Краснолицый толстяк подробно и с удовольствием описывает некоторые эксцессы, имевшие место на такого рода встречах, после чего продолжает прежний рассказ. Маннер, столь хитроумно избавившийся от главной улики, совершил ошибку, явившись как-то на одну из этих церемоний. Воспользовавшись эйфорией, которая овладела Маннером под воздействием вина, его сосед (агент, вступивший в секту в надежде на нечестный заработок), сумел вытянуть из него под самый конец ужина сведения, честно говоря, довольно туманные и всё же представляющие определённый интерес. Ловкое и осторожное расследование, проведённое агентом среди прислуги и соседей по столу, подтвердило, что он напал на верный след, и вскоре он добрался до плантаций на Новых Территориях и американца Ральфа Джонсона. Собрав достаточную информацию о смерти Кито, пронырливый агент захотел, разумеется, пошантажировать Маннера, который, с одной стороны, нёс непосредственную ответственность за убийство, а с другой – имел достаточно средств, чтобы оплатить свою безнаказанность. Следующим на очереди был Джонсон. Но то, что в результате произошло, остаётся неясным. Возможно, гордость и легкомыслие помешали Маннеру согласиться купить молчание, тем более, что оно ничем не гарантировалось. А может быть, он сделал вид, что соглашается, собираясь поймать досаждающую ему личность в ловушку и избавиться от него? Так или иначе, когда агент появляется в доме миллионера, роскошном и сверхсовременном здании, полном зеркальных лабиринтов и раздвижных стен, Эдуард Маннер приказывает его впустить, принимает в своём рабочем кабинете, приглашает садиться, короче говоря, ведёт себя самым сердечным образом, хотя – что свойственно ему в подобных случаях – разговаривает на самые посторонние темы: расспрашивает гостя, давно ли тот живёт в колониях, нравится ли ему здесь, хорошо ли он переносит при такой тяжёлой работе климат и т. д. Маннер с жаром разглагольствует, не обращая внимания на односложные ответы гостя (от смущения, раздражения, неуверенности), готовит ему аперитив и просит извинить за то, что, орудуя у бара, повернулся к гостю спиной.
Потом они сидят друг против друга: агент – в кресле, собранном из стальных трубок, с бокалом на тонкой хрустальной ножке, наполненном, судя по цвету, хересом, – и улыбающийся Маннер – в кресле-качалке, в котором он, продолжая вести разговор, слегка покачивается. Его не слишком словоохотливый собеседник дважды подносит бокал к губам и дважды ставит его на маленький столик у кресла, увлечённый рассказом хозяина дома, после чего Маннер решает замолчать. Он пристально смотрит на незваного гостя, словно желая его напугать, в надежде, что тот выпьет наконец для бодрости свой аперитив. И действительно, агент возобновляет уже дважды прерванный жест, но в последнее мгновение его глаза наталкиваются – поверх старательно подстриженной седой бородки и тонкого орлиного носа – на пронзительный взгляд горящих глаз, едва прикрытых веками: они следят за ним, и их напряжённость кажется агенту неестественной. И он вспоминает вдруг небезопасные товары Джонсона? Или замечает, что наполовину выпитый аперитив хозяина несколько отличается по цвету от того напитка, что предназначен ему? Сделав резкое движение левой рукой, словно отгоняя комара (нелепая выходка в комнате с искусственным климатом, где окна никогда не открываются и поэтому насекомым взяться неоткуда), он теряет равновесие, роняя бокал, который падает на мраморный пол и разбивается на мелкие кусочки… Крохотные осколки, сверкающие в разлитом напитке, брызги, разлетевшиеся во все стороны и расползающиеся в форме звезды, лужица, хрустальная ножка, даже не треснувшая, и изогнутый, острый, как стилет, блестящий треугольник у основания бокала – всё это уже давно известно. Но я спрашиваю у леди Авы, почему, прибыв в этот вечер к Маннеру, шантажист, если уж дела зашли так далеко, не потребовал у него аванса.
– Безусловно, он сказал, зачем пришёл, – отвечает леди Ава. – Старик, должно быть, сделал вид, что не расслышал его слов, заглушённых болтовнёй о тяжёлой работе, климате, напитках. Тот решил не торопиться, ибо был уверен, что все козыри в его руках, что он ничего не потеряет, если послушает эту болтовню ещё несколько минут, а у клиента будет лишнее время подумать.
– Разве у Маннера не было в распоряжении нескольких дней?
– Нет, – отвечает леди Ава, – скорее всего, нет. Возможно, он потому так вежливо его принял, что не знал, чего хочет от него этот тип, когда-то встреченный им на обеде в Абердине и пришедший под вполне благовидным предлогом, скажем, операции по продаже недвижимости.
– Для ведения подобных дел у Маннера имелись специальные конторы. Даже чеки подписывал не он, а его доверенное лицо. Лично он занимался только самыми важными договорами, да и те проходили сначала через надёжных людей, которые подробнейшим образом их изучали и представляли ему свои предложения.
Слегка удивлённая, леди Ава задумывается над этим аспектом проблемы: с ней никогда ещё не обсуждали профессиональные дела Маннера. Но почти тут же обретает обычную уверенность: «Повод, – говорит она, – мог быть и интимный, таких поводов у Маннера хватало».
– Интимный, но не связанный со смертью Кито?
– Именно так. Возможно, гость предложил ему молоденьких девочек, или героин, или что-нибудь ещё.
– Если бы Маннер не почувствовал опасность, он не попытался бы отравить своего гостя или одурманить его наркотиком, в общем, что-нибудь с ним сделать.
– А кто вам сказал, что он этого хотел?
– Тот факт, что он наполнял бокал, повернувшись к гостю спиной и притом жидкостью другого цвета, нежели херес из бутылки.
– Да что вы! Это наверняка плод фантазии продажного агента или его нечистой совести. У таких людей подозрительность в крови. Он совершенно не рисковал, выпивая свой аперитив; если даже хозяин дома и заподозрил агента, тому всё равно ничего не грозило.
– Хорошо. Допустим, всё происходит именно так, как вы говорите: агент приходит якобы за тем, чтобы предложить порошок, Маннер говорит о том о сём, желая прозондировать почву и понять, не имеет ли он дело с провокатором или аферистом. Хорошо… Но что в таком случае означало его замечание о «тяжёлой работе» гостя?
– Не знаю… Возможно, надеясь снискать доверие Маннера, тот сразу же признался, что работает шпиком.
– Допустим. После чего агент открывает истинную цель своего визита и требует денег. Сумму он называет?
– Нет, сначала ему необходимо прибегнуть к намёкам: не думает ли уважаемый господин, что в его собственных интересах, если, конечно, он не желает, чтобы информация стала кое-кому известной… Понимаете?
– Отлично понимаю. И Маннер делает вид, что не слышит: маленькими глотками продолжает попивать херес, раскачивается в кресле и разговаривает о самом разном. Не исключено, что он действительно не понял, чего добивается от него этот тип, если намёки были слишком завуалированы. А тот не спешит: он полагает, что время у него есть, что, в конце концов, игра за ним… Но почему, в таком случае, через несколько минут он убил Маннера?
– Вот именно, – говорит леди Ава. – Это вопрос.
– И ещё один вопрос – форма бокала: в широком бокале херес не подают. К тому же осколок хрусталя, которым можно было воспользоваться как стилетом, не был осколком широкого бокала.
– Конечно, не был. Бокал должен быть скорее высокий, чем широкий. Например, бокал для шампанского.
– Но бокал для шампанского слишком хрупкий, его нельзя использовать как оружие, причём смертельное.
– На самом деле, – говорит леди Ава, – его убили другим оружием. Это была инсценировка, чтобы скрыть преступление, создать видимость несчастного случая. Убийца воспользовался китайским стилетом с выдвижным клинком, смазанным ядом. Такой стилет в сложенном виде легко спрятать даже в небольшом кармане или укрыть в ладони. Совершив убийство, он положил тело на осколки хрусталя, чтобы создать видимость, будто смертельная рана нанесена острым осколком хрустального бокала, проткнувшим шею покойного: Маннер якобы упал с бокалом в руке и т. д.
Желая сделать картину более полной, убийца добавил ещё несколько деталей: пустую ампулу от морфия, объясняющую, почему миллиардер потерял равновесие и так странно упал, полураздвинутую стеклянную перегородку, на которую тот, вероятно, налетел, – стена почти невидимая, а по другую её сторону, на письменном столе стоит будильник, стрелка боя которого показывает час его смерти… Зазвенел будильник; чтобы прервать раздражающий звон, Маннер поднялся с качающегося кресла с бокалом хереса в руке; находясь под воздействием наркотика, он не заметил в спешке стеклянной преграды на своём пути. Заботясь о выразительности больше, чем о правдоподобии, режиссёр снимает с трупа обувь и меняет её местами: правую туфлю на левую ногу, левую – на правую. И наконец последний сценический штрих – пером и чернилами покойного, на том самом месте, где писал Маннер, после последних слов, зачёркнутых его неуверенной рукой, отступив на полстроки от конца прерванного абзаца, занимающего почти полстраницы: «поездка дальняя, но не напрасная», режиссёр приписывает, пытаясь воспроизвести раскачивающиеся буквы Маннера: «и обязательная». После чего рисует овальную рыбу с тремя плавниками, треугольным хвостом и большим круглым глазом.
Так обстояли дела, когда Ким вошла в кабинет Старика; стоило ей толкнуть дверь – и она открылась, не запертая, к большому её удивлению, на ключ. Она останавливается посреди прихожей и прислушивается. В доме стоит глубокая тишина. Ким думает, что Маннер сидит за столом в рабочем кабинете, и направляется в ту сторону, двигясь по привычке абсолютно бесшумно. В курительном салоне, отделённом от кабинета наполовину задвинутой стеклянной перегородкой, она видит Старика: он лежит навзничь на полу, растянувшись во всю длину. Голова его повёрнута в сторону, а левая рука сжимает ножку разбитого бокала, проткнувшего ему в момент падения шею. Вокруг видны осколки хрусталя, разлитый херес и кровь, но крови совсем немного. Впившись глазами в лицо умершего, Ким приближается к нему мелкими шажками, тихонько, словно боясь разбудить. Видит крохотную ранку и торчащий из неё осколок стекла, непроизвольно подносит руки к собственной шее и точно в том же месте, как раз над левой ключицей, нащупывает пальцами ещё свежий шрам. В ту же секунду её рот медленно открывается: Ким воет, не отрывая глаза от трупа, и громкий крик разносится по квартире, дому, улице…
Нет-нет, это беззвучный крик, которому не дано вырваться из горла, его не слышно, когда девушка, перескакивая через ступени, бежит по лестнице вниз. На каждом этаже, который она пробегает, открываются двери, и в дверных проёмах возникают чёрные силуэты, резко выделяясь на фоне залитых светом прохожих. Их лиц не различить, но по одежде понятно, что это мужчины. Они выглядывают из дверей и бросаются за девушкой в погоню. Наверняка они уже видели тело Старика или его кровь, просочившуюся сквозь потолок, и уверены, что его убила она. Ким перескакивает через ступеньки, однако её золотые туфельки совершенно бесшумно касаются упругого покрытия; преследователи тоже бегут бесшумно, словно по вате, всё быстрее и быстрее… Но им никак не догнать спасающуюся бегством преступницу, и когда Ким оглядывается, она видит позади себя только тихую и пустую лестницу.
Внезапно рядом с ней кто-то появляется, хотя только что никого не было, и выходит на площадку, где остановилась девушка. К счастью, лестница плохо освещена. Ким неслышно отступает в совершенно тёмный угол и прижимается к стене. Её чёрное платье сливается с темнотой, девушку не видно… Человек, который подходит всё ближе, несомненно её ищет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Потом они сидят друг против друга: агент – в кресле, собранном из стальных трубок, с бокалом на тонкой хрустальной ножке, наполненном, судя по цвету, хересом, – и улыбающийся Маннер – в кресле-качалке, в котором он, продолжая вести разговор, слегка покачивается. Его не слишком словоохотливый собеседник дважды подносит бокал к губам и дважды ставит его на маленький столик у кресла, увлечённый рассказом хозяина дома, после чего Маннер решает замолчать. Он пристально смотрит на незваного гостя, словно желая его напугать, в надежде, что тот выпьет наконец для бодрости свой аперитив. И действительно, агент возобновляет уже дважды прерванный жест, но в последнее мгновение его глаза наталкиваются – поверх старательно подстриженной седой бородки и тонкого орлиного носа – на пронзительный взгляд горящих глаз, едва прикрытых веками: они следят за ним, и их напряжённость кажется агенту неестественной. И он вспоминает вдруг небезопасные товары Джонсона? Или замечает, что наполовину выпитый аперитив хозяина несколько отличается по цвету от того напитка, что предназначен ему? Сделав резкое движение левой рукой, словно отгоняя комара (нелепая выходка в комнате с искусственным климатом, где окна никогда не открываются и поэтому насекомым взяться неоткуда), он теряет равновесие, роняя бокал, который падает на мраморный пол и разбивается на мелкие кусочки… Крохотные осколки, сверкающие в разлитом напитке, брызги, разлетевшиеся во все стороны и расползающиеся в форме звезды, лужица, хрустальная ножка, даже не треснувшая, и изогнутый, острый, как стилет, блестящий треугольник у основания бокала – всё это уже давно известно. Но я спрашиваю у леди Авы, почему, прибыв в этот вечер к Маннеру, шантажист, если уж дела зашли так далеко, не потребовал у него аванса.
– Безусловно, он сказал, зачем пришёл, – отвечает леди Ава. – Старик, должно быть, сделал вид, что не расслышал его слов, заглушённых болтовнёй о тяжёлой работе, климате, напитках. Тот решил не торопиться, ибо был уверен, что все козыри в его руках, что он ничего не потеряет, если послушает эту болтовню ещё несколько минут, а у клиента будет лишнее время подумать.
– Разве у Маннера не было в распоряжении нескольких дней?
– Нет, – отвечает леди Ава, – скорее всего, нет. Возможно, он потому так вежливо его принял, что не знал, чего хочет от него этот тип, когда-то встреченный им на обеде в Абердине и пришедший под вполне благовидным предлогом, скажем, операции по продаже недвижимости.
– Для ведения подобных дел у Маннера имелись специальные конторы. Даже чеки подписывал не он, а его доверенное лицо. Лично он занимался только самыми важными договорами, да и те проходили сначала через надёжных людей, которые подробнейшим образом их изучали и представляли ему свои предложения.
Слегка удивлённая, леди Ава задумывается над этим аспектом проблемы: с ней никогда ещё не обсуждали профессиональные дела Маннера. Но почти тут же обретает обычную уверенность: «Повод, – говорит она, – мог быть и интимный, таких поводов у Маннера хватало».
– Интимный, но не связанный со смертью Кито?
– Именно так. Возможно, гость предложил ему молоденьких девочек, или героин, или что-нибудь ещё.
– Если бы Маннер не почувствовал опасность, он не попытался бы отравить своего гостя или одурманить его наркотиком, в общем, что-нибудь с ним сделать.
– А кто вам сказал, что он этого хотел?
– Тот факт, что он наполнял бокал, повернувшись к гостю спиной и притом жидкостью другого цвета, нежели херес из бутылки.
– Да что вы! Это наверняка плод фантазии продажного агента или его нечистой совести. У таких людей подозрительность в крови. Он совершенно не рисковал, выпивая свой аперитив; если даже хозяин дома и заподозрил агента, тому всё равно ничего не грозило.
– Хорошо. Допустим, всё происходит именно так, как вы говорите: агент приходит якобы за тем, чтобы предложить порошок, Маннер говорит о том о сём, желая прозондировать почву и понять, не имеет ли он дело с провокатором или аферистом. Хорошо… Но что в таком случае означало его замечание о «тяжёлой работе» гостя?
– Не знаю… Возможно, надеясь снискать доверие Маннера, тот сразу же признался, что работает шпиком.
– Допустим. После чего агент открывает истинную цель своего визита и требует денег. Сумму он называет?
– Нет, сначала ему необходимо прибегнуть к намёкам: не думает ли уважаемый господин, что в его собственных интересах, если, конечно, он не желает, чтобы информация стала кое-кому известной… Понимаете?
– Отлично понимаю. И Маннер делает вид, что не слышит: маленькими глотками продолжает попивать херес, раскачивается в кресле и разговаривает о самом разном. Не исключено, что он действительно не понял, чего добивается от него этот тип, если намёки были слишком завуалированы. А тот не спешит: он полагает, что время у него есть, что, в конце концов, игра за ним… Но почему, в таком случае, через несколько минут он убил Маннера?
– Вот именно, – говорит леди Ава. – Это вопрос.
– И ещё один вопрос – форма бокала: в широком бокале херес не подают. К тому же осколок хрусталя, которым можно было воспользоваться как стилетом, не был осколком широкого бокала.
– Конечно, не был. Бокал должен быть скорее высокий, чем широкий. Например, бокал для шампанского.
– Но бокал для шампанского слишком хрупкий, его нельзя использовать как оружие, причём смертельное.
– На самом деле, – говорит леди Ава, – его убили другим оружием. Это была инсценировка, чтобы скрыть преступление, создать видимость несчастного случая. Убийца воспользовался китайским стилетом с выдвижным клинком, смазанным ядом. Такой стилет в сложенном виде легко спрятать даже в небольшом кармане или укрыть в ладони. Совершив убийство, он положил тело на осколки хрусталя, чтобы создать видимость, будто смертельная рана нанесена острым осколком хрустального бокала, проткнувшим шею покойного: Маннер якобы упал с бокалом в руке и т. д.
Желая сделать картину более полной, убийца добавил ещё несколько деталей: пустую ампулу от морфия, объясняющую, почему миллиардер потерял равновесие и так странно упал, полураздвинутую стеклянную перегородку, на которую тот, вероятно, налетел, – стена почти невидимая, а по другую её сторону, на письменном столе стоит будильник, стрелка боя которого показывает час его смерти… Зазвенел будильник; чтобы прервать раздражающий звон, Маннер поднялся с качающегося кресла с бокалом хереса в руке; находясь под воздействием наркотика, он не заметил в спешке стеклянной преграды на своём пути. Заботясь о выразительности больше, чем о правдоподобии, режиссёр снимает с трупа обувь и меняет её местами: правую туфлю на левую ногу, левую – на правую. И наконец последний сценический штрих – пером и чернилами покойного, на том самом месте, где писал Маннер, после последних слов, зачёркнутых его неуверенной рукой, отступив на полстроки от конца прерванного абзаца, занимающего почти полстраницы: «поездка дальняя, но не напрасная», режиссёр приписывает, пытаясь воспроизвести раскачивающиеся буквы Маннера: «и обязательная». После чего рисует овальную рыбу с тремя плавниками, треугольным хвостом и большим круглым глазом.
Так обстояли дела, когда Ким вошла в кабинет Старика; стоило ей толкнуть дверь – и она открылась, не запертая, к большому её удивлению, на ключ. Она останавливается посреди прихожей и прислушивается. В доме стоит глубокая тишина. Ким думает, что Маннер сидит за столом в рабочем кабинете, и направляется в ту сторону, двигясь по привычке абсолютно бесшумно. В курительном салоне, отделённом от кабинета наполовину задвинутой стеклянной перегородкой, она видит Старика: он лежит навзничь на полу, растянувшись во всю длину. Голова его повёрнута в сторону, а левая рука сжимает ножку разбитого бокала, проткнувшего ему в момент падения шею. Вокруг видны осколки хрусталя, разлитый херес и кровь, но крови совсем немного. Впившись глазами в лицо умершего, Ким приближается к нему мелкими шажками, тихонько, словно боясь разбудить. Видит крохотную ранку и торчащий из неё осколок стекла, непроизвольно подносит руки к собственной шее и точно в том же месте, как раз над левой ключицей, нащупывает пальцами ещё свежий шрам. В ту же секунду её рот медленно открывается: Ким воет, не отрывая глаза от трупа, и громкий крик разносится по квартире, дому, улице…
Нет-нет, это беззвучный крик, которому не дано вырваться из горла, его не слышно, когда девушка, перескакивая через ступени, бежит по лестнице вниз. На каждом этаже, который она пробегает, открываются двери, и в дверных проёмах возникают чёрные силуэты, резко выделяясь на фоне залитых светом прохожих. Их лиц не различить, но по одежде понятно, что это мужчины. Они выглядывают из дверей и бросаются за девушкой в погоню. Наверняка они уже видели тело Старика или его кровь, просочившуюся сквозь потолок, и уверены, что его убила она. Ким перескакивает через ступеньки, однако её золотые туфельки совершенно бесшумно касаются упругого покрытия; преследователи тоже бегут бесшумно, словно по вате, всё быстрее и быстрее… Но им никак не догнать спасающуюся бегством преступницу, и когда Ким оглядывается, она видит позади себя только тихую и пустую лестницу.
Внезапно рядом с ней кто-то появляется, хотя только что никого не было, и выходит на площадку, где остановилась девушка. К счастью, лестница плохо освещена. Ким неслышно отступает в совершенно тёмный угол и прижимается к стене. Её чёрное платье сливается с темнотой, девушку не видно… Человек, который подходит всё ближе, несомненно её ищет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20