И цель эта была — не равные возможности, не правительство народа ради народа, не власть самых богатых или самых достойных. Цель была — уничтожить преступность, потому что преступность означала неуверенность, неопределенность, нестабильность. А он хотел чувствовать себя уверенным, знать, что когда-нибудь, достаточно скоро, он обязательно женится на Энн Кроудер.
Радио в машине сообщило: «Полицейским машинам вернуться и прочесать район Кингс-Кросс. Ворон прибыл на Юстонский вокзал около семи вечера. Предположительно, не мог уехать поездом». Матер нагнулся к водителю.
— Поворот на сто восемьдесят и назад, к Юстону.
Сейчас они были у Воксхолла1. Другая полицейская машина обогнала их, выехав из туннеля. Матер приветственно поднял руку. Они поехали вслед за ней, через мост. В ярком свете прожекторов часы на здании концерна «Шелл-Мекс» показывали половину второго. В одной из башен Вестминстера светились окна: шло ночное заседание парламента: оппозиция проигрывала борьбу против объявления всеобщей мобилизации.
Когда они возвращались на Виктория Эмбанкмент2, было шесть часов утра. Сондерс спал. Он пробормотал: «Все замечательно». Ему снился сон: он больше не заикался, у него было достаточно денег; он пил шампанское с девушкой; все было замечательно. Матер, набрасывая что-то в записной книжке, сказал, обращаясь к Сондерсу: «Он точно сел в один из поездов. Пари держу…» — потом заметил, что тот заснул, прикрыл ему колени пледом и снова погрузился в свои мысли. Машина въехала в ворота Нового Скотленд-Ярда.
В окне главного инспектора горел свет, и Матер поднялся к нему в кабинет.
— Есть о чем докладывать? — спросил Кьюсак.
— Нет. Должно быть, он сел в поезд, сэр.
— У нас есть кое-что, хоть и немного. Ворон гнался за кем-то до Юстона. Мы пытаемся отыскать водителя той машины. Еще одно: он был у врача, фамилия
— Йогель: хотел, чтобы ему оперировали губу. Предлагал в уплату все те же банкноты. И пистолетом по-прежнему не прочь пригрозить. Получили на него досье: подростком учился в ремесленном училище, потом ни разу нам не попадался — ума хватало. Не пойму, что с ним произошло: ловкий парень, а сломался — надо же так наследить.
— Много у него денег, кроме тех, из сейфа?
— Вряд ли. А вы что скажете, Матер? Есть идеи?
Небо на горизонте снова обретало краски. Кьюсак выключил настольную лампу, погрузив комнату в предутреннюю серость.
— Пожалуй, пойду посплю.
— Я думаю, номера банкнот сообщили всем кассирам лондонских вокзалов? — спросил Матер.
— Всем и каждому.
— Мне представляется, — продолжал Матер, — что если у тебя нет ничего, кроме ни на что не годных денег, а ты хочешь поехать скорым…
— Откуда нам известно, что скорым?
— Не знаю, почему я подумал так, сэр. Впрочем… Если это не скорый, то ведь остановок сразу за Лондоном не счесть. Нам бы уже сообщили…
— Пожалуй, вы правы…
— Так вот, если бы я хотел поехать скорым, я подождал бы до последней минуты и заплатил бы прямо в вагоне. Не думаю, что контролерам сообщили номера банкнот.
— Пожалуй, вы правы, Матер. Устали?
— Нет.
— Ну, а я устал. Будьте добры, останьтесь здесь и позвоните на все вокзалы. Составьте список всех скорых поездов, отправляющихся после семи. И пусть позвонят по линии на все станции, проверят, кто сел без багажа и уплатил в поезде. Мы быстро выясним, где он сошел. Доброй ночи, Матер.
— Доброго вам утра, сэр. — Матер любил точность.
3
В тот день в Ноттвиче не было рассвета. Туман лежал над городом, словно небо без звезд. Но воздух на улицах был прозрачен. Надо было только поверить, что сейчас ночь. Первый трамвай выполз из депо и направился к рынку по своей стальной тропе. Кусок старой газеты взлетел под порывом ветра и прилип к двери Королевского театра. По окраинным улицам Ноттвича, недалеко от угольных карьеров, тяжело шел старик с палкой, стучал в окна. Витрина писчебумажного магазина на Хай-стрит была уставлена молитвенниками и дешевыми изданиями Библии. Между ними чудом затесалась открытка — День перемирия1, словно старый выцветший венок из искусственных маков у памятника погибшим на войне:
«Подними взор и поклянись теми, кто погиб на этой войне, что никогда не забудешь». Впереди, у станции, светофор мигнул зеленым сквозь дневную тьму, и ярко освещенные вагоны двинулись дальше, мимо кладбища, мимо клееварной фабрики, через широкую, опрятную в укрепленных бетоном берегах, реку. Над католическим собором зазвонил колокол. Прозвучал сигнальный свисток.
Битком набитый поезд медленно въезжал в новое утро: на всех лицах были следы сажи, помятая за ночь одежда потеряла вид. Мистер Чамли переел сладкого, хотелось почистить зубы, изо рта пахло душным и приторным. Он высунул голову в коридор, и Ворон сразу же повернулся спиной и стал глядеть на боковые пути, на товарные вагоны и платформы, груженные здешним углем; от клееварной фабрики несло тухлой рыбой. Мистер Чамли убрал голову и отправился в другой конец вагона, к окну на противоположной стороне, пытаясь разглядеть, к какой платформе прибывает поезд. Ступая по чужим ногам, он бормотал: «Простите». Энн тихонько улыбнулась про себя и пхнула его в щиколотку. Мистер Чамли зло уставился на нее.
— Ой, простите, — сказала Энн и принялась приводить в порядок лицо при помощи бумажных салфеток и пудры, пытаясь вернуть себе привычный вид и нормальное настроение. Нужно было собрать все свое мужество, чтобы вынести мысль о Королевском театре с его душными, тесными актерскими уборными, керосиновыми обогревателями, соперничеством и вечными склоками.
— Позвольте пройти, — произнес Чамли в ярости, — мне здесь выходить.
Сквозь темное стекло виден был его размытый силуэт, словно привидение шествовало по платформе. Но Ворон не решился пойти за ним сразу. Возникло странное ощущение, будто до него донесся голос, донесся через многие мили, сквозь туман, пролетев над обширными полями и охотничьими угодьями, над виллами предместий. Голос тайком проник в город и словно прошептал Ворону в ухо: «Всякий ехавший в поезде без билета…» Белый листок бумаги, полученный от контролера, был зажат в руке. Ворон открыл дверь и смотрел, как сплошным потоком идут к выходу с платформы пассажиры. Ему нужно было время, а этот листок бумаги сразу же выдаст его с головой. Ему нужно было время, а сейчас он понял, что у него не будет и двенадцати часов форы. Они обшарят все меблированные комнаты, все пансионы в Ноттвиче, ему негде будет остановиться.
И тогда вдруг, возле автомата на платформе № 2, ему в голову пришла мысль, которая в конце концов швырнула его в жизнь других людей, взломав тот мир, в котором он до сих пор существовал сам по себе.
Почти все пассажиры уже покинули платформу, только одна девушка ждала, чтобы вернулся какой-нибудь носильщик. Она стояла у двери в буфет. Он подошел к ней и спросил:
— Помочь вам поднести вещи?
— Ой, пожалуйста! — ответила она. Ворон стоял рядом, слегка наклонив голову, чтобы не видна была губа.
— Может, съедим по сандвичу? Поездка была не из легких, — сказал он.
— Разве открыто? Ведь еще рано.
Он дернул дверь.
— Открыто.
— Вы меня приглашаете? — спросила девушка. — Угощение за ваш счет?
Ворон смотрел на нее и удивлялся ее улыбке, изящному чистому лицу с чуть слишком широко расставленными глазами; он больше привык к притворному расположению проституток, рассеянно произносящих ласковые слова; ее искреннее дружелюбие и вместе с тем растерянность и веселость — все это было непривычно и странно. Он сказал:
— Да, конечно. Я угощаю.
Занес чемоданы в буфет и постучал по стойке.
— Что вы возьмете? — В бледном свете электрического шара над стойкой он повернулся к девушке спиной: не хотел сразу ее отпугнуть.
— Выбор богатый, — сказала она, — булочки с цукатами и простые, прошлогоднее печенье, сандвичи с ветчиной. Я бы взяла сандвич и кофе. Это вас не разорит? А то можно не брать кофе.
Ворон дождался, пока уйдет буфетчица, пока девушка набьет рот хлебом с ветчиной: она не сможет закричать с полным ртом, даже если захочет. Тогда он повернется к ней лицом. Тут он смутился и расстроился: она не прореагировала совершенно, улыбалась ему с полным ртом. Он сказал:
— Мне нужен ваш билет. За мной гонится полиция, и я готов на все, чтобы этот билет получить.
Она поспешно проглотила недожеванный кусок и закашлялась. Попросила:
— Ради бога, стукните меня по спине.
Ворон чуть было не послушался, она привела его в полнейшее замешательство; он не привык к нормальной жизни, и это действовало ему на нервы. Он сказал:
— У меня пистолет, — и, положив листок бумаги на стойку буфета, сказал, запинаясь: — А я вам отдам вот это. Взамен.
Она прочла квитанцию с интересом и произнесла между приступами кашля:
— Первый класс. До конца… Слушайте, я же смогу получить возмещение. Я бы сказала, что это весьма выгодный обмен. Только при чем здесь пистолет?
Ворон сказал:
— Билет.
— Вот.
— Ну, — сказал он, — вы выйдете со станции вместе со мной. Я рисковать не собираюсь.
— Почему бы вам сначала не доесть сандвич?
— Потише, — ответил он, — у меня нет времени слушать ваши шуточки.
Она ответила:
— Обожаю сильных мужчин. Меня зовут Энн. А вас?
За окном прозвучал свисток. Поезд тронулся, длинная череда ярко освещенных вагонов уползала назад, в туман, пар стлался по платформе. Ворон на минуту отвел глаза. Энн схватила чашку и выплеснула горячий кофе ему в лицо. Он застонал, почти зарычал, словно зверь, было по-настоящему больно. Вот что чувствовал старик министр. И его секретарша. И отец, когда открылся люк и веревка захлестнула его шею. Правая рука потянулась к пистолету, спиной он прижался к двери; вечно его вынуждали делать то, чего он не хотел, из-за этих людей он терял голову. Но он сдержался; усилием воли победил боль, понуждавшую к убийству. И сказал:
— Чуть что не так — стреляю. Поднимайте чемоданы. Идите вперед. Квитанцию держите в руке.
Она подчинилась, пошатнувшись от тяжести вещей, с трудом прошла к выходу. Контролер спросил:
— Передумали? Могли ехать до самого Эдинбурга. Хотите ненадолго остановиться здесь?
— Да, — сказала она, — да, да.
Контролер вынул карандаш и стал писать что-то на квитанции. Энн подумала: пусть он запомнит меня и билет, может быть, будет расследование.
— Впрочем, нет, — сказала она. — Я не поеду дальше. Билет мне не нужен. Останусь здесь. — И прошла в калитку, подумав: это он не скоро забудет.
Длинная улица тянулась меж низкими, пропыленными домами. Молочный фургон прогрохотал по мостовой и скрылся за углом. Энн спросила:
— Ну, могу я теперь уйти?
— За дурака считаете? — ответил он зло. — Идите вперед.
— Могли бы взять один из чемоданов. — Она бросила чемодан на дороге и пошла вперед; пришлось поднять чемодан, очень тяжелый. Ворон взял его в левую руку, правая нужна была для пистолета.
Энн сказала:
— Так мы не попадем в город. Надо было повернуть направо, за угол.
— Я знаю, куда иду.
— Хотелось бы мне тоже это знать.
Домишки все тянулись и тянулись под завесой тумана. Было очень рано. Женщина вышла на крыльцо забрать молоко. В освещенном окне виден был бреющийся мужчина. Энн хотела закричать, окликнуть его, позвать на помощь, но этот человек словно находился в ином измерении: она могла ясно представить себе глупый, растерянный взгляд, медленно ворочающиеся жернова мыслей — вечность, пока он поймет, что происходит. Они все шли, Ворон на шаг позади. Она подумала: он блефует; если он в самом деле готов стрелять, его, должно быть, ловят за что-то очень страшное.
Она вдруг произнесла вслух:
— Вас что — за убийство? — В ее словах не было больше легкости, а в шепоте звучал страх; это отозвалось чем-то знакомым, даже приятным: Ворон привык к страху. Страх жил в нем вот уже двадцать лет. Нормальная жизнь — вот с чем он не мог справиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Радио в машине сообщило: «Полицейским машинам вернуться и прочесать район Кингс-Кросс. Ворон прибыл на Юстонский вокзал около семи вечера. Предположительно, не мог уехать поездом». Матер нагнулся к водителю.
— Поворот на сто восемьдесят и назад, к Юстону.
Сейчас они были у Воксхолла1. Другая полицейская машина обогнала их, выехав из туннеля. Матер приветственно поднял руку. Они поехали вслед за ней, через мост. В ярком свете прожекторов часы на здании концерна «Шелл-Мекс» показывали половину второго. В одной из башен Вестминстера светились окна: шло ночное заседание парламента: оппозиция проигрывала борьбу против объявления всеобщей мобилизации.
Когда они возвращались на Виктория Эмбанкмент2, было шесть часов утра. Сондерс спал. Он пробормотал: «Все замечательно». Ему снился сон: он больше не заикался, у него было достаточно денег; он пил шампанское с девушкой; все было замечательно. Матер, набрасывая что-то в записной книжке, сказал, обращаясь к Сондерсу: «Он точно сел в один из поездов. Пари держу…» — потом заметил, что тот заснул, прикрыл ему колени пледом и снова погрузился в свои мысли. Машина въехала в ворота Нового Скотленд-Ярда.
В окне главного инспектора горел свет, и Матер поднялся к нему в кабинет.
— Есть о чем докладывать? — спросил Кьюсак.
— Нет. Должно быть, он сел в поезд, сэр.
— У нас есть кое-что, хоть и немного. Ворон гнался за кем-то до Юстона. Мы пытаемся отыскать водителя той машины. Еще одно: он был у врача, фамилия
— Йогель: хотел, чтобы ему оперировали губу. Предлагал в уплату все те же банкноты. И пистолетом по-прежнему не прочь пригрозить. Получили на него досье: подростком учился в ремесленном училище, потом ни разу нам не попадался — ума хватало. Не пойму, что с ним произошло: ловкий парень, а сломался — надо же так наследить.
— Много у него денег, кроме тех, из сейфа?
— Вряд ли. А вы что скажете, Матер? Есть идеи?
Небо на горизонте снова обретало краски. Кьюсак выключил настольную лампу, погрузив комнату в предутреннюю серость.
— Пожалуй, пойду посплю.
— Я думаю, номера банкнот сообщили всем кассирам лондонских вокзалов? — спросил Матер.
— Всем и каждому.
— Мне представляется, — продолжал Матер, — что если у тебя нет ничего, кроме ни на что не годных денег, а ты хочешь поехать скорым…
— Откуда нам известно, что скорым?
— Не знаю, почему я подумал так, сэр. Впрочем… Если это не скорый, то ведь остановок сразу за Лондоном не счесть. Нам бы уже сообщили…
— Пожалуй, вы правы…
— Так вот, если бы я хотел поехать скорым, я подождал бы до последней минуты и заплатил бы прямо в вагоне. Не думаю, что контролерам сообщили номера банкнот.
— Пожалуй, вы правы, Матер. Устали?
— Нет.
— Ну, а я устал. Будьте добры, останьтесь здесь и позвоните на все вокзалы. Составьте список всех скорых поездов, отправляющихся после семи. И пусть позвонят по линии на все станции, проверят, кто сел без багажа и уплатил в поезде. Мы быстро выясним, где он сошел. Доброй ночи, Матер.
— Доброго вам утра, сэр. — Матер любил точность.
3
В тот день в Ноттвиче не было рассвета. Туман лежал над городом, словно небо без звезд. Но воздух на улицах был прозрачен. Надо было только поверить, что сейчас ночь. Первый трамвай выполз из депо и направился к рынку по своей стальной тропе. Кусок старой газеты взлетел под порывом ветра и прилип к двери Королевского театра. По окраинным улицам Ноттвича, недалеко от угольных карьеров, тяжело шел старик с палкой, стучал в окна. Витрина писчебумажного магазина на Хай-стрит была уставлена молитвенниками и дешевыми изданиями Библии. Между ними чудом затесалась открытка — День перемирия1, словно старый выцветший венок из искусственных маков у памятника погибшим на войне:
«Подними взор и поклянись теми, кто погиб на этой войне, что никогда не забудешь». Впереди, у станции, светофор мигнул зеленым сквозь дневную тьму, и ярко освещенные вагоны двинулись дальше, мимо кладбища, мимо клееварной фабрики, через широкую, опрятную в укрепленных бетоном берегах, реку. Над католическим собором зазвонил колокол. Прозвучал сигнальный свисток.
Битком набитый поезд медленно въезжал в новое утро: на всех лицах были следы сажи, помятая за ночь одежда потеряла вид. Мистер Чамли переел сладкого, хотелось почистить зубы, изо рта пахло душным и приторным. Он высунул голову в коридор, и Ворон сразу же повернулся спиной и стал глядеть на боковые пути, на товарные вагоны и платформы, груженные здешним углем; от клееварной фабрики несло тухлой рыбой. Мистер Чамли убрал голову и отправился в другой конец вагона, к окну на противоположной стороне, пытаясь разглядеть, к какой платформе прибывает поезд. Ступая по чужим ногам, он бормотал: «Простите». Энн тихонько улыбнулась про себя и пхнула его в щиколотку. Мистер Чамли зло уставился на нее.
— Ой, простите, — сказала Энн и принялась приводить в порядок лицо при помощи бумажных салфеток и пудры, пытаясь вернуть себе привычный вид и нормальное настроение. Нужно было собрать все свое мужество, чтобы вынести мысль о Королевском театре с его душными, тесными актерскими уборными, керосиновыми обогревателями, соперничеством и вечными склоками.
— Позвольте пройти, — произнес Чамли в ярости, — мне здесь выходить.
Сквозь темное стекло виден был его размытый силуэт, словно привидение шествовало по платформе. Но Ворон не решился пойти за ним сразу. Возникло странное ощущение, будто до него донесся голос, донесся через многие мили, сквозь туман, пролетев над обширными полями и охотничьими угодьями, над виллами предместий. Голос тайком проник в город и словно прошептал Ворону в ухо: «Всякий ехавший в поезде без билета…» Белый листок бумаги, полученный от контролера, был зажат в руке. Ворон открыл дверь и смотрел, как сплошным потоком идут к выходу с платформы пассажиры. Ему нужно было время, а этот листок бумаги сразу же выдаст его с головой. Ему нужно было время, а сейчас он понял, что у него не будет и двенадцати часов форы. Они обшарят все меблированные комнаты, все пансионы в Ноттвиче, ему негде будет остановиться.
И тогда вдруг, возле автомата на платформе № 2, ему в голову пришла мысль, которая в конце концов швырнула его в жизнь других людей, взломав тот мир, в котором он до сих пор существовал сам по себе.
Почти все пассажиры уже покинули платформу, только одна девушка ждала, чтобы вернулся какой-нибудь носильщик. Она стояла у двери в буфет. Он подошел к ней и спросил:
— Помочь вам поднести вещи?
— Ой, пожалуйста! — ответила она. Ворон стоял рядом, слегка наклонив голову, чтобы не видна была губа.
— Может, съедим по сандвичу? Поездка была не из легких, — сказал он.
— Разве открыто? Ведь еще рано.
Он дернул дверь.
— Открыто.
— Вы меня приглашаете? — спросила девушка. — Угощение за ваш счет?
Ворон смотрел на нее и удивлялся ее улыбке, изящному чистому лицу с чуть слишком широко расставленными глазами; он больше привык к притворному расположению проституток, рассеянно произносящих ласковые слова; ее искреннее дружелюбие и вместе с тем растерянность и веселость — все это было непривычно и странно. Он сказал:
— Да, конечно. Я угощаю.
Занес чемоданы в буфет и постучал по стойке.
— Что вы возьмете? — В бледном свете электрического шара над стойкой он повернулся к девушке спиной: не хотел сразу ее отпугнуть.
— Выбор богатый, — сказала она, — булочки с цукатами и простые, прошлогоднее печенье, сандвичи с ветчиной. Я бы взяла сандвич и кофе. Это вас не разорит? А то можно не брать кофе.
Ворон дождался, пока уйдет буфетчица, пока девушка набьет рот хлебом с ветчиной: она не сможет закричать с полным ртом, даже если захочет. Тогда он повернется к ней лицом. Тут он смутился и расстроился: она не прореагировала совершенно, улыбалась ему с полным ртом. Он сказал:
— Мне нужен ваш билет. За мной гонится полиция, и я готов на все, чтобы этот билет получить.
Она поспешно проглотила недожеванный кусок и закашлялась. Попросила:
— Ради бога, стукните меня по спине.
Ворон чуть было не послушался, она привела его в полнейшее замешательство; он не привык к нормальной жизни, и это действовало ему на нервы. Он сказал:
— У меня пистолет, — и, положив листок бумаги на стойку буфета, сказал, запинаясь: — А я вам отдам вот это. Взамен.
Она прочла квитанцию с интересом и произнесла между приступами кашля:
— Первый класс. До конца… Слушайте, я же смогу получить возмещение. Я бы сказала, что это весьма выгодный обмен. Только при чем здесь пистолет?
Ворон сказал:
— Билет.
— Вот.
— Ну, — сказал он, — вы выйдете со станции вместе со мной. Я рисковать не собираюсь.
— Почему бы вам сначала не доесть сандвич?
— Потише, — ответил он, — у меня нет времени слушать ваши шуточки.
Она ответила:
— Обожаю сильных мужчин. Меня зовут Энн. А вас?
За окном прозвучал свисток. Поезд тронулся, длинная череда ярко освещенных вагонов уползала назад, в туман, пар стлался по платформе. Ворон на минуту отвел глаза. Энн схватила чашку и выплеснула горячий кофе ему в лицо. Он застонал, почти зарычал, словно зверь, было по-настоящему больно. Вот что чувствовал старик министр. И его секретарша. И отец, когда открылся люк и веревка захлестнула его шею. Правая рука потянулась к пистолету, спиной он прижался к двери; вечно его вынуждали делать то, чего он не хотел, из-за этих людей он терял голову. Но он сдержался; усилием воли победил боль, понуждавшую к убийству. И сказал:
— Чуть что не так — стреляю. Поднимайте чемоданы. Идите вперед. Квитанцию держите в руке.
Она подчинилась, пошатнувшись от тяжести вещей, с трудом прошла к выходу. Контролер спросил:
— Передумали? Могли ехать до самого Эдинбурга. Хотите ненадолго остановиться здесь?
— Да, — сказала она, — да, да.
Контролер вынул карандаш и стал писать что-то на квитанции. Энн подумала: пусть он запомнит меня и билет, может быть, будет расследование.
— Впрочем, нет, — сказала она. — Я не поеду дальше. Билет мне не нужен. Останусь здесь. — И прошла в калитку, подумав: это он не скоро забудет.
Длинная улица тянулась меж низкими, пропыленными домами. Молочный фургон прогрохотал по мостовой и скрылся за углом. Энн спросила:
— Ну, могу я теперь уйти?
— За дурака считаете? — ответил он зло. — Идите вперед.
— Могли бы взять один из чемоданов. — Она бросила чемодан на дороге и пошла вперед; пришлось поднять чемодан, очень тяжелый. Ворон взял его в левую руку, правая нужна была для пистолета.
Энн сказала:
— Так мы не попадем в город. Надо было повернуть направо, за угол.
— Я знаю, куда иду.
— Хотелось бы мне тоже это знать.
Домишки все тянулись и тянулись под завесой тумана. Было очень рано. Женщина вышла на крыльцо забрать молоко. В освещенном окне виден был бреющийся мужчина. Энн хотела закричать, окликнуть его, позвать на помощь, но этот человек словно находился в ином измерении: она могла ясно представить себе глупый, растерянный взгляд, медленно ворочающиеся жернова мыслей — вечность, пока он поймет, что происходит. Они все шли, Ворон на шаг позади. Она подумала: он блефует; если он в самом деле готов стрелять, его, должно быть, ловят за что-то очень страшное.
Она вдруг произнесла вслух:
— Вас что — за убийство? — В ее словах не было больше легкости, а в шепоте звучал страх; это отозвалось чем-то знакомым, даже приятным: Ворон привык к страху. Страх жил в нем вот уже двадцать лет. Нормальная жизнь — вот с чем он не мог справиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35