но результат тот, что в тебе соединились две крови: еврейская и самая вздорная на свете — ирландская, и твоей вины в этом нет.
— А как тебе удалось вытащить меня из сиротского дома? — от возбуждения Пендель уже почти кричал.
Среди смутных воспоминаний детства, еще до освобождения из приюта, в голове застряла одна картина: темноволосая женщина, немного похожая на Луизу, стоит на четвереньках и драит каменный пол. Пол огромен, как спортивная площадка, а за всеми ее действиями наблюдает статуэтка — добрый пастух в голубом плаще и его овечка.
Пендель приближался к дому. Свет в знакомых домах уже давно не горел, все спали. Звезды так и сверкали, чистенькие, промытые дождем. Полная луна — она всегда сияла за его тюремным окошком. «Лучше бы меня снова посадили, — думает он. — Тюрьма самое подходящее место для тех, кто не хочет принимать решений».
— Я был просто великолепен, Гарри. Даже монахини, эти французские снобы в юбках, приняли меня за джентльмена. На мне был костюм-тройка жемчужно-серого цвета, галстук, который собственноручно выбрала твоя тетя Рут, носки им в тон и еще туфли ручной работы «Лобб и Сент-Джеймс» — фирма, которой я всегда отдавал предпочтение. И никакой развязности, руки по бокам, ни малейшего намека на то, что я разделяю взгляды социалистов. — Следовало заметить, что Бенни, наряду с миллионом прочих достоинств, отличался ярой приверженностью к делу рабочего класса и верой в святость прав человека. — «Матерушки, — сказал я им, — могу клятвенно обещать вам следующее. Маленький Гарри будет жить хорошо и счастливо, даже если сам я буду помирать с голоду. И по первому же требованию буду рад доставить его вашему священнику в беленькой рубашке, хоть на исповедь, хоть на причастие, к вашим услугам и точно в срок. Гарантирую также, что он получит достойное образование в любой школе, какую только пожелаете. Гарантирую самую прекрасную музыку в граммофоне и уютную семейную жизнь, за которую любой сирота позволил бы выколоть себе глаза. Семга на столе, изысканные беседы, отдельная спальня, пышный пружинистый матрас». Надо сказать, в те дни я был на пике. Никаких шмоток, а гольф-клубы, дорогая обувь и вилла в Умбрии — до них, казалось, было рукой подать. Мы все тогда думали: еще неделя — и станем миллионерами.
— А где тогда была Черри?
— Исчезла, Гарри, мальчик мой, скрылась с глаз долой, — ответил Бенни, трагически понизив голос. — Ушла в монастырь, и разве можно было винить ее за это? Правда, потом мы получили из Майо письмо, от какой-то тетушки, где говорилось, что бедная Черри, пропащая душа, исчерпала все возможности, предоставленные ей сестрами, чтоб замолить грехи.
— Ну а что отец?
Бенни лишь махнул рукой — в жесте читалось отчаяние.
— В сырой земле, сынок, — сказал он и вытер выступившие на глазах слезы. — Твой отец, мой брат. На его месте должен был лежать я, за то, что с тобой сотворил. Сдается мне, бедняга умер просто от стыда. И я практически всякий раз делаю почти то же самое, когда гляжу на тебя здесь. Но вместо меня погибли те гребаные летние платья. Знаешь, нет для портного и торговца более удручающего зрелища на свете, чем пять сотен летних платьев, не распроданных к осени. Проходил день за днем, и искушение получить страховку овладевало мною все с большей, просто дьявольской силой. Я был рабом обстоятельств, поверь мне, Гарри, и, что еще хуже, вложил факел в твои руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Он видит дядю Бенни. Приложив рупором ладони ко рту, он кричит ему: «Беги, Гарри, малыш, идиот ты эдакий, вот никакого соображения!». И крики эти сопровождает звон колоколов и топот ног убегающего дяди Бенни. А сам он точно увяз в зыбучих песках — ни рукой двинуть, ни ногой. Он видит, как к нему приближаются люди в синей униформе, хватают, тащат в фургон. А добродушного вида сержант держит в руках банку из-под парафина и улыбается так ласково, точно отец родной. «А вот эта случайно не ваша, а, мистер Хайми, сэр? Вроде бы только что видел у вас в руках, да?»
— Ноги не двигаются, — объясняет Пендель добродушному сержанту. — Прямо как прилипли. Мышечная судорога, что-то в этом роде. Иначе бы я давно удрал.
— Не волнуйся, сынок. Скоро подлечим твои ноги, — ласково обещает сержант.
Он видит, как стоит, тощий и голый, в кирпичном мешке камеры предварительного заключения. А затем наступает череда бесконечно долгих ночей, и синие униформы избивают его, сменяя друг друга. Примерно так же, как били тогда Марту, но с большим рвением, и еще из-за пояса у каждого нависает по пинте пива. А добродушный сержант и, видимо, примерный семьянин подстегивает их. Потом Пенделя окатывают водой, и он захлебывается, тонет.
Дождь перестает. Этого никогда не было. Машины весело блестят фарами, все радостно торопятся домой. Пендель смертельно устал. Включает мотор, вцепляется обеими руками в руль, и машина медленно ползет вперед. Как бы не угодить в канаву. В ушах вдруг зазвучал голос дяди Бенни, и он снова стал улыбаться.
— Это был взрыв, Гарри, мальчик, — шепчет сквозь слезы дядя Бенни. — Взрыв плоти.
Возможно, без этих еженедельных визитов в тюрьму дядя Бенни так никогда бы и не поведал Пенделю о его происхождении. Но вид племянника, застывшего перед ним на скамье в синем комбинезоне из грубой хлопчатобумажной ткани с вышитым на кармашке именем, столь жалок, что виноватое сердце дяди Бенни просто не выдерживает; причем совершенно неважно, сколько пирожков с сыром и книг прислала с ним сердобольная тетя Рут или сколько раз дядя Бенни выражал благодарность племяннику за то, что тот даже в данных обстоятельствах остался ему верен. Иначе говоря, держал пасть на замке.
Это была моя идея, сержант… Я сделал это просто потому, что ненавидел этот склад, сержант… Я страшно злился на дядю Бенни за то, что тот заставлял меня вкалывать днем и ночью и не платил ни гроша, сержант… Мне нечего добавить, ваша честь, кроме того, что я глубоко сожалею о своих преступных действиях и о том, что принес столько горя людям, которые любили и воспитали меня, в особенности, моему дяде Бенни… Бенни уже очень стар — и кажется ребенку древним, как раскидистая ива у реки. Он родом из Львова, и годам к десяти Пендель знает Львов не хуже его самого, точно он там родился. Все родственники Бенни были простыми крестьянами, ремесленниками, сапожниками, еще и приторговывали понемногу. И для многих из них поезд, который увозил их в лагеря из гетто, стал первой и последней возможностью хоть краешком глаза увидеть мир. Но только не для Бенни. Ведь уже в те дни Бенни был красивым и модным молодым портным с большими планами на будущее. И вот неким непостижимым образом ему удалось уговорить немцев выпустить его из лагеря, и он уехал в Берлин, где обшивал немецких офицеров. Впрочем, то был вовсе не предел его мечтаний. В мечтах он видел себя учеником самого Джигли, пел тенором и являлся владельцем роскошной виллы на холмах Умбрии.
— Эти шмотки для вермахта были просто супер, Гарри, мальчик, — говорил убежденный демократ Бенни, у которого вся одежда называлась «шмотками», вне зависимости от ее качества. — Но знаешь, что я тебе скажу. Ты можешь напялить лучший в мире аскотский костюм, носить охотничьи бриджи и сапоги наилучшего качества, но это еще никого не спасало. Да на мундирах этих фашистов сроду ни одной латки не было, а потом настал Сталинград, и все у них покатилось к чертям.
Из Германии Бенни перебрался на Лиман-стрит в восточной части Лондона, где вместе со своим семейством организовал потогонное производство по пошиву верхнего платья. По-видимому, все с той же целью — попасть в Вену и петь в опере. Уже тогда Бенни был ходячим анахронизмом. К концу сороковых все портные-евреи перебрались в Стоук Ньингтон и Эдгвер, где занялись менее уязвимым бизнесом. На их место пришли индусы, китайцы и пакистанцы. Бенни не сдавался. Вскоре Ист-Энд стал его Львовом, а Эверинг Роуд — самой красивой улицей в мире. А пару лет спустя к ним на Эверинг Роуд перебрался старший брат Бенни, Леон, вместе со своей женой Рашель и семью ребятишками. Тот самый Леон, обрюхативший восемнадцатилетнюю служанку-ирландку, которая назвала своего внебрачного сыночка Гарри.
Пендель мчался в вечность. Преследуемый утомленными глазами размытых красноватых звезд над головой, он хотел угнаться за своим прошлым. Он почти смеялся во сне. Принятое решение было предано забвению, зато каждый слог, каждая нотка страстного монолога дяди Бенни вспоминались с ревностью.
— Как это Рашель позволила твоей матери переступить порог дома? До сих пор ума не приложу! — говорил Бенни, потряхивая своей знаменитой шляпой. — Не надо было большого ума, чтоб сразу же догадаться, какой это динамит. Невинная или целомудренная — не в том дело! Едва достигшая половой зрелости и страшно глупая шикса [9], вот кто она была тогда. Только подтолкни — и готова. Да у нее все это на физиономии было написано!
— А как ее звали? — спросил Пендель.
— Черри, — ответил дядя Бенни со вздохом умирающего, готового распрощаться с последним своим секретом. — Уменьшительное от Черида, кажется, хотя я никогда не видел ее удостоверения личности. Возможно, на самом деле ее звали Терезой, или Бернадетт, или же Кармель, но все говорили Черида. А отец ее был каменщиком из графства Майо. Тогда ирландцы жили еще беднее нас, вот и приходилось нанимать в служанки ирландок. Мы, иудеи, не слишком любим стариться, Гарри, мальчик. И твой отец был в этом плане похож на остальных. И знаешь, вовсе не вера в загробную жизнь поддерживает нас, да. Слишком уж долго приходится простаивать в очередях в длинных коридорах, чтоб попасть в приемную господа бога, в это самое чистилище, и там снова ждать, и очень многие сомневаются, что он к нам выйдет. — Дядюшка перегнулся через металлический стол и схватил Пенделя за руку, сжал в своей. — Послушай меня, Гарри, сынок. Евреи просят прощения у человека, а не у бога. И это плохо на нас отражается, поскольку любой человек куда как больший обманщик, чем бог. Вот я смотрю на тебя, Гарри, и прошу прощения. Отпущение грехов можно получить и на смертном одре. Нет, именно прощения, Гарри, именно ты должен подписать этот чек.
Пендель был готов дать дядя Бенни все, что только тот ни попросит, но ему хотелось поговорить еще немного о «динамите».
— Все дело было в ее запахе, так объяснил мне твой отец, — сказал Бенни. — А потом прямо волосы на себе рвал от отчаяния. Сидел прямо передо мной, вот как ты сейчас, только с той разницей, что на нем не было тюремной робы. «Ради этого ее запаха я разрушил храм на голове моей», — так он мне сказал. Твой отец был очень религиозным человеком, Гарри. «Она стояла на коленях у камина, и тут я почувствовал этот ее сладостный запах, запах женщины, а не мыла или разных там притираний, Бенни. Такой естественный, такой настоящий. И этот ее запах окончательно помутил мой разум». И если б Рашель не занималась разной там общественной деятельностью и следила бы за ним получше, твой отец никогда не пал бы так низко.
— Но он пал, — напомнил ему Пендель.
— Да, Гарри, сынок. Среди этого потока виноватых слез, которые проливали католики и евреи, среди всех этих причитаний, типа «Аве Мария» и «Что теперь со мной будет?», твой отец все же умудрился сорвать вишенку. Лично я просто не вижу в том божьего провидения, но результат тот, что в тебе соединились две крови: еврейская и самая вздорная на свете — ирландская, и твоей вины в этом нет.
— А как тебе удалось вытащить меня из сиротского дома? — от возбуждения Пендель уже почти кричал.
Среди смутных воспоминаний детства, еще до освобождения из приюта, в голове застряла одна картина: темноволосая женщина, немного похожая на Луизу, стоит на четвереньках и драит каменный пол. Пол огромен, как спортивная площадка, а за всеми ее действиями наблюдает статуэтка — добрый пастух в голубом плаще и его овечка.
Пендель приближался к дому. Свет в знакомых домах уже давно не горел, все спали. Звезды так и сверкали, чистенькие, промытые дождем. Полная луна — она всегда сияла за его тюремным окошком. «Лучше бы меня снова посадили, — думает он. — Тюрьма самое подходящее место для тех, кто не хочет принимать решений».
— Я был просто великолепен, Гарри. Даже монахини, эти французские снобы в юбках, приняли меня за джентльмена. На мне был костюм-тройка жемчужно-серого цвета, галстук, который собственноручно выбрала твоя тетя Рут, носки им в тон и еще туфли ручной работы «Лобб и Сент-Джеймс» — фирма, которой я всегда отдавал предпочтение. И никакой развязности, руки по бокам, ни малейшего намека на то, что я разделяю взгляды социалистов. — Следовало заметить, что Бенни, наряду с миллионом прочих достоинств, отличался ярой приверженностью к делу рабочего класса и верой в святость прав человека. — «Матерушки, — сказал я им, — могу клятвенно обещать вам следующее. Маленький Гарри будет жить хорошо и счастливо, даже если сам я буду помирать с голоду. И по первому же требованию буду рад доставить его вашему священнику в беленькой рубашке, хоть на исповедь, хоть на причастие, к вашим услугам и точно в срок. Гарантирую также, что он получит достойное образование в любой школе, какую только пожелаете. Гарантирую самую прекрасную музыку в граммофоне и уютную семейную жизнь, за которую любой сирота позволил бы выколоть себе глаза. Семга на столе, изысканные беседы, отдельная спальня, пышный пружинистый матрас». Надо сказать, в те дни я был на пике. Никаких шмоток, а гольф-клубы, дорогая обувь и вилла в Умбрии — до них, казалось, было рукой подать. Мы все тогда думали: еще неделя — и станем миллионерами.
— А где тогда была Черри?
— Исчезла, Гарри, мальчик мой, скрылась с глаз долой, — ответил Бенни, трагически понизив голос. — Ушла в монастырь, и разве можно было винить ее за это? Правда, потом мы получили из Майо письмо, от какой-то тетушки, где говорилось, что бедная Черри, пропащая душа, исчерпала все возможности, предоставленные ей сестрами, чтоб замолить грехи.
— Ну а что отец?
Бенни лишь махнул рукой — в жесте читалось отчаяние.
— В сырой земле, сынок, — сказал он и вытер выступившие на глазах слезы. — Твой отец, мой брат. На его месте должен был лежать я, за то, что с тобой сотворил. Сдается мне, бедняга умер просто от стыда. И я практически всякий раз делаю почти то же самое, когда гляжу на тебя здесь. Но вместо меня погибли те гребаные летние платья. Знаешь, нет для портного и торговца более удручающего зрелища на свете, чем пять сотен летних платьев, не распроданных к осени. Проходил день за днем, и искушение получить страховку овладевало мною все с большей, просто дьявольской силой. Я был рабом обстоятельств, поверь мне, Гарри, и, что еще хуже, вложил факел в твои руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64