В Мальме снова задержка — в порту ни одного свободного гидросамолета; сказали, что вызовут из Стокгольма, надо ждать. Он прошел в буфет и взял несколько пирожных с кремом и чашку крепкого кофе с каплей коньяку. Море потемнело, на стеньгах зажглись фонари. От нечего делать Фред Холл стал писать матери в Доркинг. Он достал химический карандаш, вырвал листок из блокнота.
«Дорогая мама, — писал он, — я возвращаюсь на пару дней в Стокгольм. В Амстердаме видел Джека, но поговорить не удалось. Как наша кошка — еще не окотилась? Не мучайся приучать ее к этому ящику: если ей хочется котиться в уборной, она все равно сделает по-своему. На Рождество надеюсь выбраться к тебе на несколько дней. Дела идут превосходно. На твоем месте я бы попридержал акции еще неделю-другую. Когда нужно, я тебе телеграфирую. Ты поставила пять фунтов на Серую Леди, как я советовал? Не слушай священника, я с ним сам переговорю на Рождество, долго будет помнить. Я таких людей не выношу. Будь я посвободнее, я бы сейчас приехал и как следует разрядился». Поверх изуродованных пирожных (он съедал только крем) Холл бросил беспокойный взгляд на пустое синее небо, посмотрел на часы и продолжал писать, свирепея от мысли, что время уходит даром; зажгли свет, он заиграл на стеклах буфетной стойки, раскололся в зеркалах. «Не понимаю, кто тянул священника за язык. Лихорадка на бирже — дело обычное». Он отложил карандаш в сторону. С неба упал свет, по воде скользнула тень. Он взял чемодан и направился к выходу. — Как же вы говорили, что в порту нет ни одного гидроплана? — спросил он дежурного в мундире с галунами (внизу хлюпала вода). — А это? — Он ткнул рукой в сторону зеленого фонаря, который приближался, прыгая на волнах как поплавок. — Ваш будет позже, — ответил чиновник. Отвернувшись, он что-то прокричал, но Фред Холл схватил его за локоть и повернул к себе. — Я полечу на этом, — сказал Холл. — Понятно? На этом. Я спешу. — Это невозможно. Его заказал «Крог». Летит какой-то директор. — И Фред Холл увидел степенную процессию, подходившую к лестнице: двух лакеев в черных пальто с чемоданами в руках, худощавую пожилую даму с густо накрашенным морщинистым лицом, зябко кутающуюся в меха, администратора станции гидросамолетов, повторявшего на ходу:
— Герр Бергстен… герр Бергстен, — и, наконец, самого директора с усталым скучающим взглядом, замотавшего шелковым кашне сморщенную шею. — Благодарю, благодарю, — бубнил он, опираясь на руку администратора и нащупывая ступеньки блестящими лакированными туфлями; дежурный приложил пальцы к козырьку, Фред Холл отступил, распаляемый завистью; старое чучело, как с королем обращаются, директор Бергстен, он обо мне даже не слышал, не знает про вечера в Барселоне, когда я платил за выпивку; обижаясь и обожая, он думал: Эрик не может на них положиться, он им платит, дает известность, но когда нужно что-то сделать — он доверяет только Фреду Холлу. — Ваш самолет будет через полчаса, — сказал дежурный, обернулся, не получив ответа, и поразился, с какой стремительностью метнулся от него в темноту этот злющий скелет.

***
За широкими окнами отеля лежала темная полоска моря, она плавно скользила, переливая огни маленького частного катера, на котором спешили к домашнему очагу какие-то бизнесмены.
— Все-таки это его праздник, а не твой, — говорила Кейт, танцуя с Энтони. Прошли годы с того времени, как они последний раз танцевали вместе. Слаженная точность движений была, как общее детство; они несли в объятьях Морнингтон-Креснт, отцовское порицание, тесную прихожую с цветными стеклами.
— Не важно, раз он все равно на тебе женится, — и, слившись под приглушенные пьянящие звуки, они возвращались друг к другу издалека. Кейт возразила:
— Это ничего не изменит, — коснулась его щеки, услышала:
— Он тебя не стоит, — уловила в голосе ревнивые нотки; ясно, у него это несерьезно — с Лу.
— Господи, твоя воля, — воскликнул Энтони, — да это наш профессор! — Музыка смолкла. Она захлопала в ладоши, требуя продолжения, от него пахло вином, руки его были влажны, он весь дышал такой свободой, какая ей и не снилась: он ничем не чувствовал себя связанным — за него всегда похлопочут другие. Они вернулись к столику, Энтони был навеселе и насвистывал фронтовую песенку о девушке, которую когда-то где-то пел отставникам хриплый граммофон; как и его жаргон, любимые песенки у него не отличались новизной; он жил жизнью старшего поколения, на скорую руку, по-отпускному устраивая свои романы. «Если я люблю, если любишь ты…» — Эх, сюда бы Лу, — вздохнул он.
— Неужели это Хаммарстен? — спросил Эрик.
У третьего от них зеркала, за корзинами цветов восседал профессор с миниатюрной и очень светлой блондинкой на коленях; он уронил очки ей на платье и сейчас был занят их поисками; блондинка ерзала и смеялась. Высокая красивая брюнетка с белым трагическим лицом стучала бокалом по столу, твердила, что ей противно и эту роль она не возьмет; упав грудью на стол и уткнувшись лицом в тарелку, спал бледный, заморенный, мужчина. Для него праздник кончился на супе.
— Он подбирает актеров, — сказала Кейт.
Эрик Крог захохотал. Все взгляды обратились к нему. Из-за пальм вышел администратор и, повернувшись к оркестру, облегченно захлопал в ладоши; он добрых полчаса гадал в своем укрытии, удался вечер или нет; засуетились официанты, подливая в бокалы; скованность пропала. Хаммарстен их тоже заметил; он нашел свои очки и, словно бокал рейнвейна выплеснув на пол блондинку в бледно-желтом платье, неверной походкой направился к ним, осовелый и какой-то жеваный в своих тесных черных брюках и фраке. За ним потянулись обе его дамы, оставив бледнолицего плавать в супе. — Присаживайтесь, профессор, — пригласила Кейт. — Вы подбираете труппу? — Странная затея, — сказала трагическая брюнетка. — Там есть сцена в публичном доме. — Похоже, она прибегла к английскому языку только затем, чтобы не оскорблять шведского.
— Потрясающе, — заметил Энтони.
— Если тебе не подходит роль, тогда я возьму, — сказала миниатюрная блондинка. — Правда, профессор?
— Твое место в кордебалете.
— Правильно, у меня красивые ноги. А ты только испортишь сцену в публичном доме.
— Леди, — произнес профессор, — леди, — и уронил очки на колени брюнетки.
— А вы нашли этого… как его… друида? — спросил Энтони.
— Гауэр, — подсказал профессор. — Где Гауэр?
— Он спит в супе, — ответила блондинка. — Не тревожьте его, дорогой.
— Мне кажется, вы отлично справитесь, — сказал Энтони. — Что значит — справлюсь? — спросила блондинка по-английски с американским акцентом.
— С этой сценой в публичном доме.
Совершенно неожиданно заговорила по-французски брюнетка; собрание приобрело вид переругавшейся международной конференции по разоружению. — Давайте пройдемся, — предложил Энтони. — Душно. — Что значит — душно? — оскорбилась блондинка. Она что-то сказала профессору по-шведски, тот из вежливости перед англичанами ответил по-английски. Стал превозносить заслуги Крога, говорил о памятнике рядом с памятником Густаву и тоже лицом в сторону России. — В сторону России, — повторил он со значением, заговорщицки кивнув Крогу. Всех будоражила доступность Крога, вокруг него шла возбужденная суета, его присутствие сообщило вечеру привкус опасности — так дети суют палец в клетку, где дремлет свирепая птица. Их опьяняла головокружительная смелость, они ждали, когда он цапнет их за палец.
Но Крог безмятежно улыбался. Столько лет следить за каждым шагом, думал он, таскаться на концерты, в оперу, на приемы. — Еще коньяку, — бросил он официанту.
— Une bouteille! — машинально повторил Энтони, и Трагическая брюнетка тотчас наказала его потоком французской речи. Он разобрал только несколько раз повторенные «Academic Francaise» и «cochons» «"Французская Академия", „свиньи“ (фр.)».
— Вы француженка? — спросил он.
— Это она-то? — встряла блондинка. — Не смешите меня.
— А вы — американка?
— Американка! — не осталась в долгу брюнетка. — Она дальше острова Эллис не выбиралась никуда.
— Здесь душно. Давайте пройдемся.
— Выпейте коньяку.
— Завтра мы начинаем репетировать. Где Гауэр?
— Между прочим, они собираются пожениться.
— Не смешите меня.
— Сцена в публичном доме. Немыслимо.
— А я согласна взять роль.
— Жалкая статистка.
— Здесь душно.
— Что значит — душно?
— Вам нужна профессиональная драматическая актриса, дорогой профессор.
— Тоже мне — профессионалка.
— Где мои очки?
— Где Гауэр?
— Где коньяк?
— Не щекотите, профессор.
— Там должен стоять памятник. И он будет стоять.
— Это секрет. Никому не говорите. Они хотят пожениться.
— Энтони, не трепи языком. Ты пьян.
— Лицом в сторону России.
— Это лучшая пьеса величайшего драматурга.
— В дивном переводе, дорогой профессор.
— Смех ее слушать.
— Возьмите ваши очки.
Из рощи старый Гауэр сам,
Плоть обретя, явился к вам.

***
— Профессор, зачем вам эта пьяная свинья, почему вам самому не сыграть эту роль?
— Давайте пройдемся.
— Где коньяк?
— Великим рвением горя.
— Вы ее приглашайте. Это ей жарко. Вон как потеет.
— Я не хочу ее. Я хочу вас.
— Спасибо, учту. Отпустите меня. Я хочу поговорить с герром Крогом.
— Слушай, Кейт, у меня приличная работа, как ты считаешь?
— Энтони, уймись.
— Позвольте, я вам погадаю, герр Крог. О, какая длинная и четкая линия жизни. Вы женитесь, у вас будет трое, четверо, пятеро детишек. — Черта с два.
— Энтони, уймись.
— Ах, боже, я совсем забыла, вы должны посеребрить руку. Правда, серебряных денег сейчас уже нет, но, я думаю, сойдет никелевая монетка или бумажка. На счастье. Я потом верну, если хотите.
Царь-отец, греховный пыл
К ней ощутив, ее склонил
На мерзкий грех кровосмешенья.

***
— Честно говоря, я не понимаю, чем она прельстила профессора. По-моему, вульгарная пьеса.
— Смотрите, смотрите, что мне дал герр Крог! Правда, здорово? — Вульгарная девчонка. Только чтобы спасти от нее пьесу профессора, я возьмусь играть Марину. Ах, профессор, вы опять уронили очки. Нет-нет, дайте уж я сама найду.
— А еще меня называет вульгарной.
— Давайте пройдемся. Жарко.
— Действительно, самое время уйти. Нахалка.
— Что худшее нам может угрожать?
— Всю пьесу на память!
— Официант, еще бутылку коньяку.
— Я ненадолго, Кейт.
— Не болтай лишнего, Энтони. Придержи язык, я тебя очень прошу.
— Я буду нем как рыба.
Без отпеванья гроб твой опущу я
В пучину.

***
— Там что, кто-то тонет?
И накопленье праздное сокровищ — Глупцам на радость, смерти на забаву.

***
— Он такой умница, с ним будет одно удовольствие работать.
— Идемте. Ненавижу, когда говорят про утопленников.
— Я слышала, это самая хорошая смерть.
— Какая же здесь духота! Пошли.
— Будто бы вся жизнь проходит перед глазами. В один миг. Они шли под залитыми светом безжизненными деревьями; высокие каблуки скользили по листьям, и это металлическое царапанье звучало жалобой на ветер и темноту; Энтони поцеловал готовно подставленные губы; где-то далеко внизу билось море в неровный берег. — Смотрите, как свежа она, — доносился из широких окон пьяный и прерывающийся от волнения голос профессора. — Ужасно, что в море бросили ее!
— Какая у вас мокрая пьеса, — сказал Энтони. — Море. Пучина.
— Я люблю море, — объявила блондинка голосом Гарбо. — Хотите, возьмем лодку, — неохотно предложил Энтони: «спит на дне морском», вся жизнь проносится перед глазами, самая легкая смерть. — У меня неподходящие туфли, дорогой. Как вас зовут, милый?
— Энтони.
Нагнувшись поцеловать ее, он испытал такое ощущение, словно погрузил лицо в связку шпагата; она запустила ему в волосы пальцы, пахнущие леденцами; у нее был душистый, эластичный, ухоженный рот. — Это ваша сестра? — спросила она.
— Да.
— Не правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33