Владелец магазина надел ему ботинок на ногу с целым носком.
— Если монсеньор соблаговолит сделать несколько шагов…
— Я уже достаточно нашагался по Леону. Тротуары у вас такие жесткие.
— Еще бы они не показались вам жесткими, монсеньор, — без ботинок-то.
— Эти ваши ботинки очень удобные. Я их беру.
— Хотите, чтобы я их завернул, или вы в них пойдете, монсеньор?
— Конечно, в них пойду. Вы что, думаете, _мне хочется_ ходить босиком?
— Я подумал, может… Ну, я подумал, может, вы наложили на себя епитимью…
— Нет, нет, боюсь, я далеко не такой святой человек.
Отец Кихот снова сел и подставил хозяину ногу с торчавшим из носка пальцем, и тот осторожно, даже с известной почтительностью, упаковал палец в носок, затем надел ботинок. Ему явно не приходилось до сих пор вступать в контакт с голым пальцем монсеньора.
— А другие ботинки? Монсеньеру не надо их завернуть?
— Какие другие ботинки?
— Те, которые монсеньор сбросил.
— Я их не бросал. Это они бросили меня, — сказал отец Кихот. — Я даже не знаю, где они. Наверное, сейчас уже далеко. В любом случае, ботинки были старые. Не такие хорошие, как эти.
Хозяин проводил отца Кихота и Санчо до порога. У дверей он попросил:
— Благословите, монсеньор!
Отец Кихот начертал в воздухе крест и что-то пробормотал. А на улице заметил:
— Слишком уж он был почтителен — не люблю я такое.
— Обстоятельства были не совсем обычные, так что, боюсь, он скорей всего запомнит нас.
По пути назад, к «Росинанту», им попалась почта. Отец Кихот вдруг остановился.
— Что-то я волнуюсь, — сказал он.
— Не без оснований. Если этого мерзавца, которого мы спасли, поймают и он заговорит…
— Я думал не о нем. Я думал о Тересе. У меня в голове словно набат гудит, возвещая беду. Мы ведь так давно уже отсутствуем.
— Четыре дня.
— Не может быть. Мне кажется, по крайней мере месяц. Пожалуйста, разрешите, я позвоню.
— Валяйте, но только быстро. Чем скорее мы уедем из Леона, тем лучше.
К телефону подошла Тереса. Не успел отец Кихот и слово сказать, как она в ярости рявкнула:
— Отца Эрреры нет, и я не знаю, когда он будет. — И повесила трубку.
— Что-то _в самом деле_ неладно, — сказал отец Кихот. Он снова набрал номер и на этот раз тотчас произнес: — Это отец Кихот, Тереса.
— Слава тебе, господи, — откликнулась Тереса. — Где это вы?
— В Леоне.
— А где это?
Мэр сказал:
— Не надо было ей говорить.
— Что вы там делаете, отче?
— Звоню тебе.
— Отче, с епископом ужас что творится.
— Он что, заболел, бедняга?
— Он очень гневается.
— А что случилось, Тереса?
— Да он уже два раза звонил отцу Эррере. И оба раза они разговаривали по полчаса — даже не подумали, как дорого это будет стоить.
— Но о чем же, Тереса?
— Да о вас, конечно. Они говорили, что вы рехнулись. Говорили, что вас надо засадить в сумасшедший дом, чтобы спасти честь Церкви.
— Но почему? Почему?
— Жандармы из-за вас всю Авилу прочесали.
— А меня не было в Авиле.
— Они это знают. Они говорили, что вы — в Вальядолиде. И сказали, что вы поменялись платьем с красным мэром, чтобы удрать.
— Это неправда.
— Они думают, вы, наверно, снюхались с этими сумасшедшими басками.
— Тебе-то откуда все это известно, Тереса?
— Вы, что же, думаете, я дам им пользоваться вашим телефоном и не оставлю дверь в кухню открытой?
— Дай-ка я поговорю с отцом Эррерой.
— Только ничего ему не выбалтывайте, — сказал Санчо. — Ничего.
— А отца Эрреры нету. Он еще вчера до света уехал к епископу. А епископ в такой вошел штопор, что не удивлюсь, коли он самому Святому Отцу позвонит насчет вас. Отец Эррера сказал мне, что Святой Отец страшно ошибся, когда назначил вас монсеньером. А я сказала ему — нечего богохульствовать. Святой Отец не может ошибиться.
— Да нет, Тереса, может — немножко. Надо мне, видно, сейчас же возвращаться домой.
— Нельзя вам, отче. Жандармы уж всенепременно тут же вас сцапают, и вы до конца своих дней просидите в сумасшедшем доме.
— Но я же нисколько не сумасшедший — во всяком случае, не больше, чем отец Эррера. Или епископ, если уж на то пошло.
— А они скажут, что вы — сумасшедший. Я сама слыхала, как отец Эррера сказал епископу: «Надо его держать подальше от греха. Ради блага Церкви». Так что не возвращайтесь, отче.
— Прощай, Тереса.
— Так вы не вернетесь?
— Мне надо это обдумать, Тереса. — А мэру отец Кихот сказал: — Жандармы говорили с епископом, а епископ — с отцом Эррерой. Они считают, что я сумасшедший.
— Ну, особой беды в этом нет. Вашего предка ведь тоже считали сумасшедшим. Возможно, отец Эррера поступит, как каноник, и начнет жечь ваши книги.
— Не дай бог. Мне надо домой, Санчо.
— Вот это как раз и докажет, что вы сумасшедший. Нам надо быстро убираться отсюда, но не в Эль-Тобосо. Не следовало вам говорить Тересе, что вы в Леоне.
— Ну, у нее рот на замке. Можете не волноваться. Ведь она даже мне не говорила, что эти ее бифштексы — из конины.
— Есть и немало другого, о чем следует поволноваться. Эти компьютеры нынче работают со скоростью света. Мы их немножко запутали, сменив номер на машине, но если гвардейцы заложили в машину ваш сан — жди беды. Придется вам снимать ваш слюнявчик и носки. Не думаю, чтобы много монсеньоров разъезжало в стареньком «сеате-шестьсот».
Они быстро пошли дальше, к тому месту, где оставили «Росинанта», и Санчо вдруг произнес:
— Пожалуй, надо нам бросить машину и сесть на автобус.
— Но мы же ничего плохого не сделали.
— Опасно не то, что мы сделали, а то, что мы сделали по их мнению. Если читать Маркса теперь уже не преступление, то скрывать вора, ограбившего банк, — все еще преступление.
— Но он же не грабил банка.
— Ну, пусть ограбил магазин самообслуживания — все равно это преступление прятать его в багажнике своей машины.
— Я не брошу «Росинанта». — Они как раз подошли к машине, и отец Кихот по-отечески положил руку на ее крыло, где была зазубрина, оставшаяся от столкновения с машиной мясника в Эль-Тобосо. — Вы знаете пьесу Шекспира «Генрих Восьмой»?
— Нет, я предпочитаю Лопе де Вегу.
— Так вот, я бы не хотел, чтоб «Росинант» когда-нибудь упрекнул меня, как кардинал Уолси упрекнул своего монарха:
Служи я небесам хоть вполовину
С таким усердьем, как служил монарху,
То в старости меня бы он не предал,
Столь беззащитного, моим врагам
[У.Шекспир, «Генрих Восьмой», акт III, сц. 2].
Вы видите эту вмятину на капоте «Росинанта», Санчо? Ей больше семи лет, и получил ее «Росинант» по моей вине. Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa [моя вина, моя вина, больше всего — моя вина (лат.)].
Они самым коротким путем выехали из Леона, но дорога пошла в гору, и «Росинант» стал выказывать признаки усталости. Перед ними вставали горы, окружающие Леон, — серые, скалистые, островерхие. Мэр сказал:
— Вы говорили, вам хочется тишины. Настало время выбирать между тишиной Бургоса и тишиной Осеры.
— С Бургосом связаны малоприятные воспоминания.
— Браво, монсеньор, а я-то подумал, что память о том, где находилась штаб-квартира генералиссимуса, как раз и может вас привлечь.
— Я предпочитаю мирную тишину тишине, наступающей после успеха, — эта тишина похожа на вечную тишину смерти. И притом, не очень хорошей смерти. А вы, Санчо, — мысль о монастыре не отталкивает вас?
— А почему она должна меня отталкивать? Они могут защитить нас от худшего зла, как писал Маркс. К тому же монастырь имеет для нас то же преимущество, что и публичный дом. Если мы, конечно, не застрянем там. Никаких карточек постояльцев заполнять там не надо.
— В таком случае, поехали в Осеру, Санчо, к траппистам.
— По крайней мере у нас там будет хорошее галисийское вино. А то наше ламанчское скоро кончится.
Они устроили пикник только с вином, ибо сыр исчез вместе с грабителем, а колбасу они прикончили раньше. Они находились на высоте почти тысячи метров, под ними расстилалась голая равнина, и в воздухе веял свежий ветерок. Они быстро распили бутылку вина, и Санчо открыл другую.
— А это разумно? — спросил отец Кихот.
— Абсолютно разумных поступков не бывает, — сказал Санчо. — Все зависит от ситуации. Степень разумности меняется и в каждом отдельном случае. В нашей ситуации, когда нет еды, я считаю разумным выпить еще полбутылки. А вы наверняка сочтете это безумием. В таком случае в определенный момент мне придется решать, как разумнее поступить с вашей половиной бутылки.
— Этот момент едва ли наступит, — сказал отец Кихот. — Разум подсказывает мне, что я должен помешать вам выпить больше положенного. — И он налил себе стакан вина. — Вот только я не понимаю, — добавил он, — почему отсутствие еды может повлиять на разумность нашего выбора.
— А все ясно, — сказал Санчо. — В вине есть сахар, а сахар — чрезвычайно ценная пища.
— В таком случае, если у нас будет достаточно вина, мы не умрем с голода.
— Совершенно верно, но в любом логическом доводе — даже в доводах вашего апостола Фомы — можно найти просчет. Если мы заменим еду вином, то не сможем сдвинуться с места, и тогда со временем у нас кончится и вино.
— Почему же мы не сможем сдвинуться с места?
— Да потому, что ни один из нас не способен будет вести машину.
— В общем-то верно. Логические рассуждения часто ведут к абсурду. В Ламанче есть любимая в народе святая, которую изнасиловал мавр у нее на кухне; он при этом был безоружен, а у нее в руке был кухонный нож.
— Ну, так она, наверное, хотела, чтоб ее изнасиловали.
— Нет, нет, она рассуждала вполне логично. Спасти душу мавра было куда важнее, чем девственность. Ведь если бы она убила его в ту минуту, то лишила бы всякой возможности на спасение. Нелепая и, однако же, если подумать, — прекрасная история.
— А вы от вина что-то разговорились, монсеньор. Я вот думаю, справитесь ли вы в монастыре с обетом молчания.
— Нам не обязательно молчать, Санчо, да и монахам разрешено разговаривать с гостями.
— До чего же быстро у нас опустела вторая бутылка! Вы помните — кажется, это было так давно! — каким образом вы пытались объяснить мне, что такое троица?
— Да. Я тогда совершил эту ужасную ошибку. Я позволил себе сравнить Святого Духа с полбутылкой.
— Больше мы такой ошибки не допустим, — сказал Санчо, открывая третью бутылку.
Отец Кихот не стал возражать, хотя вино уже начало действовать на него как раздражитель. Он готов был обидеться на любую малость.
— Я рад, — сказал мэр, — что в противоположность вашему предку вы любите вино. Дон Кихот ведь частенько останавливался на постоялых дворах — по крайней мере четыре из его приключений произошли на постоялом дворе, — но мы ни разу не слыхали, чтобы он выпил хотя бы стаканчик вина. Он, как и мы, не раз закусывал сыром на открытом воздухе, но ни разу не запивал его добрым ламанчским вином. Мне бы он в компаньоны по путешествию не подошел. Слава тебе, господи, несмотря на все свои священные книги, вы можете крепко выпить, когда захотите.
— Но почему вы в связи со мной все время вспоминаете про моего предка?
— Так ведь только для сравнения…
— Вы вспоминаете его при любой возможности, заявляете, что мои священные книги — это все равно как его рыцарские, сравниваете наши пустяковые приключения с тем, что было с ним. Ведь мы-то имели дело с жандармами, а не с ветряными мельницами. Я — отец Кихот, а не Дон Кихот. Уверяю вас, я существую. То, что случается со мной, это случается со мной, а не с ним. Я следую своим путем — своим собственным, — а не его. Я поступаю так, как хочу. Я же не привязан к моему предку, умершему четыреста лет назад.
— Извините, отче. Я думал, что вы гордитесь вашим предком. Я вовсе не хотел вас обидеть.
— О, я знаю, что у вас в мыслях. Вы думаете, что мой бог — это такая же иллюзия, как ветряные мельницы. Но говорю вам: он существует. Я не только верю в него. Я прикасаюсь к нему.
— И какой же он — мягкий или твердый?
Не на шутку рассердившись, отец Кихот приподнялся с травы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29